Глава 10
ИСТОРИЯ ВИКТОРА БОРОВСКОГО
Стараясь изо всех сил обелить себя, оговаривая и подставляя всех, кого он называл своими друзьями, Зинченко рассказал кагебистам историю моего общения с Виктором Боровским. Если бы не это свидетельство, эпизод с Боровским вообще не был бы известен и не попал бы в мое обвинение. Зинченко же дал КГБ большой компромат на меня. И эта история стала одним из важных элементов обвинения.
Из Америки мне привезли письмо от Зинаиды Михайловны Григоренко. Написано оно было на обороте ксерокопии статьи о Викторе Боровском. Вскоре после этого меня дома навестил Анатолий Зинченко и по обыкновению стал жаловаться: «Не выпускают меня за границу! Евреям хорошо, они уезжают, им помогают! А я русский, никому не нужен, уехать не могу...» Я сказал ему: «Было бы желание!» — и показал ксерокопию статьи о Боровском: «Видишь, человек захотел — и добился своего — уехал!»
Вот этот эпизод Зинченко и рассказал на допросе. Так КГБ стало известно, что и у меня была эта крамольная статья. Им нужно было ее найти, и Зинченко дал зацепку.
Искать кагебисты умели. Узнав от него же, что письмо я отдал матери Боровского, они добрались и до нее. Лидия Никитична, простая женщина из Лозовой — город под Харьковом, — держала себя с большим достоинством, отвечала на вопросы так, чтобы не навредить мне. Вот дословно ее показания:
«С Алтуняном Генрихом Ованесовичем я знакома. Познакомилась я с ним при следующих обстоятельствах. Весной или летом 1976 года мой сын Виктор однажды привел в дом мужчину и представил мне его как хорошего своего товарища. Это и был Генрих Овапесович Алтунян. С этого времени Алтуняи иногда начал бывать в нашем доме. Он говорил, что по служебным делам приезжает в Лотовую. Во время таких поездок он и посещал моего сына Виктора. Что сблизило Виктора с Алтуняном, я сказать не могу, так как не знаю. О чем они беседовали между собой, мне тоже не известно. В 1977 году мой сын Боровский Виктор выехал на постоянное место жительства за границу и в настоящее время проживает п США в городе Нью-Йорке... Как я уже показывала ранее, указанное письмо принес ко мне в дом в начале января 1980 гола какой-то мужчина. Лично я его не видела, так как меня дома не было. Письмо мужчина передал отцу. В марте 1980 года отец умер, и я не имею возможности уточнить, кто же именно принес нам письмо. На похороны отца приезжал мой муж, который в настоящее время живет в городе Коростышеве Житомирской области. Ему я и отдала указанное письмо...»
Ну, а дальше, понятно: обыск в доме Ивана Николаевича Боровского в городе Коростышеве, изъятие ксерокопии с поясным портретом Виктора Боровского и статьи о нем. И если отец Виктора так и не смог прочесть эту статью — хотел попросить знакомого учителя английского языка, но не решился, боялся подставить человека, — то в КГБ статью, конечно же, перевели. Вот некоторые выдержки из нее.
«Журнал де Монреаль», за 8 апреля 1979 года. «Виктор Боровский — украинский диссидент. В СССР он прослыл сумасшедшим».
«Виктору Боровскому 22 года. Украинец по национальности, он покинул страну более года тому назад, потому что Советское правительство ему предоставило выбор: либо он замолчит и откажется от связей с другими украинскими диссидентами, либо его поместят в психиатрическую больницу или тюрьму, либо он покинет страну».
«Когда впервые меня поместили в психиатрическую клинику, — рассказывает Виктор, — мне было 18 лет.
Я учился в педагогическом вузе и готовил реферат по выступлению Хрущева. Так как в библиотеке вуза не было никакого материала по этому вопросу, я воспользовался книгой Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Когда я прочел свой реферат в аудитории, — продолжает Виктор Боровский, — я сослался на отрывок из этой книги, в котором речь шла о «геноциде миллионов людей во время осуществления аграрной реформы». При употреблении слова «геноцид» преподаватель разозлился и запретил мне продолжать. А так как студенты были несогласны с преподавателем, последний вышел из аудитории и пошел все сообщить директору».
Несколько дней спустя Виктор Боровский был остановлен на улице, брошен в машину и отвезен в психиатрическую клинику.
«Я там находился в течение 3-х месяцев и подвергался тяжелому лечению. За 20 дней мне сделали 10 уколов (кислота и сульфаты), которые вызывали ужасные физические страдания. Действие такого укола длится несколько дней. Когда мне не делали инъекций, меня заставляли слушать стоны других, вызванные или инъекциями, или электрошоком...»
Виктор Боровский уточняет, что КГБ — тайная полиция Советского государства, никогда не объясняющая причины ареста, — на этот раз объяснила причину его болезни. «Они мне сказали, что я болен потому, что я думаю не так, как другие».
Через три месяца усилия матери В. Боровского по освобождению сына достигли успеха. «Но мать, — объясняет Боровский, — должна была подписать документ, возлагающий на нес ответственность за все мои поступки. Она должна была, по их мнению, «реабилитировать» меня. По выходе я искал работу, но никто не хотел меня брать. Я хотел возобновить занятия, но меня не принимал ни один вуз. Именно тогда я вступил в контакты с другими украинскими диссидентами».
Сочувствуя борьбе этих групп, которые требовали признания прав украинцев в рамках Советского Союза в соответствии с Хельсинкским соглашением, В. Боровский решил сопровождать супругу одного из руководителей та-
кой группы и выступить на суде н защиту последнего. Но в тот момент, когда они садились в самолет, КГБ был там и его вернули в психиатрическую больницу.
«На этот раз, — свидетельствует Боровский, — это были не инъекции, вызывающие страдания, а медикаменты, обладающие свойством воспалять я зык и лишать способности говорить. Длился месяц, и меня выпустили, сказав, что я здоров. Но КГБ ожидал у двери, и именно тогда мне дали понять, что у меня нет родины...»
... Итак получалось, что письмо у «незнакомого мужчины» взял дед Виктора — Никита. Но ко времени допросов дед умер и указать на меня не мог. Оставалось лишь неподтвержденное показание Зинченко. Потому КГБ начал доискиваться до корней моего знакомства и общения с Боровским.
Когда мы с Виктором познакомились, он был совсем юноша, учился на первом курсе Славянского пединститута. В 1977 году в райценгре Дружковка Донецкой обл. шел процесс над Мыколой Руденко и Олексой Тихим — руководителями Украинской Хельсинкской группы. Виктор собрался туда лететь, а перед этим зашел ко мне, веселый, довольный и сказал: «Все в порядке, я все «хвосты» обрезал, слежки за мной нет!» Переночевали, вышли утром, и я заметил, как за угол метнулся человек. «Вот так, — указал я на него Виктору. — Вон твои «хвосты», тут как тут».
«Огородами», петляя дворами, мы вышли на перекресток улиц Деревянко и Балакирева. И хоть нам удалось на какое-то время оторваться от «наружного наблюдения», я был уверен, что надолго уйти от них невозможно. Виктор собирался в аэропорт лететь в Донецк. Я предупредил его: «Тебе не дадут улететь, снимут с трапа». Но Виктор был возбужден и по-мальчишески беспечен: «Я обману их! Уйду от слежки и—в аэропорт'» Сел в какую-то случайную машину (а может, и не случайную: КГБ умел вовремя «подкатить») и поехал. Не успел он отъехать, как из-за угла выскочила «Волга», в которой я отчетливо увидел тех, кто простоял у нашего дома всю ночь.
Прошло несколько дней. Неожиданно раздался звонок, незнакомый мужской голос сообщил, что Виктор Боров-
ский находится в 15-й больнице. В Харькове все знают, что это за больница, в просторечии «психушка».
Позже, находясь уже за границей, Виктор написал книгу «Поцiлунок сатани», где детально описал все преступления, которые были совершены против него. Его в тот день и в самом деле сняли с трапа самолета, отвезли в милицию и, в нарушение всяческих норм, милицейская машина привезла его в психиатрическую больницу. Не санитарная, не скорая помощь — милиция! И врач (нарколог — не психиатр!) поставил диагноз — «шизофрения». С этим «заключением» Виктора Боровского положили на стационарное обследование, что являлось грубейшим нарушением всех законов!
Интересная ситуация сложилась дальше, и для меня в том числе. Вместе с одним из своих друзей, Семеном Подольским, я поехал в больницу. Если быть точным, речь шла не о больнице, а о Научно-исследовательском институте психиатрии, который находится на территории 15-ой больницы. Там, пытаясь подробно разузнать, что же с Виктором, каковы его судьба и здоровье, мы познакомились и несколько раз встречались с симпатичным молодым врачом — Любовью Федоровной Гриценко. Необычные у нас с ней сложились отношения, необычно пересекались наши судьбы.
Любовь Федоровна оказалась человеком искренним и открытым. Она совершенно определенно сказала нам, что Боровский здоров. Но предстоит пройти экспертизу. Понимая, что опытным экспертам легко запутать и подловить юношу, она приглашала его к себе и учила, как отвечать на вопросы. Более того, в разговоре с нами она назвала всех, кто входил в экспертную комиссию, и дала им всем характеристики. Мы тоже были с ней откровенны, много говорили на волновавшие нас темы. Во время разговора я заметил, что харьковская психиатрическая больница известна своей честностью и профессионализмом. Ее врачи ни разу не дали ложного заключения, не назвали здорового человека больным. Просил, не разрывать эту цепь...
Так и случилось: комиссия признала Виктора здоровым. Я купил букетик цветов и подарил их Любови Федоровне...
Когда мать приехала в больницу, чтобы забрать Виктора, ей не хотели его отдавать. Был четверг, а ей сказали приходить в понедельник. Это означало, что парень еще четыре лишних дня должен был находиться с душевнобольными! Она бросилась ко мне. Я написал телеграммы Брежневу и министру здравоохранения Чазову. С копиями и квитанциями от этих телеграмм она вновь побежала в больницу. В общем, Виктора выписали в тот же лень, и он с матерью уехал в Лозовую.
А вот с доктором Гриценко наши отношения на этом не окончились. Когда по показаниям Зинченко КГБ узнал об иностранной статье про Виктора и о том, что эта статья была у меня. вспомнили всю больничную эпопею Виктора, связали некоторые эпизоды с моей персоной. Стали «копать» глубже. И, видимо, Любовь Федоровна попала под сильное давление КГБ. Мало кто мог выдержать это давление. Думаю, ее просто терроризировали, потому что Гриценко в конце концов дала против меня показания, совершенно не соответствовавшие истине. В моем деле они есть, и я приведу несколько отрывков.
«В мае 1977 года. не исключено, что это было в последних числах мая, Боровского посетили два мужчины... Оба они назвали себя по имени и отчеству, но запомнила я только имя одного из них. Это Генрих... В отношении Боровского Генрих сказал, что он считает противоправным его нахождение в больнице, так как, по его мнению, Боровский помещен сюда только за то, что он имеет свои взгляды по поводу соблюдения Хельсинкских решений о правах человека. Я возразила ему, заметив, что ни с чем подобным в своей лечебной практике не сталкивалась. Тогда Генрих сказал, что в нашей клинике в 1970 году был якобы необоснованно признан психически больным совершенно здоровый человек по фамилии Левин. Я снова ему заявила, что ничего не знаю об этом. После этого Генрих стал мне предсказывать, как будет с Боровским. Вот почти дословное его высказывание по этому вопросу: «Придет такой дядя в гражданском костюме с красной книжечкой и скажет вам. что Боровского надо сделать психически больным человеком, и вы сделаете это». Я ответила, что за мою практику мне ничего противоправного никто не при-
казывал делать, что в нашей больнице богатые научные кадры и беспристрастность гарантирована, так что беспокоиться о Боровском нечего. Однако Генрих продолжал убеждать меня и, как он выразился: «В последнюю минуту обязательно появится человек из КГБ и будет присутствовать при консилиуме»... 31 мая того же 1977 года, когда состоялся консилиум по Боровскому, Генрих снова появился в больнице. В возбужденном состоянии, он обратился ко мне и спросил, каково решение консилиума. Торопя меня, он сказал, что ему об этом нужно знать срочно, так как результаты он сейчас же будет передавать в Москву. Я ответила, что в Москву передавать нечего, так как Боровской признан здоровым. По-видимому, Генрих не ожидал такого исхода по этому делу, потому что как-то разочаровано сказал: «Все равно в Москве в журналистских кругах поднимут шумиху на ближайшей пресс-конференции». На этом мы с Генрихом, расстались и больше я с ним не встречалась».
Когда я прочел эти показания, категорически возражал и требовал очной ставки, говорил: «Хочу посмотреть ей в глаза». Но очной ставки мне не дали, показали справку о том, что Гриценко лечилась амбулаторно от гриппа, что как осложнение, у нее обострилась хроническая пневмония и она направлена в терапевтическое отделение больницы.
Раз очной ставки сделать было нельзя, Гриценко предоставили на опознание три фотографии. Я видел эти фотографии: три человека (я второй), примерно одного возраста, темноволосые, усы, борода. Но в тех же показаниях, которые я цитировал выше, есть и мое описание. Гриценко показывает: «... лет сорока двух... в очках, худощавый, слегка седоватый, с усами и острой бородкой...»
Так вот, из трех людей на фото лишь я один был в очках! Это грубейшее нарушение процессуальной нормы, прямая подсказка! Но нет, показания Гриценко легли в приговор. В том числе и опознание: «На изображенных на трех фотографиях лицах я опознаю лицо, изображенное на фотокарточке, наклеенной под номером 2. Я опознаю его по чертам лица: форме лица, усам, бороде, волосам на голове, очкам. Это мужчина по имени Генрих».
Я ведь не отрицал, что приходил в больницу к Виктору Боровскому! Но такая подтасовка фактов в любом случае — подлость! Это прямой, как говорят, прокол следствия. Суд не имеет права делать выводы на основе такой фальсификации, а кассационная и надзорная инстанции имели формальные причины для отмены приговора. Но ведь наши «органы никогда не ошибаются»! Любовь Федоровна Гриценко не пришла и на суд, тоже сказалась больной. Но это уже не имело значения: ее показания были зачитаны и без нее. Не стану говорить, что они сильно мне повредили, но своим кирпичиком в приговор легли.
Сейчас у Любови Федоровны очень болен сын, и болезнь его можно вылечить только в Соединенных Штатах. И вот как все обернулось! Она написала Виктору Боровскому в Америку с просьбой помочь. А он ответил: «Только если Генрих Ованесович не будет возражать». Я ей не судья и понимаю, в какой эта женщина оказалась ситуации тогда, в 1980 году. Вот какое переплетение судеб...
Виктор же вскоре после выхода из больницы уехал в Америку. Долгое время он работал в Нью-Йорке на украинской радиостанции «Свобода».