Догнать жизнь...

 

Сколько лет я провел в этих местах, но как-то не замечал, до чего же красивая здесь осень.

Снегу еще не было. Лесная дорога была сплошь усыпана листьями. А тишина! Слышно, как птички чирикают, как шелестит падающая листва. На душе «торжественно и чудно», радостно. Все хмелит, а еще и водки стакан выпил у капитана.

Я шел медленно, растягивая счастье. Не спешил, знал, что поезд пойдет в четыре часа дня. Через два часа я буду на шахте, зайду к Носковым, а там на попутной за полчаса буду в Кизеле. Куплю билет и поеду домой.

Непривычно. Необычно как-то. Я уже два года ходил бесконвойный, бывал в Кизеле, вроде бы все должно стать привычным. Но нет! Сегодня все непривычно.

В кармане — документ. Плохой документ, но ведь документ. Он давал право на лучшую жизнь, чем была.

10 октября я приехал домой. Нашел улицу Чайковского и на ней водоколонку, где жил брат Иван. Был поздний

 

вечер. Долго стучал в дверь — Иван не открыл. Он глухонемой и не слышал, а я не знал его условных знаков (стуков). Пошел искать улицу и дом, где жил Евгений. Встретила меня его жена Валя и только крикнула:

— Мама, Николай!

И потух свет. Пока исправляли повреждение, я вошел, успел сказать, что приехал чуть раньше, что меня помиловали. Евгений был в командировке: гнал откуда-то паровозы в Североуральск.

Я осмотрел комнаты брата и почему-то заплакал. Так неожиданно выплеснулась обида на свою несуразную жизнь.

Все было непривычно. Валю я не знал. Их ребятишек, Витю и Сашу, совсем малюсеньких, не знал. Как живут теперь мои самые близкие люди — не знал. Как вообще живут люди после войны — не знал.

Мне устроили шикарную встречу. И началась новая жизнь.

Перво-наперво немного приоделся. Потом надо было искать работу. Потом приехал Евгений. Пошли с ним в шихтовальный цех, затем в транспортный цех. Везде работу предлагали, но заработок обещали всего 600—800 рублей.

Нет, мне надо быстро раскручиваться, создавать свой угол, жениться. 600—800 рублей меня не устраивают. Решил: пойду на шахту, в забой.

Там трудно. Тяжелая работа.

Обломаемся! Не привыкать...

В лесу на Дергачке и в Тундрино было куда хуже. И «в забой направился парень молодой». Парню было 29 лет, вернее, скоро 30.

Было очень трудно. Три последних года я не работал физически. Отвык. Однако очень быстро «вписался» в забой и через три месяца получил уже 8-й разряд. Работал зверски. Напарники — все вроде меня, только не бывшие заклю-

 

ченные, а солдаты из армии. Тоже к заработкам стремились. Филонов в бригаде не держали.

В 1955 году познакомился с Дашей. А осенью поженились. Тогда же получил квартиру — комнату.

Осенью 1956 года пошел в вечерний техникум. Попросился на третий курс.

— Нельзя,— сказал директор.

— У меня не будет ни одной четверки.

Разрешили на третий курс.

Дело в том, что на третьем курсе учились два моих школьных товарища — Ленька Волкодав, тоже прибывший из хорошо знакомых мне мест, и Виктор Терентьев, изрешеченный фронтовик.

В общем, жизнь пошла. Заработок 3000—3500 рублей. Грамоты за победы в соцсоревновании. Весной родилась Таня. Дочь. Третий курс я закончил на пятерки.

В феврале 1957 года перед сменой (только надели спецовки) в нарядную шахты зашел парторг Собакин. Шла предвыборная кампания.

— Товарищи, нам нужно избрать кандидата в депутаты горсовета. После предварительного обсуждения мы предлагаем кандидатуру забойщика, которого вы хорошо знаете, — Мурзина Николая Павловича. Это достойный кандидат в депутаты городского Совета.

Мне стало жарко, я потерял способность соображать. Как же так? Нет, здесь ошибка.

Успел, кажется, только это сказать, но уже единогласно все проголосовали. Я, еще в спецовке,— в кабинет директора рудника Трепачева:

— Семен Дмитриевич! Как же я биографию буду рассказывать?

Семен Дмитриевич всерьез удивился. Он как-то и не знал, что я один из этих самых, из недавно освободившихся...

— Отменяйте, Семен Дмитриевич, исправляйте эту ошибку.

 

— Да нет, не получится. Все намечено. Зачем отменять?

— Но как же я буду с избирателями знакомиться? Спросят, где раньше работал?

— Ну и скажешь: лес пилил. Ведь пилил?

— Словом, прошли выборы, и я стал депутатом Североуральского горсовета.

— Немедленно написал в Верховный Совет СССР обо всем этом. Приложил грамоты, а их было уже достаточно, в том числе грамоту за победу во Всесоюзном социалистическом соревновании забойщиков, и спрашивал, как мне теперь быть с биографией.

В августе 1957 года мне дали очередной отпуск. А накануне я выслал документы в Свердловский горный институт с просьбой принять меня в студенты. Никто об этом не знал. Только Даша да Саша — теперь уже Александр Павлович, который тогда работал в газете в Сыктывкаре и обещал на первых порах помочь мне материально.

Поехали всей семьей в отпуск. В Свердловске расстались. Даша с дочкой уехали в Мордовию к матери, а я пошел искать общежитие горного института.

...250 человек зашли в 164-ю аудиторию писать письменную работу по математике. Многие минут через 30—40 стали выходить. Я решил все задачи, а с последней зачухался. Время уже прошло. Гляжу, преподаватель собирает листки работ, а я в этот момент нахожу решение! Кое-как дописал концовку, перепутал синусы с косинусами (в написании) — и сдал работу. Оценка — «4».

Теперь литература и русский язык. Сочинение. Темы: «Образы коммунистов в «Поднятой целине» М. Шолохова»; «Партия сказала: надо! — комсомол ответил: есть!» (Это свободная тема, о целинниках надо было писать). И третья: «Образ обывателя в произведении А. П. Чехова «Ионыч». Я избрал последнюю тему.

Я хорошо помню этого «Ионыча», суть рассказа, но вот

 

фамилии действующих лиц — никого. Забыл. Доктор Старков? Старцев? Стариков? Екатерина? Катенька? И этот, который: «Умри, несчастная!» Федя? Петя? Черт побери, забыл имена всех действующих лиц. Но сочинение написал. Когда вышли в коридор, меня один спрашивает:

— Слушай, а что это за Ионыч? Первый раз слышу.

Мне любопытно. Меня вызывают преподаватели — старушки, которые сидели на экзамене.

— Вы Мурзин?

— Да.

— Это ваша работа — про Ионыча?

— Моя.

Женщины расспросили, в каком году я окончил школу. Я сказал, что в 1942-м. Прошло 15 лет. Можно и позабыть некоторые имена. Они посмеялись, поудивлялись вдоволь и поставили «4».

Теперь физика. Здесь проще. Где-то отвечал уверенно, где-то путал. Оценка тоже «4».

Наконец, математика. Устный экзамен. Ну, тут не греши. Тут меня не возьмешь — бесполезно. Память у меня была удивительно емкая. Да и любил я математику, а поэтому и опыт в решении задач был большой. Я непрерывно, всегда, даже в лагере, решал задачи.

«Допрос» шел молча. Спрашивала ассистентка, а сам преподаватель увлекся потоплением одного абитуриента — Сычева. (Сычев после окончания института погибнет у нас в Североуральске на шахте, в опрокидывателе. Завалить надо было Сычева еще тогда, может, не попал бы он в шахту, где нашел смерть.)

Я подал ассистентке листы с решениями задач и ответами на вопросы билета. Она проверила их молча. Молча написала математическое выражение на бумажке: дескать, реши. Я бумажку взял, поставил знак равенства к выражению и тут же дал ответ. Она снова пишет пример, я — ответ. Она — пример, я тут же — ответ. Она посложнее, я — ответ. Эта «перестрелка» шла молча за столом, и, когда

 

кончилась, она обратилась к преподавателю: что ставить этому человеку? А тот:

— Решайте сами. И оценку ставьте.

А сам опять принялся за Сычева.

Не могу объяснить почему, но она мне поставила только «4».

Последний экзамен — немецкий язык. Перевести текст обычный без словаря, технический текст — со словарем и разобрать предложение. Текст — биография В. И. Ленина. Я ее и так знаю: родился в Симбирске. Отец (фатер), мать (муттер). Инспектор и по-немецки так же звучит, музыка — тоже. В общем, перевел — там и нечего переводить. Со словарем технический текст тоже перевел.

Через два дня вывесили список принятых. Я — в списке.

Семен Дмитриевич Трепачев удивился:

— Как так? Ты же в отпуск уехал. Ну что ж, узнаешь теперь, как жить на стипендию.

Конечно, я колебался. Изнервничался. Повторял непрерывно: «Добрые люди заваливают экзамены, а я вот возьми да сдай». Вроде как попытку делал, а все всерьез вышло.

Мама, Даша и брат Александр меня, наконец, настроили оптимистически.

В институте на общей стипендии — 320 рублей — я учился всего один семестр, до января 1958 года. В первую же сессию сдал все экзамены на «5». Получил повышенную стипендию — на 25 процентов больше, а еще через месяц, в марте, мне дали именную стипендию — имени В. В. Вахрушева. Это 610 рублей.

Даша работала на полторы ставки. Саша до этого времени присылал по 200 рублей в месяц. Теперь я написал ему письмо, что это делать уже необязательно.

А на втором курсе в апреле мне присудили Ленинскую

 

стипендию — 800 рублей. Жизнь стала — одни светлые перспективы!

Я закончил институт и получил 250 баллов из 250 возможных. За пять лет у меня не было ни одной четверки. Занимался я с остервенением. Даже лишне, столько и не надо бы. Но вместе с тем все обернулось хорошо, надежно.

В Свердловске у нас родилась еще дочь — Нина. Прошел я практику на разных курсах — в Североуральске, в Воркуте, в Кузбассе, в Донбассе.

...Еще на первом курсе меня вызвали в Свердловский облисполком. Женщина мне вручила ответ из Президиума Верховного Совета СССР. Ответ с гербовой печатью. В бумаге значилось: «Судимость снять». И стояла подпись: «М. Георгадзе».

В 1962 году я получил диплом горного инженера с отличием. Приехал на родную шахту. В 1963 году родился сын Павлик.

Я работал мастером, начальником участка, начальником буровзрывных работ, а в 1967 году ушел в управление СУБРа (Североуральский бокситовый рудник), где и по сей день работаю заместителем начальника производственно-технического отдела.

Работу люблю, а жить не умею. «Жить» в том смысле, чтобы что-то иметь для себя. Многие жизненные личные вопросы я решаю с постоянным опозданием. Видимо, сказывается длительность жизни по указке, по команде. И вот результат: «армия — лагерь» — это как бы провал какой-то в моей жизни, вроде ее и не было в этот период.

И вот мне уже 53 года, а Павлик ходит только еще в 9-й класс. Ему надо бы побольше моего участия в его детстве (отрочестве уже), а я — устаю. Десять лет я ходил в вечерний техникум — прирабатывал. Иногда потому, что надо было приработать, а чаще как-то само по себе получалось — просят, и я соглашаюсь. Не умею отказать.

 

Последние шестнадцать лет моей жизни, начиная с 1962 года, полны творческой работы. Я много сделал для рудника малых, невидимых, текущих дел, и каждому из них можно посвятить повесть. Но ведь это надо уметь делать, а я не писатель.

Надо было еще в институте вступить в партию. Тогда я не сделал этого: стеснялся своей биографии. Когда работал на шахте — тоже постоянно думал об этом, но как только доходило дело до заявления, меня коробило — опять биографию рассказывать? Проживу и в «третьесортных».

А потом было, на мой взгляд, уже поздно. Вступление в партию в таком позднем возрасте, как мой, я и сейчас считаю авантюризмом, стремлением приобрести «корочки», как говорят, но уже не желанием отдать себя на алтарь партии, народа, Отечества.

Я таких знаю, видел. Недостойных, нечестных, стяжателей.

Может, я ошибаюсь, потому что вроде бы остаюсь в стороне от течения. Но остаюсь ли? Ведь было такое понятие до войны — беспартийный большевик. Думаю, это на сто процентов можно сказать обо мне.

Вот на том и закончу я «повесть» — в ней сцены из детства, юности, молодости.

Надо вон Нине решать задачу о конденсаторах (она кончает 10-й класс). А я устал. Но задачи решать надо. Надо много решить задач разного рода, да вот время летит пятилетками. А тут еще привязалась болезнь. Что-то с легкими. Что? Доктора успокаивают. Но только похоже, что многое уже мне не успеть. Как это сказано у Николая Грибачева:

Сердце мне сказало: «Я устало.

Не кори меня и не суди.

Вспомни, как нас в жизни помотало.

Глянь — какие дали позади!»

 

У этого стихотворения (я его целиком не помню, читал как-то в «Литературке») есть хорошая концовка, смысл которой в том, что надо еще сделать то и то, это и другое, а уж потом поэт приказывает своему сердцу:

Можешь разорваться пополам!

 

1975—1978 гг.

г. Североуральск

 

Публикация А. Мурзина и Д. Мурзиной