Среди волков

 

Обратный путь был связан с некоторыми недоразумениями. Во Львове, где располагался штаб Прикарпатского военного округа, я не встретил подполковника Вискова, который выдавал мне разрешение на отпуск. Наконец через начальника гарнизона города я был направлен, как отставший от воинского эшелона, на К-льский военно-продовольственный пункт (ВПП). Опять злодейка судьба? Тот же город К-ль и тот же ВПП, ставший для меня проклятием...

ВПП — это воинская часть, входящая в военное управление железной дороги. Пять офицеров, семь солдат и сержантов — вот и весь личный состав этой «войсковой части». Остальной контингент — вольнонаемные: кладовщики, повара, работники кухни, официантки, шоферы и коновозчики.

Пик демобилизации в основном уже прошел, и в 1947 году на ВПП сумбурные дни случались лишь изредка — в моменты, когда проходили воинские эшелоны. Но они проходили редко, и на пункте стояло затишье. Главная клиентура — командированные, отпускники, репатриированные граждане из разных европейских стран. Почему-то много было цыган — из Албании, Югославии. Перебирались они в свои края. Их тоже обеспечивали питанием.

Вскоре был законсервирован военно-продовольствепный пункт станции Зд-во и на нашем ВПП сменилось руководство. Начальником пункта назначили майора Ефименко, бывшего начальника ВПП в Зд-во. Заместителем его стал капитан Носач Григорий Иванович — интендант, а в прошлом — следователь. Замполитом назначили капитана Сивковского. Кроме того, по штатному списку на ВПП имелись должности врача-пищевика и начфина. Майор Баландин занимал первую, а вторую — младший лейтенант Нестеров.

Как это обычно бывает, новое руководство занялось реорганизацией. Наиболее кипучую деятельность проявил Носач. Он сразу же заменил главного бухгалтера. Эту должность занял бывший главбух Зд-ского ВПП Михайловский Николай Михайлович. Он поселился в общежитии, потому что был холостым. Ему выделили отдельную комнату, где он и «бобылил».

Носач тоже жил на ВПП в отдельной комнате. Жена

 

его проживала в Одессе, но он не спешил с ее переездом. Все лето Носач своими заботами и руками двух шоферов ремонтировал легковую трофейную немецкую машину «Адлер», а к осени, когда легковушка начала бегать, он продал ее в колхоз за крупную сумму. Шоферу Непомнящему за труды Носач подарил отрез на костюм, а второму шоферу, кажись, ничего. Оба затаили обиду на нового начальника.

Очень неудобно стало Носачу работать с заведующим складами Пчелкиным. Два вора — в одной кормушке. Пчелкин — человек вольнонаемный, военные приказы па него действуют постольку поскольку, да и скользкий, хитрый мужичок. В кои-то поры он уже отгрохал себе дом-усадьбу в К-ле. Носач знал, что Пчелкин — «несун», да вот за руку трудно его поймать. Битый.

По какому-то пустяку Носач обвинил Пчелкина и снял его с работы. Заведующим складами назначили меня. На мою главную беду в жизни. В мое распоряжение поступило 12 складов—продовольственных, хозяйственных и вещевых. А я в этой сфере, как ни крути, а полный профан.

Некоторое время, однако, все шло нормально. Но вот однажды на склад поступил спирт. Зачем он? Известно, что солдатам по нормам питания спирт не положен. Но раз спирт есть, возникает и любопытство к нему.

...Пройдет майор Ефименко с проверкой по складам — и уж конечно заглянет в подвальчик. Он не злоупотреблял, но любил «зачерпнуть меру», выпить и закусить в подвальчике. Майор Баландин тоже не против был «снять пробу».

А Носач — этот просил к вечеру занести графинчик в его комнату. Туда водил к себе Носач женский род.

— Не беспокойся, сержант, за спирт, что-нибудь сообразим,— успокаивал он меня.

Я бдительно проверял движение всякой продукции на складах и уж очень боялся, если чего-либо не хватает или в излишках. В общем, все было в порядке, а запасы спирта я частенько пополнял. Это просто: попрошу Андрея, рабочего на складах, где-нибудь купить, и он купит — на мои

 

деньги. Да и не было большой недостачи. Так, для тех масштабов мелочь самая: минус два-три литра. В конце концов, это не проблема.

23 февраля 1948 года разрешили солдатам выдать по сто граммов спирта. В честь праздника. Этим и воспользовался Носач. Кто знает, сколько проезжих военнослужащих прошли через ВПП и питались у нас по талонам? Никто не знает. Движение людей через станцию — дело почти стихийное. Да кроме того, любой проезжий ради этих ста граммов мог и пять раз отобедать у нас, израсходовав пять талонов.

Организация снабжения была такая. Командированный сдает талон и на него получает продукты или горячие обеды. Талоны для отчета склеивают по сто штук, а затем специальная комиссия — начальник ВПП, главбух плюс работники кухни — сжигает талоны, о чем составляется акт.

Так и сделали. За 23 февраля сожгли 200 талонов и, значит, списали 20 литров спирта.

У меня автоматически образовались эти излишки спирта — 20 литров. Носач удивился: почему 20? Ведь спирт расходовали. Я объяснил, что пополнял утечки за свой счет. Носач посмотрел на меня как-то задумчиво.

Главбух — трезвенник. Замполит — трезвенник. Ефименко, Баландин спирт пробовали довольно редко. Носач — систематически. Выходило, что я покрывал «расходы» одного Носача.

Главбух Михайловский живет странно. В поношенном солдатском обмундировании, в кирзовых сапогах сорок последнего размера. Обедает в столовой и ни-ни... Ни крошки лишнего. Почему это он подписал такой явно фиктивный документ на списание спирта? Какой смысл?

Ведь если главбух не сделает этого, никакие лазейки не помогут, никакие приказы. На расход нужен документ. И этот документ (накладная) на ВПП назывался «приказ». А подпись под приказом ставили двое — Носач и Михайловский.

 

Не совсем на душе спокойно. Не нравится мне такое дело... То я тревожился о недостаче, теперь должен думать о том, как быть с излишками.

Забыл сказать. Победа в войне внесла изменение в положение ссыльных. В 1946 году всем им, бывшим раскулаченным и сосланным (взрослым и их выросшим детям), выдали паспорта. Свобода! Езжай куда хочешь. И наша семья еще в 1947 году (вскоре после моей побывки) уехала из Североуральска в Фергану, где жил дядя Ефим, мамин брат.

Оттуда, из Ферганы, брат Сашка прислал письмо. Торопит с демобилизацией: «Вместе поступим в университет, будем вместе учиться!» И до чего же заманчивая эта мечта! И демобилизация где-то вот-вот, на носу уже...

Очень уж долго довелось мне служить. Осточертела, особенно после войны, эта солдатская лямка, эти бесконечные «слушаюсь!». А служба тянется: призван в июне сорок третьего, и вот скоро уже снова июнь, только сорок восьмого.

Не оттого ли на душе становится все тревожнее? Не дает мне покоя этот излишний спирт. Попробую побеседовать с главбухом Михайловским. От него многое зависит. За получение спирта в приказе расписался, правда, не он, а старшина Решетин. Но я ведь знаю, что старшина его не получал. Значит, спирт пойдет на потребу Носачу. И даже Ефименко об этом пока ничего не знает: приказ на выдачу «стограммовок» подписали Носач и главбух. Почему он это сделал?

Николая Михайловича Михайловского я застал у приемника. Он что-то усердно записывал.

— А! Заходи, Николай Павлович. Я все один живу, друзей нет. Вы уж извините за холостяцкий беспорядок у меня. Садитесь.

Он быстро поправил одеяло на койке, сдвинул на край стола книжку и тетрадь, приготовился вести беседу.

— Скажите, почему вы оформили документы на списание спирта? Какая цель? Вернее, для вас — какой смысл?

 

— Вы, вероятно, знаете, что Григорий Иванович Носач — в прошлом следователь. И я боюсь его.

— Боитесь? Чего? Носача боитесь, а преступления — нет?

— О, это трудно вам объяснить. Боюсь, потому что он такой человек, который может устроить любую гадость. Меня он просто гипнотизирует.

От Михайловского я ушел с тяжелыми думами.

Дальнейшие события развивались настолько стремительно, что обдумать все, что случилось, я смог лишь спустя некоторое время, да только было уже поздно.

В начале апреля 1948 года к вечеру меня вызвал к себе в кабинет начальник военно-продовольственного пункта майор Ефименко. Он открыл сейф и показал мне телеграмму, в которой сообщалось, что с 1 мая ВПП станции К-ль подлежит консервации, то есть закрытию.

— Как у вас дела на складах?

— Все в порядке.

Учтите, что наша «машина» остановится. Исчезнут не только расходы, но и приходы. Надо все хорошо проверить.

Я систематически проверяю склады и точно знаю в них обстановку.

— Хорошо. — Майор немного помялся и решил «разъяснить»: — Надо бы создать резерв... Никаких поступлений, повторяю, больше не будет.

— У меня и так есть небольшие излишки, — не понял я. — Сахару килограммов десять, да и сельдь будет в излишках по естественным нормам убыли.

— Смешно. Разве этого достаточно, чтобы нам не сидеть потом на одной норме? — окончательно «разъяснил» начальник.— Ну, хорошо. Что-нибудь придумаем. Идите.

Через день на кухне сжигали талоны. Состав комиссии был тот же. А мне старшина Решетин принес приказ. В строке «получил» он поставил свою роспись.

 

Я мало знал старшину Решетина. Это службист-сверхсрочник. Работал на ВПП экспедитором. Прибыл к нам все из того же 3-ва. Я сказал:

— Коль расписался в приказе — забирай продукты. Они у меня теперь окажутся в излишках.

— А они мне не нужны. Это уж пусть Носач думает, куда их девать,— ответил Решетин.

Между тем, как и подобает, проводились политзанятия. Шла вовсю «воспитательная» работа. Занятия проводил капитан Сивковский.

Во время занятий я получил замечание от Сивковского за то, что «вздремнул». Замечание было довольно язвительным. Я вскипел:

— Товарищ капитан! Вот вы и парторг, и замполит, а не видите или не желаете видеть того, что делается на продпункте, и особенно в последние дни.

— Тише, тише, успокойся! В чем дело? — растерялся капитан.

Сивковский попросил всех удалиться, и мы остались вдвоем в красном уголке. Я рассказал ему о махинациях со спиртом и о последней операции списания продуктов.

— Я прошу вас, товарищ капитан, немедленно вмешаться в это дело и помочь мне.

— Хорошо. Что-нибудь придумаем.

— Это я уже слышал от майора. Но у меня на складах из-за этих махинаций уже появились излишки. Что делать? За них же отвечать придется. Кому?

— Ти-и-шше! — как можно приглушенней прошипел наш «политвоспитатель». — Успокойся. И пока не шуми очень. Мы все выясним сами...

Вечером меня вызвал Носач. Он разъяснил мне все без всяких околичностей:

— Ну что, наплакался Сивковскому? До чего же ты глуп! Разве не понимаешь, что с тобой можно теперь поступить по-разному. Может, желаешь, я сейчас же создам комиссию? Проверим склады, я не думаю, что у тебя там все в порядке.

 

Тогда берегись! Или, думаешь, пойдешь к прокурору? Тогда, конечно, посадят кой-кого, но тебя в первую очередь! Или, думаешь, я не знаю, как эти дела делаются? Не лучше ли тебе помалкивать? Какое твое дело? Ты — исполнитель. И все оформлено как следует.

— Раз оформлено, то убирайте со склада все, что списали. Зачем мне эти излишки?

Я еще что-то лепетал о том, что в любой день может прибыть комиссия для консервации ВПП и я не хочу, чтобы на складе были излишки или недостача.

— Вот вы списали продукты, а в обязательном их перечне есть и хлеб. Это полтораста килограммов хлеба. Вы что, его съедите?

— Съедим, если надо будет. Завтра этот хлеб пойдет в военторг. Я договорился. А лишние продукты заберет майор Баландин. И спокойнее, сержант. Ты и в самом деле прав, медлить действительно нельзя.

Документы на хлеб они каким-то образом переоформили на военторг. Однако Баландин у меня на складах не появлялся. Когда я встретил его и спросил, что он думает делать с продуктами, майор будто только сейчас что-то вспомнил:

— А! Ну, пошли, где они?

Мы зашли в склад, и я показал на продукты (они были мной заранее сложены отдельно). Их набралось примерно на одну упряжку — масло, сахар, консервы, два мешка копченых лещей и всякое прочее.

— Вот.

— Ты что, спятил? Вот это? Я думал, тут так себе, пустяк, пара банок консервов. Нет, нет и нет! Я удаляюсь.

Баландин ушел, но вскоре вернулся. Он жил рядом с территорией ВПП. Сделал он два рейса — унес консервы и масло.

— Хоть убей, а больше не могу, ни-ни. Пусть Носач сам расхлебывает эту кашу.

И ушел совсем. Носач ходил злой. Он зашел ко мне в склад, посмотрел на продукты, приказал:

 

— Позови Андрея.

Я позвал коновозчика Андрея. Носач обратился к нему:

— Андрей, у тебя есть в городе знакомая квартира? Ну, ну, не вертись. Ты когда с Пчелкиным работал, так умел же прятать концы? Мы ждем комиссию, а здесь вот эти излишки, увези их в надежное место.

Андрей согласился. Мы загрузили бричку, и он уехал.

Знакомая квартира Андрея находилась в доме, в котором жила некая женщина. А у этой женщины в тот момент гостил капитан городской милиции. И вот он видит, как средь бела дня подъезжает бричка, из нее разгружают какие-то ящики, мешки, заносят в дом...

Заканчивался тот тяжелый день 15 апреля 1948 года. Я думал: «Черт с ними, лишь бы у меня здесь, на складе, все было в порядке. Да, кажется, уже и так все подходит к концу. Завтра-послезавтра будет комиссия, закроем ВПП — и к дьяволу такую службу!..»

Однако надо же зайти к Михайловскому и продолжить наш разговор.

Мы засиделись долго, часов до одиннадцати вечера. Я продолжал упрекать Михайловского за то, что он своим поведением ставит меня под удар...

А меня уже искали по всему зданию и территории ВПП. Искали солдаты из комендатуры.

Едва я появился в коридоре пункта (в нем было темно — это Носач заранее потушил свет, вывернув предохранители), Носач, схватив меня за рукав, молча втащил в свой кабинет и закрыл дверь ключом.

Сейчас тебя арестуют. Рассуждать некогда. Вот тебе ключ от моей квартиры. Спрячься пока там.

— Никуда я не пойду.

— Коля, нет времени ни минуты! Уходи через ограду и спрячься. Я добуду тебе документы и демобилизую под другой фамилией. Немедленно уходи, сейчас же! Я все объясню после. Иначе — тюрьма!

 

— Из-за меня будут родных тревожить. Будет кроме всего прочего еще и дезертирство. Никуда я не пойду...

Я сделал попытку вырваться. Носач двери открыл, но шепотом успел еще сказать:

— На ключи. Иди!

Я бросил сунутые мне ключи — и в коридор. Там слышу шум, крики:

— Вот он!

— Да это не он! — громким голосом крикнул из распахнутой двери Носач, все еще цепко держа меня сзади.— Это старшина Зверев, а Мурзин где-то внизу. На кухне, наверное.

В этот момент я вырвался от Носача и спустился вниз к солдатам.

— Вы меня ищете? Вот я.

И вот КПЗ. Камера предварительного заключения городского отделения милиции. Уже ночь за стеной. В городе была и гауптвахта, но, видимо, чтобы передать следствие военной прокуратуре, милиция, арестовав Андрея, решила сначала разобраться во всем у себя.

В «кутузке» — битком люди. Утром меня вызвали принять какую-то передачу. От кого бы это?

— Носач просил передать,— ответила девушка-повар сВПП, принесшая сверток.

Я передачу не принял. (Впоследствии, уже в лагере, от Носача я узнал, что в продуктах был яд.)

Во второй половине дня меня сопроводили к следователю военной прокуратуры. На пути туда ко мне на близкое расстояние подошел старшина Зверев, который только и успел сказать: «Носача не защищай!»

Спасибо тебе, старшина. Я понял, что его послал Носач еще раз предупредить меня, чтобы, я не выдавал сути дела, но он, как и многие другие люди, все происходящее оценил по-своему и правильно.

Началось следствие. Его вел майор Новичков. На допросе,

 

который продолжался часов до семи вечера, я полностью рассказал обо всем, во всех деталях. После меня допросили Андрея и отпустили домой. А меня следователь направил в городскую тюрьму.

А на воле, как я потом узнал, происходило следующее. Поздней ночью 15 апреля Носач собрал экстренное совещание. Присутствовали Ефименко, Баландин, Михайловский, Сивковский, Решетин. Это было не совещание, а тщательный инструктаж с позиции следователя. Теперь Григорий Иванович выступал уже в своей профессиональной роли.

Сущность его главных указаний заключалась в том, чтобы никому, ни при каких обстоятельствах не выдавать истинного положения дел. Баландину — уничтожить продукты. (Баландин, Сивковский, Ефименко уничтожили — утопили в колодце — не только то, что утащил Баландин, но и продукты, полученные по нормам и карточкам на себя и на свои семьи. Ни синь пороха не оставили.) По документам, о которых будут спрашивать, отвечать: «законные», «не знаю», «не участвовал». На вопросы уличающие отвечать неясно, запутывать. Быть спокойными.

Григорий Иванович каждому определял срок (меру наказания) в случае признания. И довольно точно. Он не ошибался! Он назубок знал знаменитый недавний Указ, жестоко карающий даже за пару картофелин, горсть колосьев, выверченную казенную лампочку...

Утром в камеру принесли завтрак. Кусочек хлеба и десять килек. Потом, часов в десять, открылась «кормушка».

— Мурзин?

— Я.

— Собирайся без вещей.

Меня вывели из тюрьмы и передали солдатам из железнодорожной комендатуры. Она входила в нашу службу железной дороги, и ребята из этой комендатуры мне все были знакомы.

Это Носач через начальника гарнизона сумел обеспе-

 

чить мне такую охрану на следствии. Он же организовал ведение следствия в городской военной прокуратуре, вместо того чтобы допросы снимались в следственной камере тюрьмы. Григорий Иванович надеялся на мой побег. Он надеялся и на то, что я в крайнем случае пойду по делу один. Еще позавчера он успел мне сказать: «У меня уйма знакомых. Мне легче тебя освободить, если ты один по делу. С групповым делом не справиться и мне».

Но ведь я уже дал показания. Как все это заново изменять? Не сумею я этого сделать. Да и не надо.

Солдат-конвоир спросил лишь:

— Ну ты, Николай, не побежишь?

— Не думаю, братец. Ни к чему.

Мы шли с конвоиром рядом. Винтовку он нес в положении «на ремень», так что горожане не могли, конечно, догадаться, что ведут арестанта. В прокуратуре следователь Новичков сказал конвоиру:

— Идите в часть. Я вызову, когда будет нужно.

Я остался без охраны. Новичков еще раз спросил, подтверждаю ли я свои вчерашние показания. Я ответил, что подтверждаю и никаких изменений и дополнений вносить не собираюсь. Следователь вызвал конвоира, сам ушел на обед, а мне было велено ждать его в саду около здания.

Если, наконец, все закрутится в худшем варианте, то мне угрожает статья, которая за недонесение факта преступления органам власти определяла срок наказания до трех лет. Так опять же я доложил по службе Сивковскому.

...Надежды, надежды! На самом краю гибели человек продолжает надеяться на лучшую свою участь. Он верит в справедливость, тешит себя тем, что его поймут, учтут, оценят его честность и искренность. Неведомо было мне, что по свеженькому Указу судят, особенно на первых порах, еще и напоказ, для острастки. И выбирают для этого лишь жертву и наказание пожесточей — по полной катушке.

Пришел следователь. Он снова отпустил конвоира, и мы

 

вместе с ним пошли на военно-продовольственный пункт. Такое отношение следователя тоже обнадеживало.

На ВПП нас встретил Носач. Легким, едва уловимым движением головы он показал мне знак отрицания, что означало: «У тебя оказались излишки, и ты из боязни решил их уничтожить, убрать из склада. Как образовались излишки — ты не знаешь. Ну, разве трудно в такое русло направить дело?» А в глазах у него я видел: «Умоляю, сделай, как я говорю». В ответ я, так же, как и он, покачал головой: мол, на это я не пойду.

Майор Новичков отпустил меня пообедать в столовую. Меня окружили официантки, ребята наши. Вопросы, вопросы, вопросы: «Посадят Носача или нет?» Прибежал шофер Непомнящий и тоже: «Посадят Носача?»

— Посадят. Все карты у следователя в руках.

Пообедав, я поднялся в бухгалтерию, куда меня позвал Новичков. Там были понятые. Шла ревизия бумаг Михайловского.

— Мне, пожалуйста, последний акт на сжигание талонов — от 8 апреля этого года. Николай Михайлович знает, что это за акт.

— Мне, пожалуйста, приказ от 9 апреля на отпуск продуктов Решетину.

Дрожащими, непослушными руками Николай Михайлович извлек из бухгалтерских документов требуемые бумаги. Носач дальнейшей процедуры не выдержал. Он, зверски стрельнув глазами в мою сторону, вышел из бухгалтерии. А зря. Потому что тут же Новичков сказал:

— А теперь, пожалуйста, акт на сжигание талонов от 24 февраля и приказ на расход двадцати литров спирта.

В слабо разыгранном недоумении (дескать, это-то зачем?) Михайловский достал папку расходных документов за февраль. О, он знает, что это за бумаги! Он их отлично помнит...

В этот момент — удивительное чутье у человека! — снова вошел Носач. Увидев, что следователь выдает расписку

 

главбуху и за эти февральские документы, он сразу понял, что надо менять тактику...

Новичков позвонил в комендатуру (она совсем рядом с ВПП) и с конвоиром отправил меня в тюрьму.

Будучи на ВПП, я узнал, что в тюрьму посадили продавщицу из военторга и заведующего хлебопекарней — по делу о том самом хлебе. Подходил ко мне и Андрей, который сам себе не верил, что находится на свободе.

«Правильно ли я поступаю?» — думал я. «Правильно,— отвечал сам себе.— Что я тут могу изобрести? Что выдумать?» Однако я уже чувствовал, что и Носач в чем-то прав, требуя заметать следы. К сожалению, у творцов правосудия слишком часто выходит так, что за полную свою честность человеку приходится расплачиваться вдвойне и втройне. Но что делать, не умею я лгать, изворачиваться...

А Носач, после того как ушел следователь, снова собрал оперативное совещание в том же «кворуме». На этом совещании все участники поклялись «быть при себе»: ни-ни, никаких намеков на известные факты не делать...

Надзиратель велел мне взять шинель («вещи») и повел меня на второй этаж в камеру №31. Здесь я буду сидеть — до 27 июня 1948 года.

В новой камере всего шесть человек. Все — подследственные. Среди них старик лет семидесяти. Он сидел за то, что у него был припрятан пулемет. Только вид у старика не был бандитским. С утра до вечера он сортировал сухари в своем мешке и притворялся придурковатым.

Два жулика в тельняшках. Эти какие-то залетные. Из Одессы. Они часто бьют старика ботинком по лысому черепу. Стукнут подошвой по лысине: «Дай сухарь». Старик выдаст. Снова стукнут каблуком ботинка по лысине — уже дважды: «Дай два сухаря». Старик выдаст.

В тюрьме все «бывшие». Бывший майор — чахоточный, этот без конца, периодически подходит к двери, стучит, вы-

 

зывает надзирателя и начинает оплакивать свое пошатнувшееся здоровье, как будто это кому-то нужно. Надзиратель: «Врач на это есть».— «Вызовите врача».— «Обход будет, вот и пожалуйста». Надзирателю надоело, он грозит карцером и захлопывает окошечко.

Через день Новичков по повестке вызвал на допрос главбуха. Поглядим... Около суток — узнал я потом — инструктировал его Носач. Михайловский точно теперь знал, какие будут вопросы, и репетировал соответствующие ответы. Под конец Носач ему сказал: «Сознаешься — посадят на двадцать лет...»

Но... интересная штука жизнь. Я сейчас чуть было не написал: бедный Носач. Все знал он, кроме одного: Михайловский не был рожден для таких дел, он тоже был абсолютно не способен крутить и вывертываться. У него оказался свой, неведомый Носачу «заскок». Похоже, что он или сектант, или фаталист, или с другим каким-либо религиозным пунктиком. Он жил, будучи абсолютно убежденным в неизбежности событий и судеб, и никаких попыток вмешательства в этот процесс не предпринимал. У Новичкова он юлил всего минут десять.

— Это только ухудшит ваше положение, — всего-то и сказал следователь да распорядился лишь закрыть его напротив, в пустую комнату прокуратуры.— Подумайте там!

Через тридцать минут Михайловский попросил бумагу, ручку и чернила. И пропали все труды Носача! Главбух писал свои показания до позднего вечера. А вечером...

Вечером, то ли по ошибке, то ли специально так было сделано, вдруг открываются двери нашей камеры № 31 и входит в нее Николай Михайлович.

Нам не о чем было говорить, потому что все изложенное Михайловским — по датам, лицам, количествам и прочим уличающим делам — совпадало с изложенным мной. Я только и узнал у него о деятельности Григория Ивановича в эти последние дни да еще о том, что на ВПП прошла ревизия.

Вроде бы вот она, тюрьма. Ты изолирован. А все извест-

 

но, что делается вокруг, на воле. Поступает к нам оттуда всяческая и довольно полная информация.

Начались очные ставки. Меня водили в прокуратуру примерно через день, что являлось предметом зависти моих новых «собратьев». Человеческая зависть, оказывается, везде существует, в любой обстановке. Вот и сейчас завидуют, потому что у меня «прогулка», свежий воздух, зелень и цветы удивительно разгулявшейся весны...

Сегодня очная ставка с майором Ефименко. Он говорит: нет, содержание телеграммы о закрытии военно-продовольственного пункта не разглашал. Никакой беседы с Мурзиным по этому поводу не было, и откуда ему известно об этом, он не знает. Акты на уничтожение талонов утверждал постоянно, поскольку такова его обязанность. Говоря все это, Ефименко смотрит в носки своих сапог, на меня не глядит. По списанию спирта он также не в курсе дела.

— Вы подтверждаете ответы майора Ефименко? — спросил меня следователь.

— Я свои показании дал и могу повторить.

— Повторите в присутствии Ефименко.

Я повторил.

— Соответствуют ли показания Мурзина действительности?

— Нет, не соответствуют.

И все. Только подпись, подпись, подпись на каждую страницу.

— Вы свободны, товарищ Ефименко. А вы прочитайте, гражданин Мурзин, акт комиссии о ревизии складов, с чем не согласны — скажите.

Я прочитал акт. Ничего особенного. Для большого склада незначительные плюсы и минусы могут быть не приняты во внимание, но в акте видны уже были новые крючочки Носача. В нем отмечается: «Около штабеля с мешками сахара стояло ведро с водой, что влияло на повышение влажности продукта». Может быть, и стояло. Может, стояло

 

просто пустое ведро. А может, уборщица его оставила — не знаю точно. Но — может быть! Раз в акте записано. И невдомек мне было, что это означает: завскладом таким образом набирал вес сахара, а излишки оставлял себе — способ, мне до того совершенно неведомый...

В акт включена недостача какого-то брезента, который числился как тара из-под рыбы. Названа его большая стоимость. Акт отразил и вообще недостачу тары, а ее действительно постоянно не хватало. Портилась тара, терялась. Она же не охранялась. Носач приложил весь свой талант, чтобы отразить в акте мою нечистоплотность. Вот и перца не хватает, и сигарет, и прочей мелочи — по мелочи. В общем итоге насчитано нам «растраты» (хищений!) на 22 тысячи рублей (ныне 2,2 тысячи).

Как бы то ни было, а все это тоже была информация для размышлений. Я многое подтвердил из акта, со многим не согласился.

Следующая очная ставка — с майором Баландиным. Майор в глаза мне не глядит, твердит одно: не знаю, не брал, не уносил, не было такого, не понимаю, что за клевета на меня, и не вижу смысла во всем этом. Вот так!

И еще очная ставка — с Сивковским (все следствие ведется «честно», по правилам!).

— Да, действительно, Мурзин доложил мне о том, что капитан Носач оформил фиктивное списание...

Сивковский волнуется. Он чувствует себя виноватым в моей беде, поэтому не нахальничает, говорит тихо.

— Какие меры приняли вы, когда вам поступил этот сигнал?

— Я решил сначала выяснить, так ли это в действительности. Вызвал к себе капитана Носача, и он сумел убедить меня, что все сказанное Мурзиным — выдумка. Подробностей выяснить я просто не успел, потому что вскоре Мурзин уже был арестован.

— Вы свободны, товарищ Сивковский. Но от нас будет по вашему служебному поведению письмо в военный округ.

 

Что и говорить, суровая кара! Только вот как быть с уставом, со служебной честностью, четкостью? Как быть со мной? Вижу, что это никому совершенно не интересно. Сивковский ушел. Зазвенел звонок следовательского телефона.

— Слушаю, так... Как уехал? Куда? А была ли надобность в поездке? Ну, вот что, сейчас же организуйте поиск. Дайте телеграммы на все близлежащие станции. Да, да... Ну, конечно же. Да... Больше, чем кто-либо!

— Что, Носач сбежал? — полюбопытствовал я у следователя, ибо понял, что ничего иного этот звонок не означал.

— Похоже. Только вроде поехал в командировку. Ну, никуда он не денется. Он у нас все это время под наблюдением.

— Странное наблюдение, если сбежал.

Григорий Иванович Носач с нетерпением ждал возвращения Михайловского с допроса. Баландину, Ефименко, Сивковскому он после тщательного их опроса только и сказал:

— Вот видите, как хорошо вышло. И не посадят, если будете и дальше вести себя как следует, как теперь, а Михайловский, видимо, сдался. Ах, рохля! Ох, дурак!

У Гриши возникал теперь новый план действий. Он понял: надо сматывать удочки, надо только найти хорошие причины, чтобы каким-то образом выехать из К-ля.

Или так случилось, или, может, путем каких-то махинаций, но в этот момент на ВПП пришел документ о награждении Носача Григория Ивановича орденом Отечественной войны. Случай как нельзя подходящий. Носач срочно выписал командировку в Москву «за получением ордена», получил суточные, забрал все деньги, набил полевую сумку воинскими документами — бланками красноармейских книжек, командировочных удостоверений, отпускных листов, аттестатами и прочим. В потайной карман упрятал браунинг, проверил заряды в пистолете ТТ, который в кобуре надел на ремень, взял запас боеприпасов, смену белья и другие дорожные принадлежности. Пригласил шофера Непомнящего.

— Тут у меня командировка случилась в Москву за награ-

 

дой, а мне надо бы успеть заскочить в Дубно к одной знакомой. Так что заправь хорошо машину и сейчас выедем.

Через час Носач уже сидел в кабине грузовика и мчался в направлении Луцка. Вскоре сзади на шоссе появилась желтая «Победа». Носач знал, что желтая «Победа» принадлежит военному прокурору города Шварцу. «Неужели погоня? Не может быть, рано еще...» И Непомнящему:

— Давай жми быстрее, я опаздываю к поезду...

Непомнящий выжимает из машины все, но Носач просит его пересесть и сам садится за руль. Он отлично умеет управлять машиной. Сделав поворот на первой же своротке, он повел машину по проселочным дорогам. Желтая «Победа» пошла своим маршрутом. Понял: никакой погони не было. Но тут что-то случилось с машиной. Забарахлил мотор. Едва дотянули до ближайшей деревни, и Непомнящий начал копаться под капотом.

— На ночь уже не поедем. К поезду все равно опоздали, так что двинемся утром. Кончай ремонт и заходи в дом.

Непомнящий быстро устранил неисправности, а Носач в хате заготовил шикарный ужин. Самогонки — море.

— Ешь, пей, дружище. Ночевать здесь будем!

«Я догадывался,— писал на следствии Непомнящий,— что Носач пытается напоить меня допьяна и затем уехать на грузовике. Поэтому я выпивал и, выходя к машине, все стравливал, чтобы не хмелеть».

И он не захмелел, этот Непомнящий. Он все хорошо помнил. Он выждал, пока сам Носач захмелел и заснул. Только потом лег сам, но пребывал «на стреме».

А утром они сели в машину, и Носач приказал ехать на какую-то промежуточную станцию. Там у кассира он купил билет и, узнав, что до поезда нужно ждать три часа, сказал Непомнящему:

— Возвращайся в город. Я теперь один дождусь поезда.

Шофер попрощался с ним и поехал. Но не в К-ль, а в Дубно. А там — прямым ходом к военному коменданту. У коменданта уже лежала телеграмма на задержание Носача.

 

— Ну, брат, на ловца и зверь бежит,— обрадовался он. На тот же грузовик Непомнящего уселось целое отделение солдат и дежурный офицер с ордером на арест Носача.

Григорий Иванович успел познакомиться с кассиршей и даже погостил у нее на квартире. Там отобедал и в положенный час вышел к поезду. Но что это такое? Почему здесь, на станции, опять стоит его грузовик? А вот и Непомнящий...

— Руки! — приказал дежурный офицер, и Гриша поднялруки. Непомнящему только и сказал:

— Сволочь!

Офицер взял у Носача ремень и кобуру с пистолетом, выгреб патроны. Гриша попросился в туалет.

— Иди. Оттуда не убежишь.

В туалете Носач выбросил все бланки документов из полевой сумки и швырнул в туалетную жижу браунинг. Сели в кузов грузовика и вскоре прибыли к прокурору города К-ля Шварцу.

Часто сажают в карцер то одного, то другого одесского жулика за то, что они взбираются на стену камеры и, зацепившись за решетку окна, высматривают, кто прогуливается в тюремном прогулочном дворике. Это квадрат шагов на сорок по периметру, огражденный трехметровыми стенами. Еще вышка для надзирателя над этим квадратом. Крыши нет. Крыша — небо.

— Эй, Николай, какой-то новенький там гуляет. Пузатый. Не твой ли Носач?

Рискуя попасть в карцер, я заглянул в окно и действительно увидел Носача. Он в нательной рубашке, офицерских галифе и сапогах вышагивал вдоль стены прогулочного дворика, заложив руки за спину.

Очередная очная ставка. Теперь уже с Григорием Ивановичем. Когда я зашел, Носач сидел у Новичкова. Без погон и ремня, в гимнастерке навыпуск он уже не походил

 

на того Носача, которого я знал. Только голос остался по-прежнему зычным.

— Нет, Мурзин хорошо подумает и откажется от всего того, что вами здесь написано. Он просто недопонимает, какую вы ему уготовили петлю.

— Прекратите! Я не давал вам слова! — вскипел следователь.

И дальше, как и положено, вопросы — ответы, вопросы — ответы. «Встреча» закончилась. Носач, естественно, все отрицал. Я, естественно, повторил все сказанное ранее по его адресу.

Вскоре в тюрьме оказались и продавщица из военторга, и заведующий хлебопекарней — недавно демобилизованный майор. Итак, нас по «делу» набралось пока всего пятеро. Ясно, что следствие решило упрятать только тех, чье участие было непосредственно связано с этим делом: отпустил, подписал, распорядился, передал, переоформил документы и т. д. Хотя, если уж так все поворачивалось, виновных, и притом главных, должно было быть привлечено ровно 18 человек.

...Вскоре после прогулки, норма на которую 20 минут (в это время кто-то моет камеры), я в спичечном коробке обнаружил записку от Носача. В записке разъяснялось, что я еще могу все показания перевернуть наизнанку, выдумать какие-то версии. Я решил, что Носачу это нужно для того, чтобы на суде легче было выпутываться, сваливая всю вину на меня, подкрепляя свои версии моими путаными и переменчивыми показаниями. Я ответил Носачу запиской же, что ничего изменять не буду. Наша переписка на этом и оборвалась.

20 июня меня вновь вызвали к следователю, но на этот раз уже в следственную камеру тюрьмы.

С Новичковым в такой обстановке я встретился впервые за время следствия. Камера. Стол посредине. Стул. Табуретка. Чернильница и ручка. На столе два тома нашего «дела» — более тысячи страниц.

 

Надо было прочитать оба тома, расписаться в листах «дела». За чтением я и узнал о подробностях побега Носача и о его махинациях с продажей легковой автомашины. Прочитал и показания самого Носача.

— Ну и что же со мной будет дальше? — спросил я следователя.

— А что дальше? Дальше — суд. Эх, попался ты как кур в ощип, — ответил, как мне показалось, с сочувствием он. Это все, что счел нужным сказать мне Новичков. Как же так? Зачем мне такой «сочувствующий» следователь?

23 июня принесли обвинительное заключение. В конце его был список лиц, вызываемых в суд в качестве свидетелей. Баландина нет. Ефименко нет. Решетина нет. Нет и Сивковского.

Почему так оборачивается весь ход событий? Казалось бы, последние должны быть, по меньшей мере, на скамье, рядом. Однако их нет даже в свидетелях.

Я написал заявление военному прокурору, в котором предупредил, что откажусь в суде от показаний, данных ранее, если не будут присутствовать, хотя бы в качестве свидетелей, Баландин, Ефименко и особенно Сивковский. Это была моя надежда на спасение.

27 июня 1948 года состоялся суд. Он длился с 10 часов утра до 10 часов вечера.

К Носачу приехала сестра. Они наняли защитников, заплатили деньги и моему защитнику Браверману, которого я не нанимал. (Но он должен был быть, потому что по делу есть и обвинитель — прокурор Шварц.)

Носач и Шварц ненавидели друг друга с той поры, как только познакомились. Когда-то Носач отказал ему в бензине, когда-то еще кое в чем. Не потому ли за Носача прокурор Шварц ухватился цепко, а вкупе с ним и за всю нашу «компанию».

Сивковский выступил в суде, подтвердив факт о том, что я ему доложил о махинациях.

 

Ефименко все отрицал.

Баландин все отрицал.

Михайловский все признавал.

Я все признавал.

Заведующий пекарней все признавал по этой же части дела.

Носач не только все отрицал, но и выдвинул против прокурора обвинение в том, что тот некогда вымогал у него продукты, бензин, обмундирование, в том, что на этой почве у них когда-то была стычка и он, прокурор Шварц, ударил его, Носача, по голове пивной кружкой.

При этом Носач даже склонил голову и показал шрам в виде подковы на своей сивой, теперь остриженной голове. Под конец речи он объявил о своем недоверии составу суда, потребовал нового следствия.

Однако суд продолжал свою работу.

Защитник Носача вырисовывал из Григория Ивановича страдальца и жертву закоренелых жуликов — Михайловского и Мурзина.

Мой защитник Браверман жаловался, что ему «очень трудно защищать Мурзина, но по долгу службы он обязан...».

В зале поднялся шум.

— Прошу суд лишить слова моего защитника. Я его не нанимал! Я буду защищаться сам! — выкрикнул я, поднявшись с места.

Просьбу мою удовлетворили.

Защитник Михайловского также ополчился на него куда больше прокурора, присовокупляя и меня ко всем его темным делам. Вот так защита!..

В итоге Михайловский тоже отказался от защитника.

По всему было видно, что когорта Носача поработала и в «копейку», и от души, надеясь выручить своего собрата. Но и Шварц был фрукт, пожалуй, не хуже Носача, и он не столько мастерски, сколько сладострастно топил своего супостата.

Было жарко и душно. Я задыхался от жары, но и не поду-

 

мал попросить воды (хотя, оказывается, имел полное право и попросить воды, и выйти по надобности, вдохнув по пути свежего воздуха, но ничего этого я не сделал, и только терпел, и только лишь думал одно: «Скорей бы вся эта инквизиция заканчивалась»).

А процедура шла своим ходом, согласно писаным законам. Наконец слово — обвинителю Шварцу.

Шварц вышел на трибуну — и пошел, и пошел, и пошел... Благо, было, что и о чем говорить.

Расстрелы после войны были отменены, и чувствовалось, какое сожаление по этому поводу и какая издевка звучали в голосе прокурора, когда он произносил:

— Я прошу суд вынести обвиняемому Носачу Григорию Ивановичу высшую меру наказания — двадцать пять лет!

Как же смачно произносил он, согласно своей дикции, эти жуткие цифры!

— Михайловскому Николаю Михайловичу, учитывая его признание, прошу определить меру наказания — двадцать лет!

— Мурзину Николаю Павловичу, учитывая его чистосердечное признание своей вины и искреннее раскаяние, я прошу суд вынести смягчающую меру наказания...

У меня екнуло сердце, сейчас он, может быть, скажет год, два...

— Пятнадцать лет!

Я упал в обморок. Меня начали отливать водой.

Когда я очухался, состава суда уже не было. Ушли совещаться.

Милиционер вывел меня на улицу. Меня два раза стошнило. Снова очухался и — в зал.

— Встать! Суд идет!

Встали. Слушаем. «Именем...» и так далее: Носачу — двадцать лет. Михайловскому — пятнадцать лет. Мурзину — пятнадцать лет.

Заведующему пекарней (фамилию я забыл, да и не знал его никогда) — десять лет.

 

Аньке — продавщице из военторга — десять лет.

Да, в 1948 году не существовало высшей меры наказания — расстрела. Высшей мерой считалось 25 лет. И, проявив «гуманизм», суд не пошел на поводу у явно пристрастного обвинителя, «скосил» Носачу «пятилетку».

Вот и все. Повели в тюрьму, теперь уже спокойного, с ясной головой, только непомерно уставшего.

Теперь все ясно. И в этом подлом деле. И вообще в жизни.

Рано утром ко мне перешел со своего места в камере некий майор Шлыкович. Москвич. Он осужден на 25 лет за весьма крупные махинации, связанные с производством и сбытом предметов ширпотреба. За ним числилась сумма в 300 тысяч рублей. Бывший летчик, скорее, наверное, интендант в летной части. Некоторое время он вместе с Носачом находился в следственной камере, и потому его раздирало любопытство: хотелось знать истинное состояние «дела» Носача.

— Ты расскажи подробнее, какова его роль и твоя в этой историйке?

Я рассказал.

Здесь же, в камере, я встретил знакомого — Коваленко, председателя К-ского райпотребсоюза, теперь осужденного на 20 лет. Здесь же были директор маслозавода, продавцы, кладовщики и даже один Адам, выдававший себя за шпиона, чем и пытался набить себе некую цену среди этих обреченных людей.

Коваленко каждый день водят под конвоем на квартиру, и каждый день он не может найти, где спрятан его партийный билет.

Билет надо изъять, потому что Коваленко теперь арестант.

Вот и кланяются ему тюремные власти, как могут, а он, Коваленко, ради двух часов прогулки по городу выдумывает всякие версии.

Носач усмирился внешне. Однажды он подошел ко мне и стал просить, чтобы я написал жалобу, в которой снова все изложил бы в сплошном противоречии, дабы состоялся пересуд.

Ничего я этого делать не стал. Я понял, что жил среди волков, и, вопреки пословице, убедился, что не стоит по этой причине самому жить и выть с ними по-волчьи.