Жить — интересно!
Новый, 1935 год встречали, веря и не веря в близкое окончание мук. 31 декабря ничего не ели. Все, что было в доме, смело съели чуть раньше, надеясь дотерпеть теперь до радостного дня. Мать и отец ободряли семью тем, что с 1 января 1935 года в поселке откроется свободная торговля коммерческим хлебом... Еще в ноябре начали и в декабре срочно достраивали в Покровске специальный для этого магазин. 31 декабря вечером люди видели, как в магазин завозили настоящий печеный хлеб... Ржаной, пшеничный, белый... Разных сортов!
И 1 января 1935 года отец ушел рано утром, в четыре часа, с мешком к новому магазину.
Мы тоже проснулись и долго, казалось, бесконечно долго ждали отца. Он пришел часов в одиннадцать утра — заскрипели половицы в сенях, открылась дверь, и вот он, с хлебом! Мешок больше чем наполовину наполнен буханками! Мягкие пшеничные буханки.
— Ешьте теперь, кто сколько хочет! — Радость светилась в глазах отца.
— Слава тебе, господи, отмучились, выжили...— говорила мать.
Мы набросились на хлеб и не могли наесться еще целую неделю. Весь месяц хлеб ели вволю. Люди быстро начали поправляться, люди менялись на глазах. У них появился румянец на лицах, исчезнувший еще в 1931 году.
Скоро у нас кончились деньги, и мать снова перевела нас на норму. Но норма была хорошая. Хлеба давали много больше, и хлеб был настоящий.
Голод закончился.
Если вспомнить лето 1935 года, то кажется оно сплошь теплым, солнечным и веселым. С утра меня посылают за хлебом. Я иду в магазин, покупаю четыре буханки. Голод совсем не ощущался. У нас появились другие потребности.
С утра до вечера мы играем в войну. Федька Гармаш где-то добыл папаху, ремни, кобуру, сам сделал деревянную шашку — Федька совсем похож на Чапаева. Мы делаем пулеметы-трещотки, гранаты.
Красиво получается, когда в старый карьер мы бросаем бутылки, наполненные сухой золой,— эффект взрыва, по крайней мере зрительный...
Все лето — игры. К осени нашей заботой становится лес. Грибы и ягоды, кедровые орехи. Но это уже не промысел ради жизни — это совсем иначе. Лучше, легче, интересней — хорошо!
Огород дает неплохой урожай картошки, в домашнем хозяйстве — козы, куры, кролики.
Осенью 1935 года вернулся дед. И вот сидит он на лавке в избе, в окно светит яркое солнце. Степан Северьянович
привез штаны, наполненные подсолнечными семечками,— так и вез их, перекинув две тугие штанины через плечо. Штаны послужили ему вместо мешка. Больше ничего не привез дед.
У меня обнаружили грыжу. Повезли на операцию к Надеждинск. Весь путь до Надеждинска выглядывал я в окно: казалось, нет ничего интереснее, как так вот ехать хоть на край света.
В Надеждинске в первую очередь — санобработка. Парикмахер вогнал в мои волосы машинку — в ней что-то заскрежетало, и она умолкла. Голова моя была плотно забита угольным шлаком от паровоза. Начали мыть голову - черная грязь заполнила ванную. Еле отмыли.
Мать дала мне 15 рублей, какие-то гостинцы и ушла. Из окна второго этажа больницы помахал я ей рукой и остался в палате. Операцию делал хирург Сахаров, полный мужчина лет 35. Он часто приходил к моей койке и упрашивал:
— Ну, расскажи что-нибудь, Коля, из вашей покровской жизни.
И я рассказывал все, что знал. Видимо, забавно рассказывал, с детской наивностью. Сахаров до слез смеялся. Он понимал больше меня и просил еще и еще раз рассказывать. У моей постели собирались больные из других палат. Был среди них сталевар с прожженной ногой, был дед с «килой» (грыжей), дядька с больным желудком. Меня почему-то называли Клоуном. И Сахаров обязательно приносил мне в кармане гостинцы.
Выписавшись из больницы, я побродил по городу. Зашел во Дворец культуры металлургов, сходил к аэродрому поглядеть на «эропланы». На базаре купил бутылку молока и банку консервов — горох с мясом...
На вокзале встретил знакомую из Покровска — тетку Зацениху. Она погрузила в вагон два мешка, а сама отлучилась. И уехал я с ее мешками в Покровку, да сам еще вытаскивал их там из вагона.
Мать опоздала к встрече поезда. Завидев ее на подходе к
поселку, я со всех ног бросился к ней навстречу, запнулся, упал... Швы разошлись снова. Уже в покровской больнице меня дохаживали. Но так и остался я с недолеченной грыжей.
Первый раз поссорился я с Ванькой Дубровиным — лучшим другом своим. Его отец, Максим Евграфович, подошел ко мне и шипящим голосом сказал:
— Не замай Ваньку! Душа твоя помойная...
Обидно мне было до слез за такие слова. Гадкий, скользкий, подлый мужик был Ванькин отец. Впоследствии он подвизался в «стукачах» — в тяжелые 1937—1938 годы. Не случайно и убили его в конце концов в 50-х годах где-то уже на родине, в Полтавке, куда вернулся он после ссылки в надежде найти счастье.
Еще зимой 1935/36 года пошли слухи, что рудник в Покровске закрывается, что нас повезут в другое место, на какие-то бокситовые рудники, в село Петропавловск. Вскоре туда увезли мужчин. А в мае 1936 года погрузили и мы свой скарб на телегу и поехали в новое место...
И вдруг стало жалостливо на сердце. Как это ни странно, но жалко было оставлять этот дом, повидавший виды, огород и сарай, эти рубленые сени, эти стены, полати, эту печь... Попрощались с «родным» местом, даже пролили чистосердечную слезу — ив дорогу.
Впервые увидел Петропавловск — большое село с красивой церковью. Потом дорога опять пошла по густому лесу — сплошь выбоины, корневища, болотная грязь. Сосны справа и слева скрывают небо. И вдруг прямо среди тайги — невиданный домище! Огромным показался нам двухэтажный брусчатый барак с множеством окон. Сосны •— под окнами! Наш барак был почти крайний к лесу, дальше белел новенькими брусьями еще целый ряд таких же бараков. Это место называлось Новой Площадкой. Была еще и Старая Площадка. А все это вместе называлось поселком Бокситы, имевшим
и другое название — Красная Шапочка (по имени найденного здесь месторождения бокситовой руды).
Вселились мы на второй этаж в крайнюю квартиру, вернее, в большую комнату — четыре стены, пол, потолок и одно большое окно на «улицу», то есть в лес. Так началась наша жизнь в будущем городе Североуральске.
В школе надо было привыкать к новым товарищам. Школа — одноэтажное деревянное здание на краю Старой Площадки. Тут и закончил я 4-й класс.
За полчаса можно обойти весь поселок. А пройдись чуть в сторону на восток — там речка Вагран. Чуть вниз по речке — электростанция. Там работает мама — в насосной. Работа ей нравится. Насосы и моторы она постоянно протирает тряпками — чисто, тепло у мамы. Можно и стирку устроить, если смена ночная. Можно вязать, латать рубашки, возиться с пряжей. Если пройти от дома метров двести на север — там строительная площадка. Строятся новые дома, Иван конопатит стены. Ловко орудует деревянным молотком и широкой, тоже деревянной, лопаточкой-конопаткой (что-то вроде стамески с широким лезвием). Можно долго глядеть на мастерство Ивана, как ловко вбивает, вколачивает он в пазы серую мягкую паклю.
Можно сходить и к отцу — он работает в бокситовом карьере забойщиком. Там «бурят» шпуры все тем же ломиком с кувалдой, взрывают пласт руды и потом впятером лопатами грузят красный камень на трехтонку — обыкновенный грузовик с деревянными, избитыми бортами, тоже красными от бокситовой пыли.
Можно сесть на этот грузовик и прокатиться до станции Бокситы и обратно. Это любимое наше занятие! Вот машина выползла из карьера, выехала на Ивдельский тракт, тут стоит будка-весовая. Нас прогоняют из кузова, машину взвешивают, и вот мы мчим на Бокситы через Петропавловск. На станции, стоящей на линии Покровск — Надеждинск — Свердловск, машина заезжает на отвал, у нее открывают борта, и женщины сноровисто и быстро сгружают руду из кузова лопатами.
Если подадут вагоны-пульманы, эти же женщины кайлами и ломиками разрыхляют отвал, лопатами грузят руду на носилки и с носилками почти бегом — в вагон. Туда-сюда, сюда-туда... В любую погоду. Интересно, какая же была в то время производительность труда?
Можно сходить на запад от дома, всего за сто — сто пятьдесят метров. Там строят новую двухэтажную деревянную школу, в ней мы будем учиться с осени.
Недалеко от дома — магазин. Около него можно найти пустую бутылку, разные пузырьки, затем вымыть их песком на речке, сдать в магазин или аптеку и что-нибудь купить на полученные деньги. Что купишь на 15—20 копеек? Можно купить сто граммов сушеной моркови — и сладко и много! На простенькие конфеты надо 46 копеек.
В поселок часто приезжает заготовитель утильсырья. Можно сдать ему тряпки, рваные галоши, медь, латунь, резину, бумагу, кости — все берет этот добрый мужик и дает нам серебряную мелочь. Мы ее копим. Я коплю деньги для того, чтобы выкупить классную фотографию. Она стоит три рубля! И мама, конечно, не дает мне так много денег. У нее их просто нет.
А вот клуб. Сюда приехали борцы... Какой-то Иван Шемякин ходит по поселку — шея слилась с ушами, а головы вроде и вовсе пет, срослась с туловищем. Посмотреть бы на борьбу. Но где там! Билет купить не на что. Так и не пришлось посмотреть.
А вот кино смотрим часто. Ждем начала сеанса. Нас много, человек десять-двенадцать. Среди нас есть ребята постарше, они все лазейки в клуб знают. И через форточку, и через какую-то дверь сзади — почти всегда удается проникнуть в зрительный зал, откинув через щель щепкой крючок на этой двери. «Чапаев», «Веселые ребята», «Юность Максима», «Возвращение Максима». И еще, еще, еще...
Главная забота — козы. С утра надо принести один-два мешка травы. Расстелить ее у дома для сушки, а потом со-
брать — и на сеновал. Сеновал на чердаке общего сарая возле дома. Летом мы там спим — уткнешься в душистое сено и спишь как убитый.
Мы с Ванькой Дубровиным строим токарный станок для резьбы по дереву. Еще в Покровске мы смастерили по одному такому станку. Точили на нем шахматы, но плохо получалось у нас с ведущим шкивом. Я все норовил снять дома ножное колесо от швейной машины «Зингер», но боялся: будет взбучка. Взбучками меня, слава богу, не обходили.
Сдал я как-то в утильсырье старое (еще из Неплюевки) пальтишко — никто уже не носил его. И мне взбучка. Оказывается, оно на стеженой подкладке из шерсти и мать то варежки, то носки из той шерсти вяжет. Кто знал?
Много работали все. Мы заготовляли дрова (это наша забота, детей). Слава богу, дров — хоть пруд пруди. Чурочки, брусья, доски, щепки — кругом все строится.
Вот мы сооружаем сарай для коз, вот строим будку для кроликов. Вот снова с токарным станком возимся — уже все сделали. Осталось стащить у одной бабушки самопрялку. Собственно, не самопрялку — зачем она нам? — а колесо от нее. Но боязно. Тут уж без взбучки никак не обойтись...
Осенью все ходим за ягодами и шишками — каждый день. Куда-то в сторону лесной деревушки Высотинки, или в Бобровские болота, или даже к Марсятам, далеко-далеко в тайгу.
Нашей семьи ликбез не коснулся. Все взрослые были более или менее грамотные. А в поселке поголовно — и стар и млад — учатся. Каждый должен уметь писать, читать, считать. Правда, это движение — борьба за образование — захватило и нас: сестра Катя пошла в вечернюю школу, кажется, в 7-й или 8-й класс. И даже Ивана глухонемого со временем отправили в Надеждинск учиться на два года в школу ВОГ (Всесоюзное общество глухонемых). Мама тоже
недолго ходила в ликбез, но показывала там образец грамотности. А дед — тот вообще считался мужиком просвещенным, то есть грамотеем. Бывало, возьмет газету, накинет очки на кончик носа, сощурится и долго что-то мурлычет про себя, а когда закончит читать, только и скажет: «Ну, газетина... Хитра-а-а!» Или: «Хм... Ты гляди-ка: вся исписана!»
Я пошел в 5-й класс. Школа новая. С осени в ней так хорошо, светло, просторно. Есть физкультурный зал. Есть старшие классы — 7-й и 8-й. Старшеклассники — Ион Медведев, Лида Сапоненко, Хлусов Алешка и красивая Мария Хлусова — кажутся нам взрослыми. Только надо мной издеваются. Именно надо мной. Почему — не знаю. Дали мне кличку Король. Возьмут вчетвером меня на руки и несут по коридору — коронация! А мне далее нравилась их затея.
По каждому предмету — новые преподаватели. Историю читает Захваткина Елена Александровна. Сидит, бубнит: «Рамзес II царствовал 67 лет. Он выстроил много великолепных храмов, в том числе Пещерный храм в Абу-Симбле...» Зубрил я все это по вечерам. Я не любил почему-то историю. Считал, зачем мне все это — Ассурбанипалы и Тутмосы III, которых давным-давно нет. Меня больше интересовало будущее.
На большую перемену мы бегаем домой обедать (это рядом). Прибежишь, а тебе уже приготовлен кусок черного хлеба («аржаного»), брусника размятая и чайная ложка сахару. Посыпал сахаром ягоды, разбавил все это холодной водой из кадки — и пошел писк за ушами. Вкусно!
Вечером хозяйки хлопочут на кухне. Кухня одна на весь этаж. Плита плотно уставлена кастрюлями. Женщины ведут перепалку за место на плите — каждая спешит, каждая только что с работы, у каждой полдюжины ребятни и муж. За дрова не ругаются, дров хватает.
Вот стоит желтая старуха калмычка Сулимова и бормочет почти про себя: «Дырка нет — кипит нет, дырка нет —
кипит нет...» Женщины постоянно передвигают кастрюли на плите, и каждая хоть на полсантиметра отодвинет кастрюлю калмычки так, что в конце концов она оказывается далеко от «дырок» плиты, от вьюшек, где-то с краю. Это — общежитие!
Наши соседи в комнате рядом — Матвейчуки. Он — высокий молодой мужчина с прямым красивым носом. Глаза черные, взгляд суровый. Его жена Марья — толстая белая баба с крупными чертами лица. Колька, их сын,— мой ровесник. И еще его сестренка лет восьми. Ежедневно Матвейчук, придя с работы, бьет Марью. Часто бьет. И как бьет!
Вот он схватил ее за косу, вытащил в коридор и дальше, на лестничную площадку. Матерится — ужас! В руках у него березовое круглое полено — это еще страшнее. Он хлещет им Марью по спине, по заду. Марья орет. Никто не заступается за нее. Только и скажут бабы: «Вот дурак! Вот зверь!» Матвейчук работал забойщиком...
Напротив, дверь в дверь, живут Пакулины. Сам Пакулин огромного роста мужчина, когда-то был, наверное, богатырем, а теперь какой-то опущенный, нестриженый, небритый, вечно лежит на кровати. У них дети — Колька, Мишка. Говорят картаво: «Улалтолг» («Уралторг»), «поели» («пошли»). Но оба отличники. Ох и здорово учились! Завидно — только «отл.», «отл.», «отл.», «отл.»!
Дальше по коридору справа и слева — вся Покровка: Кудряшовы, Мурнаевы, Приходько, Филатовы, Скрипичниковы, Антон Клюка с семьей. А заботы у всех одни: одеть, накормить, напоить...
Зима 1936/37 года. Она, как 1937-й и 1938-й годы, знаменита была громкими политическими процессами — над троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами, рыковцами... Газетные полосы публиковали подробные сведения о деятельности этих группировок. Я читал обвинительные речи Вышинского, про-
токолы судебных допросов — все казалось интересным. Не все было понятно, но уж всему верилось полностью. Только дед что-то понимал по-своему, а что? (Теперь-то я знаю: он тоже ничего не понимал.)
Весной 1937 года купили телку — будущую комолую корову Маньку. А коз развелось уже штук десять.
Весь год, особенно с весны и летом, в поселке шли аресты. Забрали многих мужчин и женщин. Арестовали нашего директора рудника Арансона, взяли старика Пакулина... За что? Никто не знает.
А люди готовились к выборам в Верховный Совет СССР. Избирают Маркина — сталевара с Надеждинского металлургического завода. Говорят, сегодня Маркин прилетит к нам на самолете. Я отпросился у деда, чтобы быть на митинге. Интересно увидеть живого человека, портреты которого висят и в клубе, и в магазине, напечатаны в газетах. А еще интересней посмотреть «эроплан».
...На поляне между нашим поселком и Петропавловском весь народ — туча! Соорудили трибуну. Красные флаги, плакаты, огромные портреты. Все смотрят в небо на юг. И вдруг кто-то кричит: «Летят!» В небе виднеется точка, она растет, приближается, и вот уже заметно что-то вроде комара. Он становится все больше, больше... Аэроплан! Покружил он над поляной и пошел на посадку. Красиво сел.
И вот выходит Маркин — сразу узнаем. Высокий пожилой мужчина с правильными чертами лица, усы щеточкой, глаза сидят глубоко. Очень похож на рабочего, которого изображают на всех плакатах. Он в сером плаще и «сталинской» фуражке. Хороший, видать, дядька, только говорит тихо,— ничего не слышно. Остальные привычно кричат с трибуны: «Порох держать сухим!..» — и цитаты, цитаты, цитаты. А этот почти ничего и не говорил, только и сказал: «Спасибо за доверие...»
Долго народ не расходился с поляны. Все какие-то воз-
бужденные, активные. Проводили уже самолет с Маркиным, но долго еще не расходились люди. Я удивляюсь теперь — откуда была такая активность? Неужели от темноты? А ведь, пожалуй, отчасти и так. Сейчас на такие собрания упрашивают: «Уж, пожалуйста, не подведите...» Или на демонстрацию в праздник: «Очень просим, не подведите!..» — и все равно придут раз-два, и обчелся. Видимо, потому, что все уже знакомо, ничего нового. Радио, газеты, телевизоры, кино оповещают денно и нощно о всех делах на белом свете. И мы знаем, чем занимался сегодня Брежнев (или Никсон, или Помпиду) с утра, кого встречал, кого провожал, что говорил.
Тогда все это было чуть ли не таинством, волшебством каким-то, и людей из правительства мы представляли какими-то сверхъестественными. Любое событие, любое собрание считалось явлением обязательным. Никто и не мыслил о том, что можно не приходить.
С осени 1937 года я хожу в 6-й класс. Ревекка Моисеевна Шапиро, учительница русского языка и литературы, задает нам на дом выучить наизусть отрывок из поэмы Некрасова «Размышления у парадного подъезда».
Родная земля!
Назови мне такую обитель...
Я пришел домой, прочитал всю поэму. О! Как интересно! И давай читать еще раз, еще и еще. Потом рассказываю стихи сам про себя — без запиночки. Сам удивляюсь, мама удивляется. Ну и ладно, и хорошо.
На другой день Ревекка Моисеевна спрашивает:
— Ребята, кто выучил заданное?
— Что вы, Ревекка Моисеевна! Только вчера задали, не успели выучить!
— Я ведь только спрашиваю. Может быть, кто-нибудь и выучил?
— Я выучил! — почти крикнул я.
— Вот и хорошо. Видите, оказывается, есть такие, которые выучили. Ну, расскажи, Коля.
— Я выучил всю поэму!
— Как всю?
— Всю, до конца.
— А ну-ка, давай рассказывай.
Вот парадный подъезд.
По торжественным дням...
Я читаю увлеченно, отчетливо, без запиночки. Класс слушает.
Все, что мог, ты уже совершил,
Создал песню, подобную стону...
Я закончил. Мне приятно. Мне хорошо. Я удивил учительницу, ребят, девчонок.
— Сколько времени ты учил поэму, Коля?
— Пока мама пол мыла...
Уж не знаю, поверила ли мне Ревекка Моисеевна, только, пожалуй, нет, потому что:
— Коля, я дам тебе одно стихотворение, ты его выучишь к завтрашнему дню?
— Выучу.
И она дает мне «Песнь о вещем Олеге». У нас дома не было еще библиотеки. Я не читал таких интересных книг... Прочитал стихотворение тут же, на уроке,— дух защемило! Все, все, каждое слово, смысл, содержание — все так увлекательно и интересно. Прочитал еще раз, еще. Урок физики... Я читаю и зубрю «Песнь о вещем Олеге». Вот большая перемена — я выскочил за школу на улицу и про себя:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам...
Нет, не сбиваюсь. Все! Выучил! Сейчас придет снова Ревекка Моисеевна. Сейчас будет урок русского языка. Звонок. Заходит учительница. Мне не сидится на месте:
— Ревекка Моисеевна! Я выучил!
— Что выучил?
— «Песнь о вещем Олеге». Ту, что вы задали. На уроке физики и в перемену...
— Интересно. Ну-ка, давай расскажи,— улыбается она.
Я рассказываю все стихотворение. В классе аплодисменты! Всем интересна такая игра. Мне тоже интересно. Ревекка Моисеевна удивлена, довольна. Она готова поцеловать меня, обнять, она не знает, что делать...
— Ревекка Моисеевна, поставьте ему «отлично» в кубе!
— Да, да, ребята, я поставлю ему «отлично» в кубе! Редкая память, Коля, я задам еще одно стихотворение. Выучишь?
И она дает мне «Три пальмы». Конечно же, на другой день я выучил и это. В учительской Ревекка Моисеевна заявила: «У меня в 6-б есть ученик с феноменальной памятью».
В общем, я наделал шуму. И с того времени начал специально тренировать память. Хочу добрым словом вспомнить мою учительницу Р. М. Шапиро. Она умела находить в учениках то, что другие могли упустить, даже не заметить. В моем рвении к стихам она поддержала меня так, что я впоследствии чего только не заучивал наизусть. Будучи комсоргом батальона на фронте, я не читал статьи Эренбурга перед бойцами, а сначала их заучивал и потом обходился без газеты.
Наступил день выборов 12 декабря 1937 года. Я пошел с отцом в клуб. Он там голосовал, а после мы вместе сидели в кино. Потом был концерт. Народу — полный зал. Сначала было холодно — не топлен зал, а потом потеплело: надышали.
Все стены в клубе — в плакатах. Вот Ежов в «ежовых рукавицах» держит семиглавого змея. Вот другие плакаты, лозунги, похожие по содержанию.
...Дома зарезали козла — праздник! Пахнет мясной лапшой.
Я записался в клубную библиотеку. Теперь читаю «Тома Сойера», «Приключения Гекльберри Финна», «Тиля Уленшпигеля», «80 000 километров под водой», «Таинственный остров», «Из пушки на Луну»... Больше всего увлекала научная фантастика. Вместе с Ванькой Дубровиным читаем все, что есть в библиотеке из астрономии: «Грезы о земле и небе» Циолковского, все «занимательное» у Перельмана. Пытаемся изобрести вечный двигатель. Вот вариант: сделаем вертушку-мельницу. Поставим у печной трубы или на сквозняке, и будет она вечно крутиться. Или еще: возьмем генератор тока, от него ток подведем к электромотору, а этот мотор шкивом соединим с генератором, чтобы он его крутил. Вот и двигатель вечный... Эх, молодо-зелено!