Глава 2

 

ПАРАД ГЕНЕРАЛОВ

 

Выписка из «Справки по делу о распространении группой инженеров харьковских научно-исследовательских и проектных институтов ложных

 

измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Вот выдержки из текста, представленного Прокурору Харьковской области, государственному советнику юстиции 3 класса тов. Цесаренко И.Г.

«... Активный участник этой группы Алтунян Г.О. установил связь с проживающими в Москве Якиром, Григоренко, Кимом и Габаем, от которых он и Пономарев систематически получали различного рода материалы так называемого «Самиздата», размножали их на пишущих машинках и распространяли среди узкого круга «своих» друзей...

Основное содержание высказываний организатора указанной группы Алтуняна Г.О. сводится к следующему:

1. Сталин — это враг народа, фашист, так как своей политикой он нанес советскому государству и партии только вред. Он уничтожил партийный актив и командные кадры армии и делал все, чтобы помочь и облегчить победу Гитлеру.

2. Ряд руководящих партийных и советских работников были на руководящей работе при жизни Сталина и проводили ту же политику. Поэтому они в настоящее время не имеют морального права быть руководителями и осуждать культ Сталина, и не может быть уверенности в том, что эти руководители в настоящее время ведут правильную политику.

3. Официальная информация, публикуемая в нашей печати и передаваемая по радио, не всегда объективна, неполна и по ней нельзя составить правильного мнения о положении в нашей стране и о правильности нашей внешней политики.

4. Действительно, проводимая в нашей стране национальная политика не соответствует той, которая провозглашена в Программе партии и Конституции. Некоторые национальности не пользуются всеми правами, в частности, это касается евреев».

Через Харьков проездом в Крым ехали Юлий Ким, известный уже в те годы поэт, автор и исполнитель собственных песен, его жена Ирина Якир и ее отец Петр Ионович Якир. И хотя поезд стоял в Харькове всего пятнадцать

 

минут, мы с Пономаревым взяли такси, прихватили бутылку водки — и на вокзал. Мне было очень интересно познакомиться с сыном легендарного Якира, этой легендарной семьей. Как пел о нем в одной из своих песен Юлий Ким, «четырнадцати лет пацан попал в тюрьму»... Но о Петре Ионовиче, его искрометной судьбе, трагически начавшейся и так трагически кончившейся, я расскажу потом отдельно. Тогда же на вокзале в купе у Якира мы познакомились, распив по случаю бутылку. Минуты пролетели незаметно. Когда мы, прощаясь, выходили из купе, увидели, как тут же открылись двери соседних купе и в коридор вышли какие-то люди. А Петр Ионович — мощный, с окладистой бородой, зычноголосый, вслед нам громко провозглашал: «Сахарова читайте, Сахарова!»

Люди из соседних купе очень внимательно смотрели и слушали, в то же время старательно делая равнодушный вид... Как всегда, Якира сопровождала целая группа наблюдателей.

Для нас это было внове, и мы, конечно же, не обратили внимания на то, что слежка пошла сразу же и за нами. Но когда мы приехали с вокзала к нашему другу Владику Недоборе и, переполненные впечатлениями от встречи, стали рассказывать ему о новом знакомстве, я случайно выглянул в окно и вдруг увидел, как из окна подъезда, с риском для жизни перегибаясь к нашему окну, какой-то человек пытался подслушать наш разговор. Мы выскочили в подъезд, но догнать его было невозможно.

Вскоре после этого у меня начался отпуск и я поехал в Москву. Цель поездки была вполне житейская: сын и дочь выросли из своих детских кроватей, надо было что-то им купить, в Харькове с мебелью было трудновато, и я надеялся на Москву. В самом деле, я купил там два кресла-кровати. А поскольку Петр Ионович дал при встрече свой адрес и приглашал заходить, я пошел туда — на Автозаводскую, 5. Сам Якир с дочерью и зятем были еще в Крыму, дома я застал и познакомился с двумя чудесными женщинами: Валентиной Ивановной Савинковой и Саррой Лазаревной Якир — женой и матерью Петра Якира. У обеих этих женщин была трагическая судьба, обе они отсидели в лагерях. Одна за то, что просто была женой командарма

 

Ионы Якира. А вторая, работница то ли Архангельского, то ли Мурманского дома культуры моряков, в свое время что-то не так сказала или сделала — и пошла по лагерям, там познакомилась с Петром Якиром, который тоже сидел. Там они и поженились, потом была ссылка, где родилась их дочь Ира.

Милые женщины, теперь их уже нет в живых... Встретили меня они очень приветливо. Поняли, что я новичок среди людей их круга и интересов, но очень хочу узнать побольше. Стали звонить своим друзьям, но летом Москва была пуста и дома оказался только генерал Григоренко.

О генерале Петре Григорьевиче Григоренко я, конечно, слышал. Зарубежные «голоса» говорили, что бывший генерал работает грузчиком после психушки, куда он попал за критику нашей системы. И вдруг мне представляется возможность лично с ним познакомиться. Невероятное везение!

Когда Валентина Ивановна по телефону спросила его: «Может ли к вам зайти человек, который интересуется вашей судьбой?» — он ответил: «Пожалуйста, пусть заходит». Мне дали адрес, телефон, и я пошел в дом на углу Комсомольского проспекта и улицы Льва Толстого, 14/1. Небольшая квартира, хотя и четыре комнаты, но совершенно крохотные. Встретили меня Петр Григорьевич и его жена Зинаида Михайловна. Первое, о чем они предупредили меня, — это то, что за квартирой следят. «Ну что ж, следят, так следят», — сказал я. Честно говоря, в то время это понятие — «слежка» — не было наполнено для меня особым смыслом. К тому же я был тогда действующим майором Советской Армии, а значит, человеком уверенным в себе, крепко стоящим на ногах. Поэтому сообщение о слежке как-то не очень обеспокоило меня, тем более, что ничем противоправным я заниматься не собирался.

Мы с Петром Григорьевичем сразу же прониклись взаимной симпатией. У него была удивительная способность располагать к себе окружающих. Впоследствии мы не раз убеждались в этом. Когда он приезжал в Харьков, на перроне с ним тепло прощался весь вагон, как правило, плацкартный, поскольку всего за несколько часов он умел расположить к себе совершенно незнакомых людей.

 

Говорили о многом, но, как это бывает в начале знакомства, не слишком углубленно. Уходя, я взял у Григоренко несколько интересных документов. И, в частности, только что написанное, но уже ставшее знаменитым письмо Андрея Дмитриевича Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», краткую запись выступления академика Аганбегяна в обществе «Знание», письмо Федора Раскольникова Сталину и некоторые другие документы. Все это мне показалось необыкновенно интересным, открывающим неизвестное доселе в нашей истории и сегодняшней жизни, но то, о чем я и мои друзья уже догадывались, что предчувствовали. Мне захотелось, чтобы эти материалы прочитало как можно больше хороших, умных людей, которых я знал. (В приложении внимательный интересующийся читатель найдет часть этих документов и поймет, почему они вселяли надежду и веру в одних, страх и ненависть в других). Тогда верилось, что мы, настоящие коммунисты, сможем что-то исправить, если будем знать правду и активно действовать. Таковы были мои тогдашние убеждения.

Переполненный впечатлениями, я вернулся в Харьков. До конца моего отпуска еще оставались недели две. Я, Владик Недобора, Володя Пономарев, Аркадий и Тамара Левины стали перепечатывать письмо Андрея Дмитриевича. Печатать мы не умели, одним пальцем по очереди мы отстукивали букву за буквой на старых пишущих машинках. Харьков стал одним из первых городов Союза, куда пришло вольное, пьянящее своей искренностью сахаровское слово... Настроение было у нас отличное, мы знали, что делаем благое дело. И хотя мы ощущали себя еще новичками в «самиздатском» движении, однако слишком наивными все же не были. Вскоре мы заметили, что за нами ведется слежка. Во дворе дома Пономаревых кто-то из нас заметил людей, которые рылись в мусорном баке и доставали оттуда копирку сразу после того, как из квартиры было вынесено мусорное ведро. Но серьезно мы к этому не относились, нас это, скорее, забавляло.

9 августа мне нужно было выходить на работу. Неожиданно утром мне позвонил начальник кафедры, попросил прийти пораньше, назначил время. Я явился, как по

 

ложено, представился, попытался шутить: мол, в милицию приводов не было... Он сухо прервал меня: «Некогда, идемте, нас ждут...» И мы пошли к начальнику училища. То, что я увидел там, оказалось для меня полной неожиданностью. Кабинет оказался заполнен генералами. Думаю, что там собрался весь генералитет Харьковского гарнизона, да еще несколько генералов из Киева. И я простоял перед этим «парадом генералов» несколько часов.

Они, генералы, уже знали все: где я был, с кем встречался, что делал во время отпуска. Но хотели, чтобы я рассказал все это сам. Четыре часа допросов и шантажа! Грозили посадить в тюрьму, выгнать из партии, из армии. Генерал Фещенко, начальник КГБ Харьковской области, уговаривал меня во всем признаться, всех назвать, осудить и от всех и всего отказаться. Он сказал: «Ваш приятель Пономарев во всем сознался». Потом я узнал, что допросу все мои друзья были подвергнуты одновременно. Володя Пономарев был снят с поезда Харьков-Симферополь и допрошен — совершенно незаконно, так же, как и все мы — прямо там, в Симферопольском КГБ. Тамару Левину для острастки перед допросами долго возили по Харькову и, сделав огромный крюк, провозили мимо Холодногорской тюрьмы.

Интересная деталь: собравшиеся допрашивать меня знали, что из Москвы я привез письмо Сахарова. Они говорили об Андрее Дмитриевиче и этом письме резко отрицательно. Я спросил, читали ли они сами «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Все промолчали. «Как же вы можете судить, не читая?» — удивился я. Мне ответили: «Мы знаем». Тогда я предложил: «Давайте я дам вам это письмо почитать, тогда и поговорим». Они ухватились за мои слова: «Вот, вот, берите любого из присутствующих, идите домой и принесите». Я понял, что меня провоцируют на проведение обыска, и, конечно же, отказался. Но тут в кабинет вошел мой отец. Как я уже упоминал, отец раньше много лет работал в этом училище, многих знал, хотя и был уже в отставке. Его пригласили для усиления «воспитательной работы». Идя в училище, он почему-то предположил, что я мог случайно сбить прохожего на машине: ничего иное

 

старый человек вообразить не мог. Взволнованный, вошел он в кабинет и еще больше изумился, увидев меня в таком золотопогонном окружении.

Я согласился на компромисс: решил пойти за документами с отцом. Генералы дали «добро», и вместе с отцом мы пришли ко мне домой. Я собрал все, что у меня было, по одному экземпляру и отдал. Конечно, это было глупо, но тогда я еще верил в справедливость. И в силу убеждения верил тоже. Ведь какие документы я отдавал! Письмо академика Сахарова, «Современное состояние советской экономики» академика Аганбегяна, «Открытое письмо Сталину» Федора Раскольникова, письмо Эрнста Генри Илье Эренбургу, стенограмму обсуждения книги Некрича «Июнь 1941 года» в Институте истории марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, Эссе Григория Померанца «О нравственном облике исторической личности», небольшую, но очень сильную работу Лидии Чуковской «Не казнь, но мысль, но слово». Казалось, стоит прочитать эти откровенные, убедительные вещи, и у человека откроются глаза.

Но нет! Все это воспринималось лишь как антисоветчина, читать, вдумываться в это ни у кого желания не было. Еще до того, как я принес и отдал все эти документы, мне сказали: «Ну, ладно, теперь вы садитесь и напишите, что вас черт попутал связаться с этими отщепенцами. И вам ничего не будет. Этим разговором и ограничимся. Ну, разве что выговор по партийной линии, но без занесения!» — пообещал мне генерал Фещенко. — «Как я могу писать такое о людях, которым верю?» — возразил я. — «Можете не писать, но тогда мы вас посадим».

Вот такой получился у нас диалог. Наверное, генерал был искренен: покайся я, и меня бы простили, но, конечно, не забыли. Я оказался перед моральным барьером, через который переступить был не в силах, да и не хотел.

Когда сегодня я думаю о том дне — 9 августа 1968 года—я неизменно прихожу к выводу, что наш протест не был политическим в полном смысле слова, просто моя совесть, как и совесть моих друзей, не позволила поступить иначе.

Четыре часа допроса, четыре часа стояния навытяжку и нервотрепка не прошли даром. Обострилась язва, я ока-

 

зался в госпитале, точнее в санчасти училища. Никогда не забуду утро 21 августа. На внутреннем плацу училища был построен весь личный состав. На митинге следовало единодушно одобрить оккупацию Чехословакии и так же единодушно осудить оппортуниста Дубчека. Когда зачитывали заявление Советского правительства, стояла мертвая тишина. Окна моей палаты выходили во двор, и я стал как бы невольным участником митинга. Правительственное заявление я уже слышал по радио, поэтому стоял у открытого окна и брился. Жужжание электробритвы привлекло внимание многих, и меня потом корили за неуважение к такому важному мероприятию.

Долечиться мне не дали. 28 августа состоялось партийное собрание, на котором меня исключили из партии. «За антипартийное поведение, выразившееся в сборе и пропаганде сведений демагогического характера, тенденциозных по отношению к мероприятиям ЦК КПСС и Советского правительства», — так было записано в протоколе. И почти сразу же появился приказ маршала Крылова о том, что инженер-майор Алтунян, будучи в очередном отпуске, посетил в Москве квартиры генерала Григоренко и сына командарма Якира, привез оттуда ревизионистское письмо академика Сахарова и тем самым опозорил звание офицера Советской Армии... Ни больше, ни меньше: посетил квартиры, опозорив этим офицерское звание! В связи с этим меня уволили из армии по статье 59 пункт «Д» Дисциплинарного Устава (служебное несоответствие) без выходного пособия...

Никакой собственно политической, антисоветской деятельностью я тогда не занимался. Я только пришел в гости к опальным людям. И хотя потом на всех этапах моих следственных и судебных мытарств меня обвиняли в подрывной и пропагандистской деятельности, я знал, что было на самом деле. И люди, окружавшие меня, тоже знали. В одном из протоколов свидетельского допроса моего сослуживца Николая Демченко так и записано: «В 1968 году в нашем училище стало известно, что Алтунян установил связь с проживающими в Москве Григоренко и Якиром и стал разделять их далеко не советские убеждения. В этой связи летом 1968 года руководство училища потребовало от

 

Алтуняна объяснений, и когда выяснилось, что он не только не признает своих ошибочных взглядов, но и старался навязать их другим, Алтунян был уволен из армии». Да, это так, выгнали меня как собаку, и остался я без работы, без пенсии, без выходного пособия, с двумя маленькими детьми на руках. Итак, два первых генеральских обещания не замедлили исполниться. Оставалось третье — тюрьма.