Война
В поселке строят новую двухэтажную школу из красного кирпича. А нам наконец повезло. В мае 1941 года на уличном сходе мужики и бабы впервые выбрали пастухом стада женщину — нашу мать. Снова я бегаю в подпасках. Стал брать с собой в лес книжки. Но дедушка, заменявший мать, читать не дает, гоняет меня за коровами, чтобы заворачивать их к стаду. Пытаюсь схитрить: ухожу в противоположную от него сторону, прячусь за кустарник и читаю. Не более полстраницы, потому что уже опять кричит дед: «Коля-а! Заверни Ланку!»
Ланка — одна из самых нахальных и блудливых коров, каких я когда-либо знал. Особенно трудно с ней было весной, когда еще не приучилось к пастьбе стадо, рвалось домой. Ланка не столько паслась, сколько косила глазом, как бы удрать самой и увести с собой хоть часть стада. Не раз оно во главе с Ланкой, задрав хвосты, удирало в поселок.
Но вот стадо приучено, и его уже без деда пасем мы, ребятня,— я, Женька, Санька.
В июне жарко. Оводы, комары, мошкара не дают покоя. В эту пору пасем коров с шести до десяти утра, затем гоним их домой, в прохладные тенистые сараи. Слава богу, в эти часы и мы отдыхаем.
22 июня, как обычно, пригнали стадо с Санькой с утренней пастьбы. Я прихожу домой, умываюсь во дворе по пояс. Теперь коров снова погоним только часов в пять вечера, когда спадет жара. Санька сидит на бревнах, ждет «водной процедуры». Умываюсь я во дворе и вдруг вижу: бежит - не бежит, а летит, очумев! — Галя Кочубей, наша соседка напротив. Распахнула ворота и кричит сама не в себе:
— Колька! Война началась!
— Какая война? С кем?
— С Германией! Молотов по радио выступает, объявил, что началась война с немцами.
У нас радио не было. Я пулей побежал к магазину, где на столбе есть репродуктор. И как раз услышал конец речи Молотова.
Да, это — война.
От магазина бегом — к Ваньке Дубровину, первейшему другу. Возбужденные, мы вместе пришли от него к нам. Потому что у нас дома во всю стену горницы висела административно-политическая карта мира. Посмотрели мы на коричневое пятно в левой верхней части карты. Пятнышко величиной со спичечный коробок да отрожки от него небольшие. Вот и вся Германия. Глянули на правую сторону карты — сплошь красный цвет! Мать моя матушка! Почти половина карты вверху — красная. И буквы на локоть одна от другой: СССР.
Куда там этой коричневой козявке против такого гиганта! Конечно же, «и на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом!». Сколько раз во все горло орали мы эту песню...
События первых дней и месяцев войны я не описываю. Они всем хорошо известны.
А школу продолжали строить. И построили. 1 сентября мы пошли в 10-й класс, в ее новехонькое прекрасное здание. Ах, до чего ж она была хороша, наша школа! Огромные окна, высокие потолки, просторные классы, большой физкуль-
турный (он же для общих собраний!) зал. Пахло свежей краской, кругом чистота. Одно жалко: надо провожать на фронт любимого учителя, математика и наставника Петра Матвеевича Анисимова.
Я не знаю, пользовался ли еще какой-либо учитель такой любовью своих учеников! Петр Матвеевич нам нравился всей своей сущностью: и в школе, и дома, и на улице — везде, где бы мы его ни увидели. Мы любили не только его, но и его жену, и его кудрявеньких двойняшек,— все было для нас в нем образцовым.
И вот мы его провожаем... Провожаем и нашего историка Льва Самуиловича Кримера. Провожаем и еще 400 человек...
Прямо на станции Красная Шапочка (железная ветка уже давно пришла сюда), где еще нет ни вокзала, ни перрона, а только пеньки вокруг, стоит эшелон из «телячьих» вагонов. Возникает стихийный митинг. Лев Самуилович, зажав кулак и согнув правую руку в локте, держит пламенную речь, которую заканчивает:
— Мы не зря держали порох сухим! Нет, не зря! До скорой встречи, дорогие товарищи! До полной победы над врагом! Я хочу заверить вас, что мы в скором времени будем пить чай в Берлине!
Петр Матвеевич не выступал — он в сторонке прощался с женой и детьми, а нам виновато улыбался: дескать, простите, не доучил.
Ушел эшелон, а через месяц, не выпив свой чай в Берлине, приехал обратно Лев Самуилович. И снова — в школу. Но уже не учителем истории, нет. Он — военрук! В военной форме, с двумя треугольничками в петличках.
...А дела на фронте — хуже некуда. Удивляюсь, откуда у Ваньки Дубровина столько оптимизма, веры в победу. Он ни разу не мог допустить даже и мысли о поражении. А я, грешным делом, поговаривал с ним о худших временах: уж больно быстро, как сквозь масло, прошел фашистский нож через нашу страну и уперся острием в Москву.
Мы купили новую большую карту Европы и ставим на ней флажки. В сторону востока мы их переставляем так часто, что волей-неволей напрашивались грустные мысли...
Везде, в том числе и на войне,— зима. Начался сбор теплых вещей для фронта. Я отнес хорошую шапку. Дед — свой огромный, новехонький, неплюевский еще тулуп. На теплейшем меху, с широченнейшими полами до пят. Вот тебе и дед! Он отнес свой роскошный козий тулуп без малейшего сожаления, сказал только: «Нам холодно и голодно, а солдатам еще хуже». А кроме всего он по-хозяйски оценил, что такой тулуп в мороз — штука незаменимая. «Да как же в нем воевать солдату?» — возражали мы. «А в ём не воевать, в ём удобно подкарауливать немца»,— отвечал дед.
...Лев Самуилович собирает митинг в школе. Мы все скучились на втором этаже, в просторном вестибюле. Лев Самуилович читает письмо от командования части о геройской гибели командира звена разведки Петра Матвеевича Анисимова — нашего математика, нашего учителя. Он погиб под Москвой в разведке. Как-то не представлялось в сознании, что его уже нет. Два месяца назад был живой, рыжеватый добрый человек — и нет его...
...Холодно. На улице ни души. И в школе холодно. Сидим в верхней одежде, но учимся, уроки не срываем. Математику нам преподает теперь Николай Иванович Недовесов, учитель, эвакуированный из Москвы. Его дочь сидит с нами в классе. Она часто падает в обморок. А мы недогадливы, отчего это она падает в обморок. Наконец до нас дошло: учитель и его дочь еле тянут — они голодают.
Собрали мы, ученики, сообща ведра два картошки и принесли к Николаю Ивановичу на квартиру. Он сидел на топчане в зимней одежде. Старый голодный человек. Он не знал, как нас благодарить, отказывался от нашего «подарка», даже затрясся от расстройства, но мы убедили его, что наш голод — это не их голод. У нас есть коровы, есть огороды, мы здешние, местные, и кроме пайка еще имеем кое-что.
Мы несколько раз потом еще помогали Николаю Ивановичу и гордились этим.
В моей семье никогда не выгоняли со двора узбеков. В поселке стоял строительный батальон из узбеков, и они мерзли и мерли с голода. Один за одним, покорные, молчаливые, полуживые, бродили они в своих изодранных халатах и тюбетейках по помойным ямам, по дворам с протянутой рукой. Хоть одну картофелину, но все-таки давали в нашем доме голодному, умирающему человеку. Я давал, мама давала. Наверное, и Женька, и Сашка, и Катя, и Маруська, и дед — кто был дома в этот момент. Потому что никто лучше нас не знал, что такое голод.
Немцев погнали от Москвы! Как торжествовали мы с Ванькой Дубровиным! Он мне говорил: «Ну, что? Что я говорил?»
Пришла похоронная в семью Бочкаревых — убили отца. Приходили еще и еще похоронные.
У нас ежедневно военные занятия. Лев Самуилович ведет их хорошо — мы изучили винтовку, пулемет Дегтярева, гранату РГД, противогазы. Занимаемся тактикой, строевой подготовкой. Ходим «в атаку» по пояс в сугробах. Делаем все старательно, и, наверное, у нас неплохо получалось. Мы ходим и на лыжах аж до Покровска и назад (это почти 20 километров). Мы закаляемся!
Экзамен за 10-й класс я сдал успешно — все на «отлично». Если бы в ту пору выдавались медали, я получил бы серебряную (были «огрехи» в 7—9-м классах по предметам, входящим в общий аттестат), а Ванька — золотую.
И вот — выпускной вечер.
Куда теперь? Конечно же в университет! Конечно же на физико-математический! Конечно же, мы закончим его и будем работать в области космических исследований!
Я удивляюсь и теперь, откуда родилось такое стремление
к познанию? И почему именно космос? В те годы о космосе не шло и речи и, пожалуй, мало кто представлял себе, что это такое. Но мы с Ванькой прочитали о космосе все, что могло попасть в руки в наших скудных библиотеках. И даже сами после романов Жюля Верна начинали изобретать способы полета на Луну. Мы часами в бинокль рассматривали Луну. Мы знали карту неба, изучали в школе астрономию. Мы готовились служить космосу, и для этого у нас были все данные — хорошие знания, крепкие головы, молодость и задор.
На наши заявления в Казанский университет пришел ответ: «Зачислены без экзаменов на физико-математический факультет». Мы же — отличники учебы! Ура! Этот документ давал право по законам военного времени приобрести билет на поезд, и мы получили такое разрешение. Радехоньки!
Наш друг Ленька Долинин уехал почти сразу после школы готовиться, а затем сдавать экзамены в авиационный институт (тоже в Казань). Время подходило к тому, чтобы и нам ехать. Надо получать паспорта.
Мы выехали в Турьинск (ныне Краснотурьинск), где был паспортный стол, и там, «на отшибе», вдали от дома, впервые столкнулись с бюрократией. Не помню уж, но к чему-то придрались или кого-то не было из сотрудников, только за один день нам паспорта не выписали. Пришлось ночевать у речки Турьи. Совершенно голодными (мы брали хлеба всего на один день). Плохо ли, хорошо ли, прошли и вторые сутки. Паспорта мы получили лишь к вечеру следующего дня и возвращались поездом домой. А в вагоне — на тебе — Ленька Долинин... Крепко обнялись, и Ленька поведал о житье на чужбине — в Казани. Жутко слушать. Страшный голод. Ленька не советует ехать учиться: ведь все равно вот-вот идти в армию. Так лучше из дома уходить, чем из чужого города, где нет ни одной родной души.
И учиться мы не поехали. Оба поступили работать в СНОП (Союзникельоловопроект). Это эвакуированная из Ле-
нинграда организация. Оба мы — гидрогеологические наблюдатели. Но вскоре я был переведен в СУКГРЭС (Североуральская комплексная геологоразведочная экспедиция), тоже наблюдателем.
Я ходил в шахту № 1, замерял уровни воды в водосборниках, водосбросах, в скважинах, в реках, зарисовывал карстовые воронки. Я немного умел рисовать, и начальнику экспедиции Леониду Николаевичу Смирнову — будущему лауреату Сталинской премии — даже нравилось, как я рисовал.
Хлебную карточку я получаю аж на четыре полосы клеток. Шахтерскую. В день кило двести хлеба! Это что-то значило. Дед меня страшно уважал — только шахтеры получают такой паек...
Это было 26 июня 1943 года. Я пришел на обед домой, а дома — повестка... Меня призывают в армию!
Ну вот и я вырос в солдата.
Наспех проглотив что-то, схватил повестку и побежал к своему начальнику Смирнову. Он меня поздравил, но пожалел, что я уезжаю. Говорит:
— Может быть, пожелаешь остаться? Тогда я сейчас же все устрою — возьму бронь на тебя, и ты не пойдешь в армию, а будешь работать.
— Что вы, Леонид Николаевич! Нет, нельзя мне так. Ведь война. Время такое. Раз призывают — надо служить, надо воевать.
Я давно себе выбрал хорошую формулу: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Помните у Пушкина старика Гринева? Леонид Николаевич Смирнов не мог и не имел права меня переубеждать — он даже покраснел и смутился за свое предложение. Я сдал казенный секундомер, глубинный градусник, журнал наблюдений, спецовку, пожал товарищам руки и бегом к Ваньке Дубровину — хвастаться. Прибежал, а Ванька меня ищет — у него тоже повестка. И у Леньки Долинина повестка. Ну и прекрасно!
Ванька, Ванька! Какой все-таки у меня есть хороший
друг. Мы — единое целое. Мы не можем один без другого. Мы думаем одно, дышим одинаково, понимаем друг друга без слов. Сама судьба нас не разделит — мы вместе. Вместе пойдем служить. Вместе пойдем воевать. Если придется умереть, то тоже вместе.
Мама проверяет, все ли уложено в мешок будущего солдата. Деньги — 900 рублей — зашиты красной тряпкой с внутренней стороны пиджака. Бутылка масла, сухари, еще чего-то... А это что? Махорка-самосад! (Одноклассник Колька Шумкин тайком сунул мне десять стаканов самосаду.)
— Ты разве куришь, Коля? — Это мать.
— Курю...
— Господи, последний кусок менять будешь на эту проклятущую цигарку...
— Нет, мама, менять не буду. Не беспокойся.
...Мы пошли к поезду. Проходить надо мимо дома Дубровиных. Все глядим, замерли в удивлении: Ваньку почему-то из дома и со двора выводят на улицу... задом. Впереди его мать с иконой, затем Ванька, как виноватый... пятится, не попадает в ворота, за ним бабы, все воют. Все-таки непонятные у Ваньки родители.