ГЛАВА 3

ЛУЗСКИЙ ЛАГЕРЬ ЛИШЕНЦЕВ

 

1

 

Как не прикидывай, а наспех сооруженные для проживания семей лишенцев бараки в лузском лагере представляли собой лишь огромные шалаши метров по сорок длиной и метров по пятнадцать шириной. Это было самое примитивное, что могла создать "творческая мысль строителя из бродячей артели калек. Другого определения по этой части не сыщешь.

 

При строительстве бараков-шалашей применяли допотопные инструменты: лопату, топор, пилу и молоток с щипцами при сколачивании нар. На подобном строительстве мог трудиться любой шалопай, имея нормальные руки и ноги да хотя бы смекалку не слишком забывчивой деревенской бабы. Остальное - пустяки. Раздумывать, что и к чему не требовалось. На это был приставлен специальный мастер-надзиратель. Он и подавал команду, что и как надо было делать.

Рассказывали, делали бараки тоже арестанты, люди подневольные, над которыми начальство издевалось, как только вздумается. Все делалось тут же, на месте. Одни вырубали лес, разделывали его, сортировали по! принципу пригодности в деле. Другие выкорчевывали пни, стаскивали их в кучи и сжигали. Освободившуюся из-под леса и пней площадь выравнивали, уплотняли катками, размечали вешками под основание бараков. Третьи следом же начинали возводить и сами жилища. Все шло ладно, споро, без каких-либо осложнений. Вместо тех, кто падал от недуга или внезапной смерти, ставили других, и стройка продолжалась.

Лошадей было мало, да и негде было с ними развернуться среди пней и непролазного болота. С подневольными людьми было проще: если кто-то выбывал из строя, на место его ставили двоих-троих других. Запас невольнической силы в лагере был неистощим. У начальства голова об этом не болела: обреченный люд стоил дешевле торфа на болоте.

Сам барак сооружался без единого гвоздя. Толстые бревна и длинные жерди скреплялись между собой проволокой либо скобами. На перекладины употреблялись тоже жерди, только более мелких размеров. Чтобы они не съезжали по наклонной вниз, их также скрепляли проволокой. Вместо досок и горбылей на обрешетку шли обрубленные с деревьев ветви. На ветки клали болотный мох, поверх которого настилали дерн. При большом скоплении дармовой рабочей силы бараки вырастали как грибы после дождя. С такой же быстротой вырастали и могильные холмики в непосредственной близости от сооружаемых бараков.

Концы бараков заделывали двумя рядами стен из тальника и ветвей, между которыми набивали солому, мох и дерн. Справа и слева в каждом конце барака были двери, а между ними - окна. У каждой двери размещалась железная печка-буржуйка. От нее до середины барака тянулись трубы-дымоходы из жести. На них бабы сушили белье и детские пеленки. Даже в яркий солнечный день в бараках было не на много светлей, чему у крота в норе. При острой необходимости обитатели бараков зажигали свечи или коптилки, у кого таковые имелись.

Ивану Ларионову с семьей досталось место на третьем ярусе нар. Это была квадратная досчатая площадка, огороженная от других площадок рядами планок, чтобы люди не путали в потемках свои гнезда. Сюда Иван

 

с Екатериной подняли самое необходимое, маленький сундучок с посудой, постельные принадлежности. Большой сундук и остальное барахло оставили внизу возле стены в проходе.

В каждый барак сталинские опричники натолкали по четыреста с лишним человек, а во всех бараках лузского лагеря среди болот первое время насчитывалось свыше десяти тысяч невинных душ. Это были люди разных национальностей: русские, украинцу, белорусы, татары, чуваши, другие представители наций новой социалистической России. Словом, большевики никого не обошли своим отеческим вниманием, уравняли всех в правах.

С первых же дней репрессированных посадили на голодный паек: двести граммов "хлеба" и тридцать граммов ячневой крупы на человека в день. Что касается "хлеба", то это был образцовый суррогат наполовину из отрубей и гнилой картошки. Иногда лагерное начальство жаловало каждому арестанту по ржавой селедке, что расценивалось как признак особого великодушия к обездоленным. В лагере не было ни речки, ни колодца, ни родничка. Воду брали из болота. А поскольку в лагере не было и уборных, то в зимнее время и опоражнивались здесь же. Пока стояли холода, все обходилось благополучно, а с наступлением теплых весенних дней положение изменилось. Воду брали из того же болота, но кипятить ее не всегда представлялось возможным. Хворост в чахлом лесочке весь подобрали на разведение костров и приготовление пищи. Рубить же крепкие деревья категорически запрещалось. Нарушителей этого запрета нещадно наказывали плетьми во дворе комендатуры.

В лагере все было подчинено злодейским планам истребления кулачества как класса. Здесь даже и разговора не было о самой элементарной медицинской помощи несчастным людям. Была рядом с комендатурой небольшая рубленая баня. Но в ней почти никогда не было ни горячей, ни холодной воды. Патрулирующие вокруг комендатуры часовые с овчарками наводили панический ужас на каждого задумавшего подойти сюда. Был за забором комендатуры и колодец, но к нему также никто не отваживался подойти как к клетке с бешеными тиграми.

Так начались каторжные страдания узников лузского лагеря лишенцев, а вернее агония прощания с жизнью тысяч невинно репрессированных крестьян под барабанный бой величию наступления на одной шестой части земного шара светлой эры социализма.

Это был только один из ужасающих лагерей насильственного истребления кулачества как класса. А сколько их было, подобных лагерей, в отдаленных местах на севере и востоке Отчизны! И в каждом из них такие же невинные, обиженные, оскорбленные, с искореженными судьбами люди. Сперва их истязали и мучили на грандиозных стройках сталинской эпохи, потом выбрасывали на свалку как ненужные отходы производства.

 

Наступили теплые весенние дни. Ласково пригревало солнышко. Поя-. вились тут и там первые проталины. Задорно зачирикали воробьи, затенькали синички, силились перекричать всех задиристые сороки. Все вокруг приободрилось, похорошело, будто в ожидании чего-то особенного.

 

2

 

Первые теплые весенние дни принесли с собой не только радость пробуждающейся природы, но и первые вспышки инфекционных заболеваний. Как и следовало ожидать, новая беда обрушилась в основном на детишек в возрасте до пяти лет. Поначалу выносили по одному покойнику в неделю из барака, а потом - по два-три ежедневно. Похороны стали привычным делом для каждого погруженного во мрак барака. Люди даже стали удивляться, если у них выдавался день без умершего.

На исходе второй недели после приезда в Лузу заболел у Ларионовых годовалый Коленька. У него открылся понос, он хрипел и плакал, то и дело метался в горячечном бреду. Очнувшись, крошечный "враг народа" кричал: "Дай-дай!", а когда Екатерина подавала ему кружку с настоем шиповника, он решительно отталкивал ее прочь.

Оказавшиеся на ближайших нарах старушки давали Екатерине советы, как надо лечить младенца, какие при этом использовать средства. Но где могла все это взять убитая горем женщина? Случись подобное в Троицком, она сходила бы к фельдшерице, обегала полсела, а необходимое непременно нашла. Здесь же искать было негде и без толку: куда не сунься, везде была одна нищета и запустение. За порогом барака и подавно - кругом тухлые болота, беспредельная пустошь да напротив бараков растопырившаяся жирным пауком виновница бед согнанных сюда селян-пахарей с семьями - ненавистная комендатура.

Где и у кого искать помощи и защиты от свалившихся непомерной тяжестью на головы несчастных невыносимых по своей жестокости бедствий? Кроме, как у Бога, не у кого. Да, видно, и Всевышний запутался с этими дотошными "товарищами" и не успел за всем доглядеть, что делали сталинские прихвостни в его обширных нерукотворных владениях. Да разве уследишь за такими мошенниками, которые без особого труда в игольное ушко пролазят и родного отца с матерью в заклятых врагов народа зачисляют, а потом собственноручно их же и расстреливают.

Но как ни старались Ларионовы, заболевшего сынишку от смерти спасти не смогли. На пятый день дизентерия сделала с ним свое роковое дело. Куда только Иван не наведывался заказать гробик, ему всюду отказывали в этом. Отчаявшись, Ларионов с тяжелым сердцем потащился обратно в

 

лагерь. Проходя по железнодорожному тупику, он случайно обнаружил какой-то полуразбитый ящик. Недолго думая, отодрал от него несколько неиспорченных досок и зашагал дальше. К вечеру гробик был готов. Нюрка положила в него несколько зеленых веточек, небольшой пучок ландышей. Коленька и в гробу мало чем отличался от того, каким был последние дни в жизни. В изголовье у покойного всю ночь горела свечка, и Нюрке казалось, что братец не умер, а только надолго уснул, чтобы в забытьи переждать лихое время, которое безжалостно измотало его, сделав неспособным к сопротивлению свинцовой тяжести красной эпохи. Их было много, слишком много задохнувшихся в смрадных парах тоталитарной системы. Зато там, куда их возьмет Всевышний, они будут на самом почетном месте и наслаждаться радостью неземной наравне со всеми небожителями во веки веков.

Хоронили Коленьку на третий день вместе с другими малышками загубленными кровожадной ратью красного дракона. Сперва гробик нес под мышкой сам Иван Ларионов. Потом по просьбе ребятишек передал его Мишке с Нюркой. Им хотелось на прощанье пристально вглядеться в суровое личико умершего братца, оставить навсегда в душе его образ как символ незабываемого ужаса прошлого. Всем было грустно и до боли в сердце жалко умершего, не успевшего еще встать на неокрепшие ножки и сделать первых шагов в роли ссыльного лишенца в изгнании.

Грунт попался Ивану глинистый и твердый. Копать его тупой лопатой было очень трудно. Он рад был, что хоть такую с горем пополам нашел. Копал Ларионов с беспощадным остервенением, весь взмок, но достичь глубины более метра так и не смог. На этой отметке он и остановился в предельном изнеможении, едва выбравшись из вырытой ямы. Несчастный отец большого семейства, он неуверенно держался на ногах от усталости и подступивших голодных болей. Глаза застилал ему липкий туман, земля, казалось, качалась под ним как палуба корабля в шторм. И все-таки он выстоял, не сдался обступающей его силе слабости.

Оглядевшись по сторонам, Иван заметил, что и другие могилы вырыты гоже не более как на метровую глубину. Оказавшаяся поблизости старушка на самокритичное высказывание Ивана глубокомысленно заметила:

- Как ни старайся, касатик, толку все равно никакого не будет. После того, как мы умрем, а оставшихся в живых перевезут в другое место, здесь все перепашут тракторами так, что никаких следов от былого лагеря с могилами и следа не останется.

- Что верно, то верно, - поддержал старушку пожилой человек в залатанном зипуне. - Эти мракобесы, что загнали нас сюда, следов своих разбойных дел не оставят. Они крепко насобачились выдавать черное за белое, маскироваться под народных защитников и миротворцев. Мало ли они

 

честных людей в гроб вогнали? Это только начало, худшее будет впереди. Этого нам не миновать. И это худшее не за горами, оно уже властно стучит к нам в дверь. От этого худшего нельзя ничем ни отгородиться, ни спрятать в потаенном месте. Наши мучители - коварные и жестокие существа, они найдут любого где угодно, если только этого захотят. С ними трудно тягаться, как со стаей разъяренных волков.

Рядом с Коленькиной могилкой хоронили еще десятерых ребятишек не старше четырех-пяти лет. Старушки пели заупокойные молитвы, в воздухе висел густой запах ладана, который жгли в баночках калеки-побирушки и тоже гнусаво пели за упокой души невинно убиенных малышей приспешниками красного дракона. Между могил сновали милиционеры, торопили людей с похоронами и выгоняли замешкавшихся с территории кладбища. Кто не подчинялся их распоряжениям, брали за шиворот и насильно выпроваживали за пределы погоста, угрожая при вторичном появлении отправить в кутузку. И они действительно некоторых зазевавшихся волокли в милицию, избивая для острастки на ходу плетьми.

У Ивана голова шла кругом. Он никак не мог смириться с мыслью, что они попали в настоящую западню, из которой никогда не удастся вырваться живыми на свободу и надо покорно готовиться к худшему. Было страшно мириться с неизбежностью бессмысленной смерти в молодом возрасте от рук подлых прихвостней, которые по чистой случайности стали повелителями и безжалостными палачами. У него даже дыхание спирало от злости и негодования. Он только усилием воли держался на ногах, чтобы не рухнуть наземь. Екатерина понимала, что творилось на душе у супруга, и благоразумно молчала, чтобы не раздражать его.

Иван скинул фуражку, перекрестился и, поцеловав сынишку в лобик, отошел в сторону. Потом попрощались с Коленькой остальные члены семьи, и гробик с благоговением опустили в могилку. В глазах у всех стояли слезы. И все торжественно молчали, не желая омрачать светлых минут переселения души младенца в блистательные чертоги Творца вселенной.

 

3

 

За неделю до Первомайского праздника лузский лагерь оцепили военные. Откуда они пришли и сколько их было, никто толком не знал. У каждого входа в барак были выставлены караульные посты. На сторожевой вышке комендатуры появился станковый пулемет. Возле него неустанно торчали двое солдат. Даже дотошный Мишка Ларионов и тот проворонил, когда пулемет затаскивали на вышку. Ему самому было неловко перед собой за такую непростительную оплошность.

 

Люди не успели оценить по достоинству случившегося, как по баракам с быстротой ветра понеслась тревожная весть: "Мужиков будут угонять куда-то дальше на север, а семьи останутся здесь". Бабы сразу ударились в слезы, подняли такой вой, будто в бараках стряслась страшная беда и всем их обитателям угрожала неминуемая смерть. Некоторые от горького предчувствия рвали на голове волосы, падали в обморок.

Напуганные всеобщим переполохом, завыли и ребятишки, прячась от невидимой опасности за сундуки и в темные закоулки.

На мужиков солдаты устроили настоящую облаву. Без всякого разбора хватали каждого, кто мало-мальски держался на ногах и гнали к комендатуре. Там в спешном порядке строили арестантов в походные колонны и экстренным маршем гнали на станцию Луза. Мужикам разрешили взять с собой в дорогу по паре белья, чашку с ложкой, котелок, вещевой мешок да верхнюю одежду. Бабы поняли: мужиков отрывают от семей надолго, а может быть, и навсегда. И завыли с еще большим ожесточением.

Едва хвост первой колонны скрылся за поворотом дороги на Лузу, как к комендатуре начали сгонять новую партию лишенцев, натравляя на нерасторопных и слабых мужиков здоровенных овчарок.

- Собак-то, видать, намного лучше, чем нашего брата кормят, - сказал один из арестантов, совсем еще молодой человек с подбитым глазом. - Выходит, собаки для них дороже, чем мы, горемычные.

- А ты как думал? - ответил рядом стоявший с парнем усач. - Собаки им самые надежные помощники в разбойных делах. Без собак им никак не обойтись как слепому без клюшки. Поэтому они их и холят как любимых подруг. А ты по молодости до такой простой истины и не дошел.

Едва успевала рассеяться взбудораженная предыдущей партией арестантов пыль над дорогой, ведущей в Лузу, по ней гнали в том же направлении другую, также безжалостно подгоняя и нахлестывая отстающих и замешкавшихся в тучах пыли. Можно было подумать, что конвоиры сопровождали не невинных мирных людей, а гнали на смертную казнь величайших государственных преступников. Все вокруг клокотало с сатанинским остервенением, будто на грешную землю снизошли все жестокие кары Всевышнего за блуд и забвение святой веры людей.

Один уже немолодой, с чахоточным лицом человек, измученный приступом кашля, немного поотстал от колонны. Надрессированные овчарки только и ждали этого момента. Две из них в ту же минуту вцепились в дрожащего арестанта и давай его ошалело кусать. Охранники ни только не придержали поводков, а даже напротив во всю ослабили их. Вволю натешившись над больным человеком, охранники начали унимать своих четвероногих собратьев по разбою.

 

Искусанный, с изодранной в клочья одеждой, насмерть перепуганный человек едва поднялся на ноги и стал догонять ушедшую вперед колонну. Позади него на земле оставался кровавый след. Никто из сопровождающей команды охранников не обратил на это внимания: кровь врагов народа ценилась дешевле речной воды. Лишь на первом привале пострадавшему арестанту товарищи по несчастью, как могли, замотали кровоточащие раны. И снова в путь, у которого не было ни конца, ни успокоительно надежды, ни слабого лучика просвета во мраке железного занавеса.

В течение дня из лагеря было отправлено на станцию десять партий мужчин. По словам очевидцев, это составило около двух тысяч мужчин. В бараках остались только женщины с детьми да дряхлые старцы. Никто в эту печальную ночь не сомкнул в лагере глаз. Часовые выпускали из бара по нужде не более трех человек враз. Других выпускали по тому же случаю только после того, как возвращались обратно ранее ушедшие. Хищники по натуре, они и другим не верили ни на йоту. Кто больше других причинял страданий народу, тот больше кого-либо другого дрожал за свою собачьи шкуры. Иначе и быть не могло.

Так продолжалось два дня. На третий день кто-то рано утром собрался выйти из барака и оторопел: никаких часовых вокруг не было видно, их ветром сдуло. К удивленному человеку подошла баба и тоже своим глазам не поверила. Сделала несколько шагов в сторону соседнего барака, боязливо оглядываясь назад. Кругом тихо, никто ее не окликнул. Лишь у комендатуры оловянным солдатиком одиноко маячил полусонный часовой, нетерпеливо поджидая смены караула. Баба совсем осмелела и пустилась чуть ли не бегом оповещать подружек о своем неожиданном открытии, сильно взбудоражившим ее.

Люди начали нерешительно выползать из своих мрачных казематов. Возле одного барака собралась возбужденная толпа женщин. Там нарастал гомон недовольных голосов, плач матерей и жен оторванных от них кормильцев. Бабы растерялись, упали духом, не зная, что им делать. Они страдали от сознания беспомощности хоть как-то облегчить муки несчастных детишек, не дать злой участи захватить их в свои объятия.

Среди толпы собравшихся женщин особой активностью выделялись казачки, свободолюбивые дочери Дона. Больше других привлекала к себе внимание особа лет тридцати с красивым волевым лицом и горящими ненавистью глазами. Вся она олицетворение огромной силы воли и гордой непримиримости ко всему несправедливому и жестокому, что унижает и оскорбляет человеческое достоинство. Речь ее, обращенная к собравшимся, звучала горячо и взволнованно, как призывно звучит набатный колокол в минуты лихого общественного бедствия:

- Бабоньки! Родные мои! До каких пор будем терпеть тиранию и из-

 

девательства над собой от мерзких насильников?! Эти поганые выкормыши на днях угнали невесть куда наших мужей и братьев, а завтра могут учинить и над нами самими злодейскую расправу. Не лучше ль погибнуть в борьбе с заклятыми врагами, чем жить перед этими злодеями на коленях?! Жизнь с цепями, в плену диких вандалов равносильна смерти. Так давайте лучше умрем с гордо поднятой головой в борьбе с мерзкими тварями, чем станем их жалкими рабами. Нам нечего бояться смерти. Она у каждого из нас стоит за плечами. Так победим же ее мужеством подвига. Из-под цветастого платка этой мужественной женщины выбивались, пряди золотисто-русых волос, и вся она, точно изваяние из бронзы, дышала жаром цветущей молодости и жаждой борения за всех обездоленных, слабых и беззащитных, задавленных свинцовой тяжестью красного рабства. Женщины тесным полукругом обступили свою благодетельницу, желая поверить ей свои сокровенные думы, рассказать обо всем важном и давно наболевшем. Одна из собеседниц назвала отважную казачку Маринкой.

Так и пошло: Маринка да Маринка. А вскоре для всех сгрудившихся женщин молодая казачка казалась не только давно знакомой, но и близкой по духу и убеждению каждой из собравшихся здесь крестьянок-узниц. Маринке поверили и готовы были пойти за ней куда-угодно, зная, что такая на недоброе дело не позовет.