Глава 9

 

БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ...

 

«Не стал на путь исправления...» — эта казенная фраза, определяющая суть моего взаимодействия с КГБ, тянулась за мной из тюрьмы в зону, из зоны на поселение и далее — на волю. Да, я вышел из заключения еще более убежденным в своей правоте и даже отбросившим уже многое из той идеологической шелухи, в которой прежде видел истину. Я вышел из зоны-чистилища с желанием и дальше жить по совести, поэтому, конечно, не мог стоять в стороне от правозащитного дела.

Я очень много и активно общался с друзьями-диссидентами. Подписывал многочисленные письма-протесты, например, против ввода войск в Афганистан, против отправления в ссылку академика Сахарова, против ареста и осуждения правозащитников. Я активно сотрудничал с Украинской Хельсинкской группой: собирал и доставлял им информацию о всех нарушениях закона, о преследованиях людей за убеждения, которые происходили в Харькове. КГБ считало, что я, Алтунян, являюсь «центром кристаллизации оппозиции в Харькове». Ко мне на праздники, на дни рождения приходили десятки людей, в основном мои

 

единомышленники. На 27 квадратных метрах собиралось нас столько, что приходилось выносить мебель. На этих вечерах читали свои стихи Борис Чичибабин и Марлена Рахлина, прекрасно пела Фаина Шмеркина, шли вечные политические дебаты. Это были друзья мои, харьковчане — очень широкий круг людей, людей убежденных и преданных. Никто из них никогда не изменил своим идеалам, и дружбой с ними я горжусь.

 

Шмере

 

Я слышу голос твой чудесный,

Гитары сладкий перебор...

Очарованье твоей песни,

Романса русского простор,

И глубину, и потрясенье

Душа по-прежнему хранит.

И в день тоски, и в день веселья

Пусть Бог тебя благословит.

Чистополь. Март 1985 г.

 

Мы читали «самиздат», «Хронику текущих событий», получали достаточно объективную информацию обо всех происходящих событиях. И постоянно общались с единомышленниками в Москве и в Киеве. Я писал письма и требования в разные советские инстанции, газеты. Продолжал считать, что в чем-то советско-партийное руководство можно переубедить. Да, жила эта надежда на дремлющую человеческую совесть. Однажды в годы второго заключения я сидел в карцере. Дежурил старшина — один из самых свирепых в Чистопольской тюрьме. Кличку ему зэки дали «Коммунист» — хуже быть не могло. Зверь, хам... А я ему говорю как-то: «Неужели у вас нет совести?» Ребята надо мной смеялись: «Кому ты о совести говоришь?» А я тогда думал и до сих пор думаю, что в любом человеке не все человеческое истреблено. Совесть, мораль всегда ставились нами во главу всего. Иначе большевистскими методами надо действовать: «кто поет не с нами, тот против нас».

Официальным членом Украинской Хельсинкской группы я не был. Когда Мыкола Данилович Руденко прислал

 

ко мне сначала Петра Винса, а потом Олексу Тихого с предложением войти в эту группу, я вынужден был отказаться, ибо прекрасно понимал, что за этим последует немедленный арест. Уж очень я был на виду, и КГБ ждал только официального предлога. Дать им такой подарок я не желал. Была и еще причина. Мой сын Саша в тот год поступал в Харьковский государственный университет. Осуществить это ему с его фамилией и без того было сложно, а после моего официального входа в группу я бы ему совсем крылья подрезал.

Этика, нравственность по отношению друг к другу были всегда присущи лучшим людям правозащитного движения. И я всегда старался быть честным перед друзьями и перед собой. И обидно, даже горько бывало, когда сталкивался с легкомысленным, пренебрежительным отношением к серьезным делам. А такое встречалось. Читает мне по телефону Петр Якир текст письма, которое надо подписать. Я говорю: «Да, согласен, подписываю...» А через некоторое время узнаю, что там, кроме моей, подписи всех моих друзей. Они же об этом знать не знают. И я такой санкции Петру не давал и не мог это сделать за других без их согласия. Но все мои друзья, чьи фамилии так беспечно Петр Ионович поставил под письмами протеста, все не отказались и не отреклись. На следствии и в судебном заседании они подтвердили свои подписи, несмотря на последовавшие административные преследования.

Я много об этом думал: самое хорошее дело можно дискредитировать легкомыслием, нечестностью. Много копий поломал в спорах на эту тему. Вот, например, можно ли говорить заведомую неправду, разговаривая со следователями, кагебистами? Я уточню: совсем необязательно на допросах говорить всю правду, все, что ты знаешь. Но говорить неправду не обязательно, я убежден. Вместо этого предпочитал вообще ничего не говорить. Существует некая грань, которую я для себя считал невозможным переступить. Ни при каких обстоятельствах. И эта грань — собственная совесть. «Для достижения доброй цели все средства хороши — это не мой лозунг. Категорически. Иначе сам не заметишь, как скатишься до уровня сначала отступника, а потом и предателя. А такое случалось с теми,

 

кто начинал с благих намерений и, отступая шаг за шагом, скатывался в пропасть.

В начале 1972 года арестовали Петра Ионовича Якира. Я уже рассказывал о первой встрече с ним в купе симферопольского поезда.

Петр Ионович был человеком очень известным — и своим происхождением, и деятельностью. Громкоголосый, с черной густой бородой, он очень нравился женщинам, был душой компании. Его хорошо знали и в правозащитных кругах, и в правоохранительных. Последние глаз с него не спускали. Был со мной такой случай. В Хайрюзовке, на поселении, следователь КГБ капитан Сидоров простодушно рассказал:

— Иду я на вокзале по перрону, зашел купить кефиру, а навстречу мне ваш Петр Якир.

Алтунян:

— Не спрашиваю, почему вы кефир ищете на вокзале. Но вот как вы догадались, что это Якир? У него на лбу это написано?

Как я потом узнал, Якир ездил в Сибирь к друзьям. У диссидентов было принято навещать ссыльных друзей. А ссылка у нашего брата бывала далеко-далеко: Иркутская, Тюменская, Якутская области...

Да, Петр Ионович много и активно работал на поприще правозащитного дела. Но была у него страсть, о которой знали и друзья, и враги. Он, как говорится, поклонялся Бахусу. А попросту — сильно пил. Особенно в годы, предшествовавшие аресту, эта его страсть стала просто неуправляемой. Генерал Григоренко даже просил Якира: «Петя, отойди, ты уже много сделал! Но теперь, раз не можешь сам с собою справиться, — отойди, не компрометируй все то доброе, чем занимался до сих пор». Но больше всего компрометировал Петр сам себя. После смерти Сарры Лазаревны квартира Петра Ионовича подверглась нескольким обыскам, а вскоре и он сам был арестован.

Об аресте Якира я узнал сразу: в Хайрюзовке, меня стали вызывать на допросы. Отвечая на вопросы следователя, а чаще — отказываясь отвечать, я не знал и не предполагал тогда, как отразится тот арест на судьбе Петра Ионовича, которого я любил.

 

Когда Якира арестовали, он очень недолго держался. К сожалению, Петр Ионович скоро стал давать показания. Сейчас это уже доподлинно известно: КГБ завел уголовное дело на его дочь и поставил его перед выбором — или давайте показания, или посадим дочь... Надо сказать, что таким образом шантажировали многих диссидентов, и в основном люди вели себя стойко и достойно, хотя кагебисты угрозы свои выполняли.

Петр Ионович сдался. Он выступил в суде с покаянием, каялся прилюдно по телевидению, писал покаянные письма. Написал академику Сахарову: «Мы с вами вместе начинали дело, думая, что оно правое..., а это вредит стране..., льет воду на мельницу врагов».

Судили Якира вместе с Виктором Красиным, который, как известно, тоже покаялся и давал показания. Интересно, что, когда Красин выехал за границу, он там выпустил книгу под названием «Я сука, но выслушайте меня». КГБ умел ломать людей, ломать судьбы...

Что касается Якира, тяжело было смотреть и слушать его покаянные выступления, его самобичевание. И презрение, и жалость вызывал он у своих товарищей. Но было одно смягчающее обстоятельство: Петр Ионович добился у КГБ обещания, что по его показаниям судить никого не будут. Как ни странно, это «джентельменское» соглашение было выполнено: никого из названных Якиром людей не арестовали, хотя он назвал всех, буквально всех. Мне в Хайрюзовке и в Харькове на допросах по делу Якира давали читать его показания. Страшное ощущение я испытывал, читая о том, что в такие-то дни (точная дата) на квартире Якира собирались люди (целый ряд фамилий), чтобы обсудить определенную тему (например, состав Инициативной группы). Пофамильно назывались активно выступавшие, просто принимавшие участие, совсем не выступавшие...

Когда человек дает подобные показания о событиях пятилетней давности, а такие подробности даже специально запомнить невозможно, возникает уверенность, что он подписывает заранее подготовленный текст. А я ведь еще и знаю, какая обстановка царила в доме у Якира: двери нараспашку, люди целыми днями заходят, выходят, выпи

 

вают, курят, говорят о чем угодно и между делом и о политике...

Поскольку среди фамилий не раз называлась и моя, мне нужно было подтвердить или опровергнуть эти показания. Я отказался участвовать в следствии, хотя. как уже говорил, серьезно опасался, что подходивший к концу мой срок будет продлен. К счастью, этого не случилось.

Суда над Якиром, собственно, и не было. Он получил незначительный срок, и скоро этот срок ему заменили ссылкой в Рязань. Но и там Петр Ионович пробыл недолго, его помиловали, и он вернулся в Москву.

Конечно, после всего происшедшего бывшие друзья Якира стали его избегать. По сути, он попал в вакуум. Многие люди, и я в том числе, дружили с дочерью и зятем Петра Ионовича — Ириной Якир и Юлием Кимом, его женой Валентиной Ивановной. И прежде чем прийти к ним в дом, звонили, спрашивали: «Дома?» Шли, лишь когда самого Петра дома не было.

Вскоре наступил неизбежный конец — цирроз печени. Произошло это в 1982 году, за несколько дней до смерти Брежнева. Петр Ионович Якир был очень интересный человек. Но система, в которой он родился и жил, с которой боролся, оказалась сильней его. И она его сломала...

Но не хочется мне сегодня как-то подниматься над Петром Якиром, верша над ним суд. И не только потому, что его уже нет. И конечно же не потому, что передумал и уже на склоне лет одобряю его поведение.

Просто мне почему-то неловко, когда я вспоминаю последнюю с ним встречу. Я пришел проведать Иру в одну из московских больниц, стоял в вестибюле в ожидании лифта. Лифт подошел, из него вышел Петр и протянул мне руку, а я руки не подал.

Одно из самых угнетающих меня морально воспоминаний этих лет, это воспоминание о встрече, знакомстве и общении с человеком, которого я здесь назову Е. Этот человек практически сразу после освобождения эмигрировал и недавно, увы, скончался на чужбине.

Человек был весьма интересный. Вместе с Петром Якиром он учился в Московском историко-архивном институте и за какие-то самые начальные диссидентские прояв-

 

ления был оттуда изгнан. Стал активно заниматься политикой, написал много статей. Однако его выступления часто носили скандальный, вызывающий характер. Друзья относились к нему с пониманием: мол, ну что ж, вот он таков! Жизнь забросила его в Харьков, здесь он осел, здесь мы и познакомились с ним через Петра Якира.

Однажды Е. попросил меня отправить в Москву академику Гвишиани письмо. Был такой известный деятель, историк, сопредседатель одного из международных центров в Вене, к тому же зять Косыгина. Письмо — он дал мне его прочесть — носило ярко выраженный скандальный, даже оскорбительный характер. Мне было неловко отказать, и я взялся переправить письмо, думая сделать это через знакомую москвичку Гулю Романову, приехавшую тогда в Харьков. Я с ней встретился, передал письмо. Но за ней, а скорее, за нами обоими велась слежка, и ее задержали на вокзале под предлогом того, что ее сумочка похожа на только что украденную. Привезли в милицию, обыскали и нашли это письмо. Саму Романову отпустили. Уже из Москвы она мне позвонила, предупредила.

А дальше события развивались так. Е. вызвали в КГБ и спросили, как письмо попало к ним? Письмо было его, им подписанное, и логично было бы ответить: «Не знаю, вам я его не посылал». Он же спокойно, не колеблясь, объяснил: «У Алтуняна есть каналы связи с заграницей, вот я и дал ему письмо для переправки туда». А что значило в то время иметь «каналы связи с заграницей?» По тогдашним канонам — тяжкое преступление, предательство родины! И Е. знал об этом прекрасно. Он сам пришел ко мне, и рассказал обо всем. Я спросил:

— Послушай, ты понимаешь, что делаешь? Ты же сделал меня каким-то вражеским резидентом!

И он в ответ сказал мне странную или страшную вещь, даже не знаю, как это определить:

— Я понимаю. Но нас так или иначе посадят. А я сейчас пишу очень важную работу, мне во что бы то ни стало нужно ее окончить. Поэтому пусть сначала тебя, а потом меня. — Вот так!

Я открыл дверь и сказал ему:

 

— Уходи, считай, что мы с тобой не знакомы.

Е. ушел, совершенно искренне убежденный, что он все сделал правильно. Но это был не конец нашего знакомства. История нашего общения имела продолжение. Меня арестовали, судили, отправили в Пермские лагеря. Потом я попал в Чистопольскую тюрьму и там неожиданно встретился с Е. Вот что он рассказал мне, и его рассказ позднее подтвердил Анатолий Корягин.

Вскоре после моего ареста Е. ехал к себе домой на Салтовку (жилой микрорайон в Харькове), стоял на остановке автобуса. Было морозно, мела снежная поземка. Рядом стоял какой-то человек с приемником и слушал «Голос Америки». И вдруг Е. услышал сообщение: «В Харькове арестован Генрих Алтунян по доносу...» — и была названа его фамилия. Ему стало плохо, закружилась голова, и он вспомнил сказанные ему накануне жестокие слова Анатолия Корягина: «Имей в виду, у тебя теперь выход один: пойти в КГБ и отказаться от всего, что ты говорил. Ты, мол, оговорил невиновного человека, на самом деле ничего подобного не происходило. Иначе ты никогда не отмоешься!»

Е. поехал в Москву к нашим друзьям. Но ни каяться, ни признавать ошибку не собирался — доказывал, что не предавал, не сказал ничего особенного, такого, за что можно арестовать. Он вновь и вновь повторял свой аргумент: «Мне нужно работать...» Он считал свою работу настолько важной, что присваивал себе право распоряжаться чужой судьбой!

Когда же сам Е. был арестован, он ничего обо мне на допросах не говорил и свидетелем по моему делу не проходил — надо отдать ему должное. Но, как говорится, из песни слов не выбросишь.

Как я уже сказал, наши пути вновь пересеклись в Чистопольской тюрьме. Я попал туда из Пермских лагерей, он — из Мордовских. Через некоторое время у нас с ним установились нормальные отношения. И все же было в этом человеке, в его поведении, в отношении к товарищам нечто совершенно неприемлемое. Однажды случилось такое. Сидели мы в камере втроем; он, я и Михаил Казач-

 

ков^[1]. Периодически в места заключения приезжали наши кураторы-кагебисты: к харьковчанам из Харькова, к москвичам — из Москвы... Беседуют с нами о жизни, прощупывают, не изменились ли мы, не готовы ли просить о помиловании... Один из таких кураторов пригласил на разговор Е., стал говорить, что у него очень больна мать, вот-вот умрет, убеждал написать просьбу о помиловании. А чтобы показать себя гуманистом, предложил ему: напишите письмо вашей больной матери, мы передадим.

Е. был человеком своеобразным. Он взял десять открыток, на каждой написал послание в стихах. Кагебисты попросили изменить лишь одно место, где он открытым текстом писал о том, что в соседней камере голодает Анатолий Корягин. Он согласился, собственной рукой изменил текст, открытки забрали, увезли в Харьков.

Прошло всего два дня после отъезда кураторов. Мы с Мишей видим, что Е. сидит и пишет что-то. Спросили, что. Оказалось, он пишет протест прокурору по поводу того, что его письмо не было передано матери. Мы говорим ему:

— Подожди, еще рано, они еще могли и не доехать до Харькова.

Он машет рукой:

— Да знаю я, обманут, не передадут!

— Подожди, — говорю я. — Какой в этом смысл? Они ведь сами предложили тебе написать, отвезти.

— Обманут, мало ли что обещали.

— Подожди еще три дня.

— Нет, отправлю протест сегодня же!

Я стал убеждать Е. в совершенно очевидных вещах. Мы — политические, это особый статус и особая, если хотите, честь. Мы несем ответственность за малейшее свое действие и слово. А то, что он делает, неэтично и безответственно.

— Если пошлешь этот высосанный из пальца протест, то ты просто болтун! Мы будем вынуждены прекратить с тобой общаться.

Но он не слушал никого, считая себя самым обиженным, был уверен в своей правоте. Протест отправил, а мы

 

перестали с ним разговаривать. Потом нас «дернули» в разные камеры. И уже там я узнал, что пришла телеграмма от жены Е.: все его открытки мать получила.

Я рассказал о человеке, который оправдывал любые свои проступки лишь потому, что считал, будто может быть такая высокая цель, которая оправдывает любые средства. Я сам человек далеко не идеальный, не раз приходилось мне ощущать себя виноватым перед семьей, друзьями, родными. Но есть вопросы принципиальные и среди них — не вступать в сделку с собственной совестью. Я говорю не об общепринятом понимании добра и зла, это понятия растяжимые, а о своей совести. Как учил меня еще отец: «Ложись спать, чтоб тебя не мучила совесть».

После всего случившегося я с Е. больше не хотел общаться. Но судить его я не хочу. Он внес свою лепту в общее дело, отсидел полный срок. Бог ему судья за его характер, его самомнение, и мир его праху на чужой земле. Иное дело — тот человек, о котором расскажу дальше.

Прямое и сознательное предательство подлежит презрению и осуждению.

Каким образом в нашем окружении появился Зинченко, до конца не ясно до сих пор. В конце семидесятых годов происходили большие выступления «отказников», он крутился среди них и каким-то образом попал к генералу Григоренко. Жаловался ему, что хочет выехать за границу, но его не выпускают, преследуют за убеждения. Узнав, что он из Харькова, Петр Григорьевич назвал ему меня и Владислава Недобору. И когда Зинченко пришел к нам, мы встретили его как друга и единомышленника: он ведь появился как бы по рекомендации Григоренко. Интересно, что он дружил с неким Липавским — главным свидетелем обвинения по делу Натана Щаранского. Этот Липавский был заслан КГБ в среду евреев-отказников. Мы стали встречаться, общаться, постепенно узнали историю жизни Анатолия Михайловича Зинченко. Она очень неординарна и состоит как бы из двух частей: той, что рассказал нам сам Зинченко, и той, которую мы узнали в процессе следствия.

Итак... В войну, в период немецкой оккупации Харькова, Анатолию было лет пятнадцать-шестнадцать. Немцы

 

принудительно партию за партией отправляли молодежь на работу в Германию. Для многих это было трагедией, но не для всех. Юный Зинченко сам пришел на сборный пункт и по собственному желанию поехал работать в Германию. Попал он к какому-то фермеру, где жилось ему неплохо, даже посылал посылки домой, а его хозяин открытками благодарил мать за прилежно работающего сына. По окончании войны он очутился в лагере для перемещенных лиц, который заняли американцы.

Вот тут начинается детективная история. Наш герой каким-то образом в лагере достал документы умершего и поменял фамилию. Оказывается, что на самом деле он не Зинченко хотя его истинная фамилия очень похожа: то ли Зайченко, то ли Заиченко... С новыми документами он вернулся на родину. Служил в армии, а после войны ему даже вручили медали — чужие, того, настоящего Зинченко...

В Харькове этот «фронтовик» поступил в юридический институт. И тут произошла еще одна необъяснимая история. Он учился на втором курсе, когда в институтском отделе кадров какой-то бдительный кадровик доглядел, что паспорт и аттестат об окончании школы имеют расхождения. Оно и понятно: ведь аттестат-то был подделан. В конце сороковых годов такие истории бесследно не проходили, подвергались самой тщательной проверке. Потому особенно странно, что Зинченко остался Зинченко и просто покинул институт... Анатолий Зинченко поступает теперь уже в технический вуз (ХИМЭСХ), оканчивает его, работает в различных строительных организациях.

Третья детективная история! Далее Зинченко отправляется в туристическую поездку — круиз по Дунаю. В Вене он отделяется от группы, идет в посольство ФРГ и расспрашивает там, каким образом он может попасть в Германию, остаться там. В это время теплоход, на котором он приехал, уходит дальше, а он остается на положении беженца... Эту историю нам рассказывал сам Зинченко очень красочно, с подробностями, как его тайком вывозили из посольства, как за ними шла слежка, как по Европе гуляют советские разведчики...

 

Ночь он провел в полицейском участке, потом был отправлен в лагерь для перемешенных лиц. Через несколько дней туда приехали представители советского посольства, он сказал им, что случайно отстал от теплохода и хочет вернуться домой. На посольской машине его из Вены перевезли в Прагу, оттуда самолетом в Москву, а в аэропорту Внуково его у трапа встречали харьковские чекисты. Утром следующего дня он уже находился в подвалах харьковского КГЬ. Десять дней его допрашивали, потом выпустили, но сразу же уволили с работы. Он перебивался случайными заработками, в конце концов устроился электриком в больницу. И стал «отказником», то есть человеком, которого не выпускают за границу. Тоже надо сказать, история со многими странностями и информацией к размышлению.

В общем, Зинченко, приехав из Москвы с приветом от Петра Григорьевича, стал бывать у нас, не раз мы собирались и у него дома. Например, хорошо помню такой приятный литературный вечер, где украинские друзья читали статьи и стихи Шевченко и о Шевченко.

Все это время Зинченко активно добивался разрешения выехать за границу. Однажды вместе с Юрием Дзюбой, бывшим политзаключенным, с которым дружил, он вышел на улицу с плакатом: «Президент Брежнев, где наше право на эмиграцию?» Писал множество писем и протестов во псе инстанции: депутатам тогдашнего Верховного Совета СССР, космонавтам, дояркам... В конце концов КГБ, наверное, потерял терпение, и в августе 1980 года Зинченко был арестован.

Как раз в день его ареста мне позвонила из Америки Зинаида Михайловна Григоренко, и я сказал ей, что арестовали Толю Зинченко. Так что это событие сразу стало известно всем зарубежным радиостанциям. Я собрал все, что было более или менее приличного в холодильнике, отнес матери Анатолия, поддержал, как мог, сказал что-то вроде того, что такими людьми, как ее сын, нужно гордиться...

Вскоре после ареста Зинченко полностью раскаялся и стал давать показания. Он исписал столистовую тетрадь, где подробнейшим образом ответил на все вопросы следова-

 

теля и еще многое добавил от себя. Он дал полную живописную информацию обо всех, с кем хотя бы мельком был знаком. И его показания существенно дополнили досье на многих людей. Я думаю, что перед ним была поставлена дилемма: или тяжелая, вплоть до расстрела, статья за измену Родине, или благородная — антисоветская пропаганда.

Обо мне Зинченко давал показания на следствии, на очной ставке и в суде. Всем нам на многочисленных допросах приходилось давать показания. Однако мы поступали так: о чем можно было безболезненно для себя рассказать, говорили. О других, о друзьях — ни слова. Но о большей части нашей деятельности умалчивали. На многие вопросы сознательно отказывались отвечать.

Зинченко же стал нам отвратителен именно потому, что по собственной инициативе вспоминал все, до мельчайших подробностей. Мало того, многое он просто придумывал, приписывал нам, чтобы выгородить себя. Например, ему хотелось скрыть факт личного знакомства с Григоренко в Москве и то, что в наше окружение он попал от Петра Григорьевича. И он выдумал такой эпизод. Когда Григоренко был в гостях у нас в Харькове, я попросил его, Зинченко, отвезти Петра Григорьевича в аэропорт. Вот там, в машине, Зинченко будто бы впервые и увидел генерала.

Был и такой случай в период нашего общения с Зинченко. Когда сослали в Горький Андрея Дмитриевича Сахарова, Зинченко пришел ко мне и принес сочиненное им письмо-протест. Совершенно неподобающий подобным протестам текст — оскорбительный, ругательный. Это могло не помочь, а только навредить. Я высказал ему свое мнение: такое письмо должно носить не скандальный характер, а быть деловым, выдержанным, но твердым. Подписать отказался. Но мне стало жаль искренних, как мне тогда казалось, чувств и усилий этого человека, и я согласился помочь ему и переделать послание. После нескольких переделок, когда текст был отработан, я и несколько других харьковчан протест подписали.

Так вот на суде Зинченко представил это дело так, словно я пришел к нему домой с текстом письма, заставил его поставить свою подпись и вообще втянул его в антисовет-

 

скую деятельность... А ведь следователей всегда интересовал именно этот момент: кто был зачинщиком, инициатором? Для них это было очень важно. Ведь ясно, что весь народ пересажать в тюрьмы и лагеря невозможно, а вот инициаторов можно и нужно! Об этом кагебисты всегда старались получить подробные сведения. И Зинченко их формировал, причем, как я уже отметил, перевирая факты, выводя себя из-под удара.

Уже в зоне, пытаясь оправдать свое поведение, Зинченко говорил, что кагебисты пугали его, грозили вспомнить все прошлые грехи: добровольную работу в Германии, изменение фамилии, происшествие в Вене, — и «раскрутить» его по статье «Измена Родине», вплоть до расстрела. А за свои «чистосердечные» показания он получил обещанную статью.

И КГБ выполнил свое обещание: предатель был осужден на шесть лет, отбывал срок в Пермских лагерях, но не в той зоне, где я, а в другой, 35-й. Работал электриком, а все заключенные четко знали, что электрик — должность «кумовская», то есть для кагебистских агентов. В бытовых зонах такие должности, как электрик, художник, библиотекарь, дневальный («шнырь») и некоторые другие называют «сучьими», то есть эти люди «твердо стали на путь исправления», а простому зэку ждать от них ничего хорошего не приходится. Однако мне кажется, что нет «сучьих» должностей, есть «суки», которые «стучат», независимо от того, куда их поставит «кум» или «куратор» из КГБ. Был же Иван Светличный библиотекарем в этой же 35-ой зоне и тогда библиотека стала центром противостояния кагебистскому произволу.

Один из таких кураторов задолго до перестройки, еще в 1984 году сообщил мне в Чистопольской тюрьме, что Зинченко помилован и вернулся в Харьков. «Вот видите, Зинченко уже лома, а вы здесь...» Он ставил нам его в пример!

Предательство не прощается! Я никогда не брошу камень в человека, который не выдержал моральных или физических пыток! Да мало ли бывало подобных ситуаций. Человек волен сам распоряжаться своей судьбой: отказаться от прошлой жизни, от друзей, покаяться... При этом он

 

вступает в сделку только со своей совестью. Но распоряжаться судьбами других — нет, это для меня неприемлемо!

И когда Зинченко уже в наше время пытался как-то подключиться к демократическому движению, я и другие товарищи его попытки пресекли. Ведь он, выкарабкиваясь из ямы, сталкивал туда других! И ему было все равно: по головам ли, по поломанным жизням, по трупам ли...