Глава 12
СЛОВО ДРУЗЕЙ
Рассказав о тех, кто вольно или невольно способствовал моему аресту, я не могу не вспомнить других людей. Над ними нависала угроза репрессий, но они делали все, чтоб спасти меня. Порой наивно и трогательно. Как, на
пример, тогда, когда просили отпустить меня на поруки. Две прекрасные женщины — Марлена Рахлина и Инна Захарова — в феврале 1981 года, еще до суда, пока шло следствие, обратились к прокурору Харьковской области.
«Уважаемый товарищ Прокурор! Мы обращаемся к Вам в полной уверенности, что Вы поймете нас правильно. Речь пойдет о нашем друге, Генрихе Ованесовиче Алтуняне, который был арестован и сейчас находится под следствием. Мы не знаем, за что он арестован, знаем только, что при обыске у него нашли запрещенную книгу. Мы знаем об Алтуняне только то, что он человек очень добрый, чуткий и честный, хороший товарищ, хороший семьянин и прекрасный работник.
Вот мы и думаем, кому польза, если такие люди, как Генрих, будут лишены свободы? Нам кажется, что общество от этого только пострадает, погибнут его старые родители (отец — кадровый офицер и участник Великой Отечественной войны), будут обездолены жена и дети, а кроме того, будет нанесен большой моральный урон и всем, кто его знает, а значит любит. Ведь сейчас во всех домах, где его хоть немножко знают, недоумение, растерянность и горе. И мы нисколько не преувеличиваем. Это письмо мы, женщины из одной семьи (свекровь и невестка) пишем, не уверенные в том, что оно достигнет цели и что Вы нам поверите. Но ведь мы-то уверены в том, о чем пишем! Мы уже говорили, что Алтунян человек честный, но он еще и человек слова. Если мы объясним ему, что мы за него поручились и рискуем своим добрым именем, он никогда не совершит никаких нарушений закона. И вот на этом основании умоляем Вас и органы суда отпустить его».
В ответ на эти, идущие от сердца слова, они получили казенный ответ:
«... Разъясняю Вам, что мера пресечения Алтуняну Г.О. избрана в соответствии с тяжестью совершенного им преступления, поэтому не может быть изменена на подписку о невыезде или под личное поручительство...»
Вникни в этот ответ, читатель девяностых годов уходящего столетия. Вся тяжесть совершенного «преступления» состояла в хранении и распространении одной книги — «Архипелаг ГУЛАГ». Мой друг Владислав Недобора, ранее
разделивший со мной участь политзаключенного, также вызывался следователем на допросы. Он отвечал просто: «Нет, этого я не знаю. Нет, этого я у Алтуняна не видел». Когда кагебисты попытались его поймать: «Вы заявили, что являетесь близким другом Алтуняна, считаете себя чуть ли не членом его семьи, в то же время утверждаете, что не видели у него антисоветских сочинений...», — Владей просто отказался дальше отвечать. А подписывая один из протоколов допроса, он заявил, что желает дополнить свои показания собственноручно. Эта запись внизу отпечатанного протокола — его четким, таким знакомым мне почерком — очень дорога мне.
«Я связан с Генрихом Ованесовичем Алтуняном 33-летней дружбой. На моих глазах мой друг превратился из рядового советского школьника в Гражданина, отца семейства, в труженика. Мы оба считаем себя членами наших семей. Поэтому понятно, что «Уголовное дело» Алтуняна для меня не существует, для меня это парадокс, для меня это оскорбительно! Поэтому мои показания в качестве свидетеля на этом исчерпываются.
Остается одна мысль, одна просьба: верните Алтуняна в его семью, к его смертельно больным родителям, дайте ему возможность жить спокойно и трудиться на благо Родины так, как он это умеет. Я обращаюсь к органам правосудия с единственной просьбой — освободить Алтуняна Генриха Ованесовича из-под стражи и дать ему возможность проживать со своей семьей и родителями. Я заверяю, что никаких противоправных действий Алтунян не допустит...»
Да, у меня было много настоящих друзей. Ни одного порочащего слова не добились кагебисты и от Исаака Моисеевича Мошковича, хотя и предприняли попытку перетряхнуть грязное белье. Но на все вопросы он отвечал со сдержанным достоинством.
«...Знакомство наше состоялось в харьковской средней школе N 108, где я работал, а он в организации, связанной с ремонтом киноаппаратуры. В связи с этим он был приглашен в нашу школу для ремонта киноаппаратов, а также магнитофонов. Ремонтировал Алтунян и мой магнитофон, которым я пользовался во время учебного процес
са. До этого я встречал Алтуняна около своего дома, но знаком с ним не был. Впоследствии выяснилось, что проживаем мы по соседству. Первый период времени я с Алтуияном встречался редко, от случая к случаю. Но со временем наши отношения становились все ближе, и считаю, что с середины 1979 года между нами установились хорошие, дружеские отношения. С этого времени мы стали довольно часто встречаться. Практически почти каждую неделю мы виделись: то ли я приходил к Алтуняну, то ли он ко мне. Об Алтуняне я могу сказать следующее: я считаю его хорошим товарищем, он хороший, интересный собеседник, отзывчив, часто помогал мне в различных бытовых вопросах. В свою очередь я также оказывал Алтуняну помощь. Например, я давал уроки английского языка его дочери. Во время наших встреч с Алтуняном мы беседовали на самые различные темы, в основном бытового характера. Мне известно, что в прошлом Алтунян был судим на три года лишения свободы якобы за то, что подписал какие-то документы. Что это были за документы, их содержания я не знаю. Вместе с тем, я считаю, что Алтунян не противник советского строя. За время моего с ним знакомства я не слышал от него высказываний, которые можно было бы расценить как клевету на советский государственный и общественный строй... Литературы враждебного советской власти содержания я у Алтуняна не брал, и он мне не предлагал ничего подобного».
Через много лет мы встретились с Исааком Моисеевичем в Израиле во время моей поездки туда. Он был очень рад, я не забуду его теплоты и сердечности.
Сразу после моего ареста такая организация, как «Международная амнистия», пыталась сделать для моего освобождения все, что могла. Мне посвящались заграничные радиопередачи. В одной из них прозвучал рассказ Галины Любарской — жены известного правозащитника и бывшего политзаключенного Кронида Любарского, нелепо и трагически погибшего в 1996 году.
«Я встретила Генриха Алтуняна в 1973 году. И тогда это уже была легендарная личность. Очень сдержанный, очень внимательный к собеседнику, по-восточному красивое лицо, борода, черные, но, главное, очень внимательные гла-
за. Я была в этот день очень подавлена, потому что мой муж был переведен из лагеря в лагерную тюрьму по доносу одного провокатора. И мы обсуждали это. И Генрих не успокаивал меня. Он не говорил, как бывший лагерник, что это мелочь или ерунда. Он обсуждал, куда можно написать, понимал, что бессмысленны эти протесты, но все же нужно писать. И мы еще обсуждали, как обезопасить правозащитников Украины от этого провокатора. За его донос он был освобожден досрочно и вернулся на Украину. Это была очень деловая, очень серьезная беседа. Я все удивлялась: неужели этот человек вынес три года уголовных лагерей, это же не политический лагерь! Он, предельно спокойный, не ожесточенный лагерями, но и ничем не подавленный. Он находился в Красноярском крае, в Сибири, где должно было быть очень трудно, а он сумел не только сохранить себя, не только противостоять и уголовникам, и администрации, он помогал и защищал от антисемитских выходок и избиений политзаключенного-еврея. Я все не могла представить себе его в «зэковской» робе, бритого. Его место — за письменным столом, за преподавательской кафедрой. Это действительно тип ученого, очень убежденного в своей правоте... Вероятно, самое главное в его характере — озабоченность судьбой конкретного человека и глубокое осознание своей ответственности за все, что происходит в стране...»
Тогда, зимой-весной 1981 года, находясь в СИЗО, я не слышал этих теплых и лестных для меня слов. Но ни на миг не сомневался — друзья со мной, поддерживают меня. Они рядом. Это уже потом, после окончания предварительного следствия, знакомясь с материалами дела, я смог прочесть все, что писали и говорили обо мне. Причем, здесь интересно отметить, что все эти радиоперехваты, статьи из зарубежных газет, фотографии и так далее составляли более тома уголовного дела.
Как же трудно порой приходилось тем, кто любил и уважал меня, но оказался под прессом КГБ, был опутан его «паутиной».
Глеб Петрович Туровец был давним другом нашей семьи. Вот как он сам говорил об этом на допросах:
«Знаю Алтуняна Генриха Ованесовича с 1950 года, то есть с момента приезда в Харьков и поступления на службу в Харьковское высшее военно-командное училище. Я служил вместе с его отцом Ованесом Погосовичем. Генрих тогда был школьником. В дальнейшем я получил комнату на Динамовской, 3, и мы стали соседями. Дружили семьями...»
Естественно, что фамилия Глеба Петровича, его телефон значились в моей записной книжке — близкий же человек. А КГБ проверял всех, с кем у меня был хоть какой-то контакт. Нужно было найти подтверждение выстроенному обвинению: распространение клеветнической литературы «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Живой истории 1917-1975» Корякова. Туровца тоже стали вызывать на допросы, причем, многочасовые. Он отрицал: «Нет, ничего мне Алтунян не давал читать». Но следователи вновь и вновь, то с одной, то с другой стороны пытались поймать его. Глеб Петрович стоял на своем: «Нет, ничего не давал...» Как и многие другие мои друзья, он, конечно, брал у меня эти книги, читал их. И я в свое время его предупреждал: «Читай, но, если это станет известно, неприятностей не оберешься».
Однако у КГБ были свои методы «обработки» человека. Глебу Петровичу всячески угрожали. Ему говорили: «Вот ваш зять оканчивает военное училище. Куда он получил назначение? Нет, туда он не поедет, поедет в глухомань, на Север... Вы квартиру собираетесь менять? Забудьте об этом... Где ваша дочь работает? Мы сделаем так, что ее уволят... То, что вы из партии «полетите», это уж само собой...» Вот такой мощный шел прессинг. Но Туровец все отрицал: «Нет, нет, нет!»
Потом у Туровца провели обыск дома и в гараже по несуществующему уголовному делу. Главной его целью было морально и психологически подавить человека. Конечно, ничего не нашли, зато соседи и окружающие узнали — за Туровцом что-то есть. Но это не помогло. Тогда с КГБ пригласили его жену. Она сказала, что не знает, не интересуется, какие книги читает ее муж. Ее попросили назвать фамилии нескольких лучших друзей мужа. Она назвала человек десять. Оставив ее в КГБ, следователи тут же
поехали к названным людям. Из них все читали полученные от меня книги. Но ни один не сознался в этом. Тогда кагебисты из всех выбрали двоих — Козерука и Соломко — и привезли их в КГБ. В длинных коридорах здания — множество кабинетов. Если в кабинете подследственный или свидетель, дверь плотно закрыта и вывешена табличка: «Идет допрос». Однако когда Козерука и Соломко проводили по коридору, дверь в кабинет следователя, где сидел Туровец, была распахнута. Так вновь привезенным дали возможность увидеть, что Глеб Петрович что-то пишет, сидя за столом напротив следователя...
Затем их завели в другой кабинет и снова спросили:
— Давал вам Туровец читать антисоветскую литературу?
— Нет, не давал.
— Ах, вы отрицаете? А он сейчас сидит и пишет, что давал и именно вам. Вы же видели! Он дал правдивые показания и спокойно станет жить дальше. А вы, как думаете, будете завтра работать на своей работе?..
Люди растерялись, решили: «Ну что ж, если он говорит, что давал нам книги, зачем же нам отрицать».
С только что подписанными показаниями Козерука и Соломко следователь пошел в кабинет, где допрашивают Туровца: «Вот что показывают ваши товарищи...»
Глеб Петрович пришел ко мне: «Я сказал...» Что я мог ему ответить? Объяснил, что теперь на процессе в суде он и его показания будут главными как подтвержденный «факт умышленного распространения клеветнической литературы». Показания Зинченко, о которых я рассказывал ранее, давали повод для ареста. Показания Туровца ложились в обвинение.
Свидетельское выступление Туровца стало одним из самых тяжелых эпизодов суда надо мной. Вызванный обвинителем, он стоял перед судом бледный, говорил еле слышно. Ему нужно было подтвердить свои показания, сделанные на предварительном следствии. Или опровергнуть их. Когда судья задал вопрос: «Давал вам Алтунян читать запрещенные книги?» — повисла тягостная пауза минут на пятнадцать. В зале тишина, Туровец стоит, молчит, по лицу катится пот... Тогда я со своего места сказал
ему: «Глеб, ну что ж теперь делать. Говори — «давал». И Туровец чуть слышно ответил: «Да...»
Те, кого тогда называли диссидентами, кто уже бывал «политзаключенным», знали цель, которой посвящали жизнь. И умели отстаивать свои идеалы в любом окружении, п том числе перед кагебистами. А вот те порядочные и честные люди, вина которых состояла лишь в том, что они были нашими друзьями или знакомыми, они могли и растеряться. И часто попадали в ловушки опытных кагебистов.
Может быть, так бывает всегда,
И конец — это чье-то начало.
А раз так, то и смерть не беда,
И печалиться нам не пристало.
Нам найти и понять, и простить
Всех, кто ведает страх и сомненье...
Чистополь. 1983 г.
На суде не было никаких неожиданностей: сценарий писался опытными «режиссерами» из КГБ. Я был признан виновным в антисоветской агитации и пропаганде, направленной на подрыв и ослабление Советской власти, и по статье 62, часть 1 УК УССР приговорен к семи годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима с последующей ссылкой на пять лет. Никогда в жизни не забуду те несколько минут после зачтения приговора.
Я стоял в окружении вооруженной охраны. Зал был заполнен работниками областной прокуратуры, суда, студентами — будущими особистами, юристами. Там же было и несколько моих близких и друзей.
— Вам понятен приговор? — последний вопрос судьи.
— Понятен.
И в этот момент все мои друзья и родные достали из рукавов спрятанные там головки гвоздик и стали бросать в меня через головы конвоя. Ко мне попал лишь один цветок, остальные конвой переловил. Когда публика в спешном порядке была удалена, на столе секретарши лежала гора цветов, а на мою просьбу отдать их последовал традиционный ответ: «Не положено».
Ты бранила меня часто
Поделом.
Вот хвалила ты напрасно.
А потом?
Мы расстались, как в романе —
Был — и нет.
Ищет неисправность в кране
Мой сосед.
Суд. Конвойный. Заседанье.
Семь плюс пять.
Вдруг гвоздики.
Состоянье — Не понять
Никому, кто утром рядом
Не был там,
Или был, но взгляды прятал
По углам.
Ваши слезы и доверье
Как нести?
Донесу, по крайней мере,
До смерти.
Что потом случилось — больно.
Как во сне
Повстречались мы невольно
По весне.
Вот пишу и слава Богу —
Значит жив.
Собирайся, мать, в дорогу,
Не тужи.
Как найдешь на карте точку —
Приезжай.
Забирай с собою дочку,
Каравай,
Забирай улыбки, песни —
Есть где взять!
Хоть на миг, но будем вместе —
Благодать!
Харьков. Холодная Гора, СИЗО. 31 марта 1981 г.
Меня посадили в воронок, который необычно быстро рванул с места, и я едва успел уловить крики людей на улице. Это друзья и родные провожали меня на очередной этап. А тот цветок еще долго жил в моей кружке на Холодной Горе.
После суда, в начале апреля, я получил первое свидание с родными. Пришли отец, жена и сын. Когда друзья писали, что мои родители тяжело больны, они не преувеличивали. Отец выглядел очень плохо, дни его были сочтены. Мы смотрели друг на друга, разделенные толстым плексигласом и держали телефонные трубки для переговоров. Отец спросил: «Сколько тебе дали?» Он не был на суде, не знал приговора. И мой сын Саша, стоя за спиной у деда, показал мне три пальца. Я понял и ответил отцу: «Три года».
Я обманул его, чтоб не расстраивать еще больше. Это была наша последняя встреча ~ отец умер через несколько дней, 27 апреля. Мне в тюрьму об этом не разрешили сообщить. И лишь в середине мая, после кассации, которая, кстати, ничего не изменила, а признала приговор правильным, моя мать и жена пришли на свидание в черных платках. Так я узнал о смерти отца. В тот же день почти сразу после свидания, я пошел на этап. И всю долгую дорогу до Пермских лагерей я вспоминал последние слова отца. Несколько лет назад перед первым арестом он уговаривал меня: «Может быть, ты ошибаешься...» Теперь же сказал: «Я горжусь тобой!»
А за окном чирикал воробей
Неистово, самозабвенно.
Давай, приятель, не робей —
Когда молчишь — тогда мне скверно.
Склевал ли вкусную вечерю
Иль ворбьихой опьянен —
Мне все равно, ему я верю,
Смеюсь и я, раз весел он.
За птичьим беспокойным свистом,
По первому с утра лучу —
Уйду я вдаль, уйду за смыслом,
С Весною встретиться хочу.
Возьму с собой твою улыбку,
И ласку глаз, и нежность рук,
Разлуку страшную, как пытку,
Моя жена, мой милый друг.
Возьму тоску об отчем доме
И мамин взгляд, и боль отца, —
По чьей-то злой недоброй воле
Наполнит горе их сердца.
Возьму и то, что сердцу мило:
Черниговского воробья,
Да банку дачного повидла,
Да флягу грешного зелья.
На закусь — кильку и махорку.
В хурджин сложу: смолу для струг,
Да запах трав, что на пригорке
Перед Донцом, когда мы вдруг
Среди осок и белых лилий
Услышали элегий звук,
Да тост, который стоя пили,
Да горечь, что из чаши мук
Испили, может быть, до срока, —
Но перед совестью своей
Мы все чисты. И нет упрека
В глазах заплаканных детей.
Харьков. Холодная Гора, СИЗО. Апрель 1981 г.