Глава 13

СНОВА ЭТАП

Новый этап... Конечно, я не мог не думать о том, куда попаду. Вариантов было несколько. В то время в Советском Союзе существовало не так уж много мест, куда могли попасть политические заключенные: Пермские лагеря и лагеря Мордовские. А также Чистопольская тюрьма в Татарии, на Каме. Известное место: летом 1941 года в Чистополь были эвакуированы из Москвы писатели, здесь Марина Цветаева пыталась устроиться хоть на какую-нибудь работу, хоть судомойкой в Литфондовскую столовую (ее так и не взяли). У нее есть стихи, посвященные этому городку. И рядом, в Елабуге, она покончила с собой...

В Пермской области находились три политические зоны: 35-я, 36-я и 37-я. 35-я зона делилась на собственно зону и политическую «больничку», куда привозили больных заключенных. 36-я зона тоже делилась на две: собственно зону строгого режима и через дорогу — зону особого режима. Там находились те, кто попадал в заключение по второму или по третьему разу — «политические рецидивисты». Их и одевали особым образом, чтобы можно было сразу отличить в толпе зэков — в полосатую форму. И в 37-й была собственно зона и вторая, совсем карликовая. Ее сделали специально для Юрия Орлова. Я говорил о нем, когда рассказывал о Леониде Плюще. Власти настолько опасались влияния этого человека, что не хотели его общения с другими заключенными. Для него была устроена специальная маленькая зона на десять человек — идеальные условия для всяческих провокаций. Орлова окружали не друзья, а стукачи: провоцировали, несколько раз пытались избить.

Самой тяжелой считалась 36-я зона. А впрочем, все зоны Пермских лагерей были гораздо суровее по режиму, чем Мордовские политические зоны. Так, по крайней мере, было в восьмидесятые годы.

Мордовские лагеря печально знамениты. В Мордовии сразу после Потьмы целая железнодорожная ветка обслуживает только зоны. На каждой остановке налево, направо — одни зоны. Там и сейчас осталось огромное ко-личес1во бытовых зон для уголовников. В то же время, о котором я вспоминаю, там существовали две политические зоны — мужская и женская.

Я не был еще в этих лагерях, но хорошо знал о них понаслышке, от друзей. Потому я и предположил сразу, что повезут меня, скорее всего, в Пермскую область.

Подавляющее большинство из вас, дорогие читатели, никогда не ехали долгим путем в места лишения свободы. И слава БОГУ! Для вас слово «этап» звучит тревожно, но и несколько экзотично. И уж, конечно, никто не связывает с этим криминальным понятием имя убитого в 1911 году царского министра-реформатора. Ну, а я, когда вспоминаю свои «этапы», вспоминаю и «столыпинские вагоны», в ко-

торых везли нас со всех уголков огромной страны в глухие северные края. Не думаю, что эти вагоны изобрел сам Столыпин. Наверно, они появились во времена его реформаторской деятельности. Ведь до этого заключенных перевозили в вагонах для скота. Появление специальных вагонов было прогрессом, видимо, поэтому их с тех пор и зовут «столыпинскими».

Представьте себе обычный купейный вагон, только вся идущая вдоль вагона панель — стена с дверями в купе убрана. Вместо нее тянется по вагону решетка из десятимиллиметрового сварного прута, 5—7 сантиметров квадратная ячейка. Двери — такая же откатывающаяся вбок решетка, между купе непроницаемые перегородки. Окон, естественно, нет. Входишь в такой вагон и впечатление, словно попал в зверинец. Зарешечен, однако, не весь вагон, а две трети его. Остальная часть — обычные купе для караульного состава и проводника.

Караул несет обычную службу. Один человек на посту: гуляет вдоль коридора, наблюдая за порядком в камерах. Дважды в сутки, утром и вечером, заключенных водят в туалет. Тогда в коридоре караульных четверо: по одному в обоих концах и двое вас ведут. Ритуал этот четко отработан. Выводят по одному из каждой камеры. Заключенный уже знает: руки сразу за спину. Если этого не сделаешь, не выведут. Витя Некипелов однажды на нашем общем этапе сказал:

— Я не преступник, не буду держать руки за спиной!

— Хорошо, — сказали ему. — Не будешь оправляться. А у него были нездоровы почки. Когда боль стала невыносимой, пришлось и ему подчиниться.

Последняя камера-зверинец перед отсеком караульной службы, особая. Она узкая, с двумя лежаками друг над другом и с двумя металлическими дверями — решетчатой (как во всех «купе») и сплошной, полностью изолирующей от всех и вся. В ней перевозят «смертников» — приговоренных к высшей мере наказания. Но не только. Именно эти темные камеры были предназначены для политзаключенных, или, на языке администрации, «ООГП» — особо опасных государственных преступников.

Нас возили по этапу в такой камере. Мы имели свой собственный караул, который стоял именно у нашей камеры и менялся каждые два-три часа.

Если этап от одной пересыльной тюрьмы до другой короткий, заключенных быстро загоняют в вагоны, распихивают по камерам, не разбираясь особо, кто есть кто. Лишь потом в пути смотрят личные дела и тасуют. Потому мне приходилось попадать и в обычную камеру — для уголовников. Представьте себе: обычное по размеру купе и в нем до тридцати человек! Духота, смрад, стоны, мат... И когда потом тебя переводят в купе для «особо опасных» и ты оказываешься там вдвоем с товарищем, испытываешь просто блаженство!

На этап заключенному давался паек: буханка хлеба в день, 3-4 наперстка сахара и кусок селедки, изредка — кусочек старого ржавого сала. Понятно, такая пища требует обильного питья. Начинаешь сначала просить пить, потом пойти оправиться. Но этого нельзя, можно лишь строго по распорядку. Исключение делают только для инвалидов и женщин. Когда женщин ведут по коридору на оправку, в вагоне творится невообразимое — крики, визги, похабщина. Я всегда этому удивлялся, ведь по этапу, как правило, везут людей еще недавно вольных, еще не отвыкших от живого непосредственного общения с женщиной.

Путь моего второго этапа делился на несколько отрезков. Харьков — Казань. В Казани мощная пересыльная тюрьма, устроенная в старинном здании мусульманской школы-медресе. В Казани «столыпинский вагон» цепляют к поезду «Москва-Соликамск» и довозят до Чусовой. Из Чусовой воронком — до зоны.

Как перевозят заключенных в воронке я уже рассказывал, вспоминая первое заключение. И в этот раз мне тоже пришлось поездить в воронке — позже, когда из Пермских лагерей меня перевозили в Чистопольскую тюрьму. Ехали через широкую Каму на пароме. По правилам, если в машине находятся люди, дверцы должны быть открыты. Мало ли что, вдруг авария, паром тонет. Мы, заключенные, в воронке сидели не просто при закрытых дверях, а были терты! Паром качает, иногда сильно, раздаются какие-

то крики. Мы сидим в полном неведении и в полной уверенности, что никто о нас и не вспомнит, если вдруг случится авария. Просто воронок станет нашим общим склепом... Ощущение не из приятных.

На протяжении всего этапа нас сопровождает особая категория людей — конвоиры. Молодые ребята, прослужившие в этой должности два-три года, почти теряют человеческий облик. Становятся омерзительными и наглыми, при обысках, не скрываясь, обворовывают заключенных, в открытую спекулируют, за деньги готовы достать все, что угодно — чай, курево, водку, наркотики, и даже пересадить девочку из соседнего купе.

Последнее долагерное впечатление. В воронке от Чусо-вой до поселка Половинка нас сопровождает сторожевая овчарка, которая в обычное время «служит» на периметре зоны. Стоит сильная жара. Воронок раскалился до предела. В ногах у конвоира лежит измученный жаждой и ухабами пес. Пасть открыта, дышать нечем, с вывалившегося длинного языка стекает слюна. Конвой пытается напоить собаку из помятого алюминиевого чайника, но у нее уже нет сил лакать горячую воду. Почему-то становится жалко несчастное животное, хотя овчарок не люблю...

Вот в таких условиях и с таким сопровождением я прибыл на место своего второго заключения — в 36-ю зону Пермского политического лагеря.