Глава 6
ПРОЩАЙ КПСС.
КАЗЕННЫЙ ДОМ И ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА
Шли допросы. Они были мне не в новинку. Еще до ареста КГБ завело уголовное дело по факту «распространения клеветнической литературы». И пока велось предварительное следствие, начиная с сентября 1968 года меня и моих товарищей регулярно вызывали на допросы. И тогда, и уже после ареста, следователи вновь и вновь дотошно уточняли: как и от кого попали ко мне те или иные материалы, кому я их давал читать и перепечатывать, что говорил на работе, как познакомился с Якиром и Григоренко, что думаю о культе личности Сталина, внешней и внутренней политике КПСС. А я вновь и вновь пытался достучаться до разума тех, с кем вел «беседы». Не хотелось верить, что это бесполезно, хотя не один уже урок мною был получен. И самый трудный — в высших партийных инстанциях, куда я обращался в поисках справедливости после исключения из партии. Я считал себя честным коммунистом, имеющим право на собственное мнение. Верил, что могу и имею партийное право указывать на недостат-
ки всем, вплоть до руководителей КПСС. В поисках правды и понимания я прошел разные инстанции и летом 1969 года добрался до Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС. Сначала у меня были две беседы с партследо-вателями, а потом — заседание комиссии. Тогда же, по свежей памяти, я все происшедшее со мной и записал.
Бюро пропусков. Сотрудники КГБ, три сверхсрочника и один старший лейтенант. Заявка на меня уже была, поэтому пропуск я получил быстро. На нем указано — 2 этаж, комната 233. Вход в помещение Комиссии через 3-й подъезд. Огромные двери, машина для чистки обуви, высокий стол-бюро, у которого два молодцеватых кагебиста — лейтенант и младший сержант. У меня тщательно и подчеркнуто вежливо проверяют пропуск, сверяя его с паспортом.
Книжный киоск, раздевалка, буфет, площадка для посадки в лифт. Два комфортабельных лифта непрерывно заняты и используются для подъема даже на второй этаж. Буфет ослепительно чист, огромен. Горячие и холодные закуски в подчеркнуто большом ассортименте: от икры до фруктов. Газеты и журналы без продавца. Широкая, покрытая ковровой дорожкой винтовая лестница, всего четыре этажа. В коридорах удобная современная мебель, сифоны с холодной газированной водой, которые периодически меняются на полные и еще более холодные. Непрерывно снуют официантки с подносами: чай, бутерброды...
Здесь я хочу сделать небольшое отступление. Генерал Григоренко, на несколько лет ранее прошедший этот же путь мытарств и напрасного поиска справедливости, позже издал свои «Воспоминания», где есть такие слова: «Партколлегия ЦК КПСС — своеобразное учреждение. Как во всех чекистских учреждениях, сотрудники здесь изобильно обеспечены. Мой друг инженер-майор Генрих Ованесович Алтунян, который через 7 лет после меня тоже побывал в этом учреждении, красочно описал партколлегийные буфеты и явственное изобилие в них. Это описание попало в «самиздат» и привело к тому, что проход в районы буфетов для приглашаемых в партколлегию оказался закрытым».
И далее Петр Григорьевич пишет:
«Партколлегия — учреждение двухэшелонное. В первом эшелоне, на фасаде, так сказать, партследователи. Это люди особого подбора: внешне приветливые, мягкие, внимательные, чуткие. Такие ли они по натуре или так вышколены, но встречают они жалующихся классно: обволакивают их своим вниманием и заботливостью и тем создают авторитет своему учреждению. Но решают не они. Цитаделью учреждения является сама партколлегия. Здесь тоже подбор, но совсем иной. Говорят, что членами партколлегии назначаются вторые секретари обкомов, которые в своем моральном падении дошли до такого состояния, что их, даже при нашей системе выборов, нельзя предложить ни на какую выборную должность. И тогда ЦК назначает их членами партколлегий».
Видимо, и семью годами позже ничего не изменилось в этом учреждении. За дверью с четырьмя фамилиями — небольшая прихожая. Столы, стулья. Из прихожей — две двери, на одной из них под номером 233 фамилия «Мардасов Н.П.». Вхожу в большой, не менее 40 квадратных метров кабинет, огромное окно, очень светло. Небольшой письменный стол, полумягкие стулья, журнальный столик с телефоном и настольной лампой, книжный шкаф, сейф. Под стеклом письменного стола — список абонентов Харьковского обкома КП Украины. Навстречу мне встает седой пятидесятилетний человек. Приятное лицо. Представляется: Мардасов Николай Петрович. Он предлагает мне сесть, начинается беседа, которая, с небольшими перерывами, заняла два часа.
Мардасов:
— Изменилось ли что-либо в ваших взглядах за последнее время?
Алтунян:
— Свои взгляды я изложил вам во всех апелляциях, и кратко они сводятся к следующему. Исключили меня из партии не в результате каких-либо нарушений Устава или других антипартийных действий, а в результате лживого и анонимного доноса КГБ, в поле зрения которого я попал в августе прошлого года после знакомства с Якиром и Григоренко. Меня обвиняют в распространении тенденциоз-
ных, клеветнических и антисоветских документов. Но так квалифицируются эти документы в КГБ. Коммунисты же на всех этапах партийного расследования с документами этими ознакомлены не были, а значит, собственного мнения о них иметь не могут. Значит, им мнение это было навязано. Никто не пытался показать, в чем состоит лживость и клевета письма Сахарова и других документов. Я надеюсь, что здесь, в ЦК, мне это объяснят. Мардасов:
— У нас нет времени этим заниматься, это и так ясно. Здесь вопросы задаем мы. Вы что, приехали за разъяснениями? Об этом надо было думать раньше. А коммунисты могли ознакомиться с письмом Сахарова через «Голос Америки»...(!!!)
Алтунян:
— Мое дело разбиралось 26 августа, тогда еще зарубежные станции письмо не передавали. Да и как вам можно ссылаться на такой источник! А вы сами читали эти документы?
Мардасов:
— Читал, но не все. Но из прочитанного понял, что это клевета. Алтунян:
— Была ли дискуссия в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС по книге Некрича? Скажите, имели ли место факты, о которых говорили выступавшие на этой дискуссии: сговор Сталина с Гитлером, сообщение Шулленбурга Советскому правительству о дате начала войны?
Мардасов:
— Нет, это клевета и ложь. Никакого секретного соглашения между Молотовым и Риббентропом не было. Шулленбург ничего не сообщал накануне войны. Я недавно где-то читал об этом, там прямо сказано, что все это ложь.
Алтунян:
— Тогда надо всех выступавших или большинство из них судить как клеветников. Мардасов:
— Они все привлечены к партийной ответственности.
Алтунян:
—Кто?
Мардасов:
— Ну, это не ваше дело. Исключен из партии Некрич. Знаете ли вы, что Сахаров очень расстроился, когда узнал, что его письмо через зарубежные радиостанции используется против Советского Союза?
Алтунян:
— Скажите, Сахаров изменил свое отношение к вопросам, поднятым в этом письме?
Мардасов:
— Это не ваше дело. Кто вас познакомил с Якиром и Григоренко? Когда?
Алтунян:
— Я еще раз подчеркиваю, что вопрос этот не правомерен. Это честные люди, настоящие коммунисты.
Мардасов:
— Вы на всех этапах партийного расследования отказываетесь отвечать на этот вопрос. Почему?
Алтунян:
— Этот вопрос правомерен при уголовном расследовании, в КГБ или прокуратуре. И то, если будет доказано, что эти люди преступники. Для меня важно другое: как можно вменять в вину коммунисту знакомство с беспартийными и честными людьми? Можно только тогда, когда доказана их нечестность, когда их взгляды противоречат ленинским. Никто не пытался мне это доказать, просто их называют клеветниками и антисоветчиками.
Мардасов:
— Вы по всем вопросам расходитесь с партией. Вы неправильно оценили кризис на Ближнем Востоке, одобряете действия Израиля. А Чехословакия?
Алтунян:
— Я считал и считаю, что кризис на Ближнем Востоке не в последнюю очередь зависел от политики Насера. Нельзя забывать, что Насер в прошлом офицер СС, что компартия там была в подполье, коммунистов жестоко преследовали. Насер вел разнузданную антисемитскую пропаганду, провоцировал Израиль, а когда дошло до военного конфликта, оказалось, что он банкрот. Действия Израиля против мирного арабского населения я, конечно, не одобряю. Что же касается Чехословакии, то мне кажется, что
ввод войск больше принес вреда, чем пользы. Нас никто не приглашал. Мардасов:
— Это неправда. Надо читать газеты.
Алтунян:
— «Приглашение» не было подписано, сообщение о нем появилось после ввода войск. И, кроме того, в начале сентября «Руде право» писала, что никакого «приглашения» не было.
Мардасов:
— Партия так не считает. Откуда вы знаете, что Дубчека привезли в Москву в наручниках?
Алтунян:
— Лектор обкома КПУ в Харькове Цветков прямо сказал об этом на одной из лекций: «Кто приехал сам, а кого пришлось привезти» — и показал соответствующий жест.
Мардасов:
— Почему вы не верите Генеральному секретарю товарищу Брежневу? Нашей прессе? Кому вы вообще верите?
Алтунян:
— Я впервые выразил политическое недоверие Брежневу в 1964 году, заявив об этом на закрытом партсобрании. Брежнев в апреле месяце, вручая четвертую звезду Героя Хрущеву, говорил примерно то же, что и Молотов о Сталине после войны: «Это наше счастье...» — и тому подобное. А в октябре речь уже шла о каком-то безымянном волюнтаризме. Где же были все, кто окружал Хрущева, когда он допускал ошибки? Что касается нашей прессы, то я всегда считал ее неинформативной, а иногда и не правдивой. Сказать о какой-либо встрече только то, что она прошла в теплой дружественной обстановке, значит ничего не сказать.
Мардасов:
— Сейчас я вам зачитаю справку, которая завтра будет представлена на заседании Комитета. Вы выскажете свои замечания, затем мы пройдем на беседу с членом Комитета товарищем Денисовым.
Читает справку. Я вновь подчеркиваю необоснованность обвинений против Григоренко и Якира в клевете и недоказанность определения изъятых у меня документов
как клеветнических, лживых и антисоветских. На что Мардасов отвечает: «У меня такое мнение, у вас — иное. Комитет нас рассудит».
Беседа у кандидата в члены ЦК КПСС Г.Я. Денисова продолжалась полчаса. Мардасов кратко останавливается на содержании личного дела Алтуняна Г.О., зачитывает справку и говорит, что Алтунян с предъявленными обвинениями по-прежнему не согласен.
Денисов:
— Объясните свою точку зрения.
Алтунян:
— Меня, как и многих других, беспокоит тенденция реабилитации Сталина, ставшая особенно заметной в последнее время.
Денисов (перебивая):
— Я, кандидат в члены ЦК, не вижу этого, меня это не беспокоит, а их в Харькове это беспокоит!
Алтунян:
— Для коммунистов должность значения не имеет. Ленин учил...
Денисов (перебивая):
— Вы попали под влияние антисоветчиков, у вас нет собственного мнения. Крымские татары никуда ехать не хотят. А если бы и хотели, то это подорвало бы экономику Узбекистана, и новые проблемы возникли бы в Крыму.
Алтунян:
— Прошло несколько политических процессов над татарами. Их судят за то, что они требуют возвращения в Крым. Недавно в Москве была демонстрация крымских татар.
Денисов:
— Это неправда. Откуда вы знаете? Я в Москве живу и ничего не знаю, а вы в Харькове все знаете? По вопросу о Чехословакии вы оказались в лагере с нашими врагами.
Алтунян:
— Я не один. Еще почти все европейские компартии против ввода войск. Денисов:
— Не все, а всего четыре из 75-ти, надо читать газеты. Хватит, я не понимаю, чего вы хотите...
Заседание КПК при ЦК КПСС 1 июля 1969 года.
Рассмотрение моего дела заняло семь минут. Еще более светлый огромный кабинет. Длинный стол. Председатель — заместитель председателя КПК, кандидат в члены ЦК КПСС Постовалов С.О.
Мардасов скороговоркой начинает читать справку, но Постовалов перебивает его.
Постовалов:
— Алтунян, вам слово.
Алтунян:
— Товарищи, это мое последнее выступление по этому делу, я понимаю серьезность момента и прошу вас выслушать меня внимательно. За все время рассмотрения этого дела ни в одной из инстанций ни у кого не находилось времени объяснить мне по существу, в чем я ошибаюсь, в чем заключается клевета наших документов?
Вопрос:
— Кто вас познакомил с Якиром и Григоренко?
Алтунян:
— Какая разница. Их взгляды полностью совпадают с моими.
Постовалов:
— Но не с партией.
Помню, как спустя много лет неожиданно раздался стук-приглашение на разговор к стенке камеры Чистопольской тюрьмы. На связи, по-моему, был Миша Казачков:
— Ты радио слушаешь?
— Нет. А что случилось?
— Сообщили, что после тяжелой и продолжительной болезни умер твой «друг» — бывший первый секретарь Оренбургского обкома, первый заместитель председателя Парткомиссии при ЦК — Постовалов. Круг замкнулся через 15 лет.
Вопрос:
— Ведь Якир беспартийный. Вы должны были попытаться повлиять на него, а вышло наоборот.
Алтунян:
— Мне не надо было перевоспитывать Якира, мы с ним единомышленники.
Постовалов:
— Вся партия, весь народ, ЦК партии доверяют товарищу Брежневу, нашему Генеральному секретарю, а он нет. Почему?
Алтунян:
— Я уже объяснял. Для меня Советская власть, коммунизм, партия и Брежнев не одно и то же. Он не самокритичен.
Постовалов:
— Хватит.
Алтунян:
— Может быть, мне дадут все же высказаться?
Постовалов:
— Сколько вам надо времени?
Алтунян:
— Минут пять — семь.
Постовалов.
— Говорите.
Алтунян:
— Если вас, избранников съезда партии, не волнуют нарушения демократии и свобод в нашей стране, то вспомните хотя бы о трагической судьбе членов ЦК, избранных 17 съездом партии. Если так будет продолжаться...
Постовалов:
— И он хотел, чтобы ему дали возможность выступать с такими речами. Хватит. До свидания.
Алтунян:
— Как вас понимать? Буквально?
Постовалов:
— Конечно, других предложений не было. Я ухожу и слышу вслед выкрик: «Если так будет продолжаться, можете попасть в тюрьму!»
Останавливаюсь у самой двери, говорю с горечью:
— Вот уж никак не ожидал услышать здесь такие угрозы.
И слышу еще один выкрик:
— А что же вы еще хотели!
И вот, как и обещали мне высокопоставленные партийцы, — я в тюрьме. А 26 ноября, через два дня после того, как мне исполнилось 36 лет, суд признал меня виновным в совершении преступления, предусмотренного статьей 187
прим УК УССР, и подверг лишению свободы сроком на три года в лагерях общего режима. Кассация исключила из приговора лишь фразу о том, что мое преступление есть особо опасное. Приговор же суда остался без изменений. 28 января 1970 года я пошел на этап и полтора месяца добирался до Красноярска.
Выхожу из тюремной бани я
С гладко стриженой головой,
И меня, как тогда Чичибабина,
В ночь куда-то уводит конвой.
Расстаюсь с тюрьмой без печали,
Как и жили мы без любви,
Подает команду начальник, —
С места трогает автомобиль.
И сквозь лай, револьверные дула,
Я сажусь во вчерашний век,
В вагонзак, что Столыпин придумал
Для тебя, человек, Человек...
Харьков. СИЗО. Холодная Гора. Январь 1970 г.
Этот долгий этап был насыщен самыми разными впечатлениями и происшествиями. Первая остановка в Свердловске. Пересыльная тюрьма, неделя в ней. Потом «пятьсот-веселым» почтовым поездом, долго и медленно — в Новосибирск. Длительная остановка в тамошней пересыльной тюрьме. Много у меня впечатлений было от этого первого этапа. Быт зэков, пересыльные тюрьмы... Можно рассказывать и рассказывать. Например, о той же пересыльной тюрьме в Новосибирске.
В огромной камере нас собралось более ста человек. На улице лютая зима, а в камере выбито окно. Утром всех вывели на построение, пересчитали и под конец спрашивают: «Вопросы есть?» Я говорю: «Есть. Запишите на прием к начальнику тюрьмы». Как и не слышали. Я на следующий день повторил просьбу — ничего. На третий... В конце концов добился. Длинными коридорами и подземными переходами привели меня в роскошный кабинет начальника тюрьмы.
Начальник обратился ко мне сначала на «ты», но после того, как я заговорил — подчеркнуто очень вежливо, он сменил тон.
— Какие у вас вопросы?
— Это что, не советская тюрьма? Окно выбито, полотенец нет, кружек нет, газет не носят... — Расстались мы с ним дружелюбно, причем начальник пригласил меня:
— Возвращайтесь к нам через несколько лет, все тут будет по-другому, хорошо... — Мы вместе посмеялись.
Когда я вернулся в камеру, меня встретил восторженный гул голосов. Сокамерники подхватили меня на руки, качали. Оказывается, уже всем принесли полотенца, кружки, газеты, в камере заработало радио. Даже стекла в окна вставлять начали. Оказалось, что до меня к начальству за защитой своих прав никто не обращался. Пытались что-то говорить дежурному, а тот буркнет что-либо невразумительное в ответ — и все. На радостях в новых кружках несколько зэков заваривали чифирь. Это когда 50 г чая заваривают на пол-литра воды. Если сложить трубочкой белоснежное вафельное полотенце и зажечь его, можно за-кипятить две кружки...
Из Новосибирской — в Красноярскую пересыльную, а последний пункт — Нижний Ингаш.
Это юг Красноярского края. Еще южнее — Туруханский край, как раньше называли эти места, где сидели при царском режиме наши вожди. Конечно, слово «сидели» здесь не подходит. Загляните, дорогой читатель, в последние тома полного собрания сочинений Ильича, где представлена его переписка из тюрьмы и ссылок с матерью. Нет, не сидели наши вожди, а пребывали на курортах. Но если об этом говорить подробно и всерьез, получается отдельная книга. Тысячу раз был прав Солженицын: «Царизм лелеял большевиков».
В Свердловске на верхних нарах переполненной камеры пересыльной тюрьмы я записал в дневнике:
Еду, еду по белому свету,
А доехать никак не могу.
То ли дали не ту мне карету,
То ли я перед кем-то в долгу.
Пересыльные грязные тюрьмы,
Бесконечная матушка-Русь...
Ох, колы ж вы заграете, сурмы?
Скоро ль я до конца доберусь?
А конец — это только начало,
Впереди почти тысяча дней
Ждать, пока доплыву до причала
Новой жизни и новых идей...
Свердловск. Пересыльная тюрьма, февраль 1970 г.
В Красноярскую тюрьму нас привезли с вокзала воронком. Воронок — нечто вроде хлебной машины. В середине есть еще два «стакана» — шкафы у стены площадью 50 на 50 сантиметров, где нельзя стоять, а можно только сидеть, поджав колени. Если среди заключенных есть женщина или особо опасный преступник, их запирают в «стакан», изолируя от остальных. В воронок загоняют, когда надо, с помощью собак и дубинок от сорока до шестидесяти человек. А там ведь еще есть и немало места для конвоя.
Завезли нас в воронке на территорию тюрьмы и бросили — забыли. Фургон машины из алюминия, на улице — минус сорок! Через час в машине стоял страшный крик, вой, люди колотили в стенки. Наконец, пришли конвоиры, с матом и бранью развели по камерам.
В Красноярской тюрьме я пробыл примерно 10 дней. И это было не самое тяжелое время, так как почти неделю я пролежал в местной санчасти — обострилась язва желудка.
Относительная простота моего попадания в больницу на этапе, что обычно практически невозможно, объяснялась тем, что в моем тюремном деле (том деле, которое сопровождает зэка по этапу) было заключение рентгенолога о наличии язвенной болезни да еще в обостренной стадии. Заключение было сделано в одной из ведущих московских клиник известным диссидентом, впоследствии тоже политзаключенным доктором Леонардом Терновским. Эта справка помогала мне на протяжении всех девяти с лишним лет заключения. Многочисленные последующие обследования не осмелились опровергнуть московский диагноз, который КГБ поместил в тюремное дело.