СУГРЭС

 

 

12 июня 1937 года в просторном кабинете я стоял у стола перед сидящим в кресле поджарым блондином во френче «а-ля Сталин». Просмотрев переданные документы — направление, диплом и паспорт, заместитель директора по кадрам спросил, есть ли у меня на станции знакомые. Ответил, что знаю Степана Меньшенина, инженера. Немного подумав, Пиунов позвонил по телефону. «Товарищ Зубков, — проговорил он в трубку, — прибыл по направлению молодой специалист, окончивший Уральский индустриальный институт, электрик. Очевидно, к вам в цех направлять?». Я не слышал, что ответил некто Зубков, а кадры добавили: «Завтра к вам подойдет».

Положив трубку, Пиунов вызвал, видимо, инспекто-

 

ра, коротко бросил: «Оформить в электроцех дежурным».

В соседней комнате меня усадили за стол, передали пространную, на четырех страницах, анкету и бланк-заявление о приеме на работу. Когда с анкетой и заявлением было покончено, инспектор проводил меня к заместителю директора по быту. Там я получил документ на место в гостинице. По указанию инспектора сходил в «Фотографию», где без задержки получил две фотокарточки — на пропуск и в личное дело.

Утром направился на территорию электростанции к Зубкову, оказавшемуся начальником электроцеха, сухопарому мужчине лет 40, серьезному, но доброжелательному. Расспрашивая об учебе, институте, вспомнил и свое студенческое время в Ивановском институте. В конце беседы начальник цеха сказал, что я буду стажироваться на должность дежурного электротехника, затем повел на главный щит управления станцией и, представив дежурному инженеру Рождественскому, пожелал успеха в стажировке и ушел.

Рождественский, усадив меня за пульт управления рядом с младшей дежурной, объяснил, что тремя расположенными рядом рукоятками следует поддерживать нагрузку турбогенераторов на заданном уровне. Так началась моя инженерная деятельность.

Установленного оклада — 70 рублей в месяц — не хватало даже для умеренной прокормки. Пришлось ограничиться в еде. Через полтора месяца поступило указание о начале стажировки на дежурного электротехника. Нудное сидение за пультом сменилось усиленным знакомством с оборудованием станции. Оклад остался прежним. Между тем в гостинице потребовали деньги за проживание. Платить было нечем, тогда гостиничные работники поступили следующим образом: сначала убрали с кровати подушку и одеяло, затем простыню и, наконец, матрац. И остался я на голых досках.

Директор средней школы № 5 Стадухин, квартировавший в гостинице, молчаливо наблюдал за происходящим. Но вот в номере поселился командировочный. С некоторым любопытством он следил за моими ухищрениями удобнее расположиться на голой кровати. После моего ухода на смену разузнал у Стадухина — в чем дело. Оказался это какой-то начальник из Наркомата энергетики. Потом говорили, что на совещании у директора СУГРЭС Быкова красочно расписал случай «забо-

 

ты на станции о молодых специалистах, о прямом над ними издевательстве и пообещал доложить об этом наркому.

Однажды часов в 10 утра в номере неожиданно появились заместитель директора по быту Деев и заведующий гостиницей и застали меня спящим после ночной смены одетым на голых досках, под кожаной курткой. Деев, не стесняясь в выражениях, набросился на рабочего гостиницы. Короче, в считанные минуты кровать оказалась заправленной. Заместитель директора уверял меня, что не знал о таком безобразии.

Начальника из Москвы я не сумел поблагодарить, так как в гостинице он больше не появлялся. Но дело этим не ограничилось. Вскоре Деев пригласил зайти к нему в кабинет и там вручил ордер на комнату в так называемом «каменном» поселке. При выезде из гостиницы денег за проживание с меня не потребовали.

После двухмесячного детального ознакомления с электрическими коммуникациями каждого цеха, личного участия в устранении неполадок почувствовал себя достаточно подготовленным, а от знакомства с замечательным специалистом релейной службы инженером Прохоровым получил много необходимых сведений о действующей релейной защите на станции.

Экзамен прошел успешно, и я был назначен дежурным электротехником с окладом в 90 рублей в смену дежурного инженера Мартьянова, высокого, сухощавого инженера лет 35, педантичного и трусоватого, но в общем неплохого человека. По инструкции дежурному электротехнику полагалось при включении турбогенератора в сеть осуществлять синхронизацию вручную, что являлось ответственной операцией. Помню, как Мартьянов волновался, бледнел, краснел, с трудом сдерживаясь, чтобы не отстранить меня от пульта. Включение тогда получилось плавным, без толчка, и мой начальник, облегченно вздохнув, произнес: «Хорошо!».

Признаться, вначале мне были не по душе мелочная опека и постоянный контроль. Но на таком предприятии, где все вращается, двигается в общей связи, формализм в действиях обслуживающего персонала просто необходим.

Проработав в вахте Мартьянова месяц, неожиданно получил от Зубкова предложение начать стажировку на должность дежурного инженера. На этот раз подготовка оказалась значительно проще, так как знакомство с

 

обслуживающим вахтенным и ремонтным персоналом, а также оборудованием цехов позволяло сосредоточиться на режимных особенностях оборудования.

Начав подготовку и окончательно уяснив, что для становления требуемого специалиста на электростанции одного электротехнического образования недостаточно, я поступил на третий курс теплотехнического отделения Уральского индустриального института.

Прошло немного более месяца после начала стажировки, когда начальник электроцеха Зубков поинтересовался ходом подготовки. Ответил, что мог бы вообще-то и на экзамен.

— Ну, вот и хорошо, — проговорил начальник цеха. — Я так и доложу главному инженеру.

Через два дня вызвали на экзамен. В состав комиссии входили главный инженер Долгов, председатель, Зубков, начальник электроцеха, Молоканов, начальник турбинного цеха, Магид, начальник котельного цеха, Матюнин, начальник техотдела, Барбашина, начальник топливоподающего цеха, и Зуев, инспектор по эксплуатации. Вопросов было много, в основном они касались практической стороны дела. Получив отличную оценку, я был допущен к работе дежурного инженера станции.

На следующий день принял вахту от Рождественского, которого направляли на курсы инспекторов по эксплуатации. Как ДИСу мне установили оклад 120 рублей в месяц, причем за каждый месяц безаварийной работы шла 10-процентная надбавка к окладу в течение шести месяцев. При авариях дополнительная прибавка снималась полностью.

Но вот в конце января 1938 года на станции произошло чрезвычайное происшествие. С 0 часов я принял вахту у ДИСа Сокулинского без каких-либо с его стороны замечаний в вахтенном журнале, а через 20 минут раздался звонок мастера турбинного цеха Мочалкина, просившего срочно прийти на первую турбину. По переходному мостику прибежал в цех, где мастер подвел меня к вестовой трубке лабиринтового уплотнения подшипника, откуда всегда выходила едва заметная струйка пара. Захватив ладонью немного пара, понюхал его. В нос ударил резкий запах мазута. Велев Мочалкину зафиксировать это в вахтенном журнале, побежал в котельную. Сообщил о запахе мазута из турбины мастеру по котельной Лапину, дал команду дежурному химику

 

немедленно взять анализ воды и пара из котлов, вернулся в турбинный.

Мочалкин сказал, что мазут оказался и на других машинах. Распорядился взять управление турбогенераторами на себя, велел снять по 10 МВт нагрузки с каждой турбины, побежал на щит. Передав на телефонную станцию указания об аварийном сигнале руководству станции и начальникам цехов, позвонил на центральный диспетчерский пункт (ЦДП) Свердловэнерго и доложил о положении на станции.

В это время дежурный химик сообщил по телефону о наличии мазута в питательной воде и паре из котлов. Все действия, разговоры по минутам и секундам записывались в вахтенном журнале. Сбегав в турбинный цех, убедился, что турбогенераторы работают нормально, с пониженной уже нагрузкой. Позвонив еще раз на ЦДП, доложил обстановку. Мочалкину дал указание уменьшить нагрузку на турбинах еще на 15 МВт.

Начало появляться и начальство, поднятое с постелей аварийным телефонным сигналом, — главный инженер Молоканов, заменивший отозванного в Москву Долгова. Бегло ознакомившись с ситуацией, согласно положению взял на себя функции командующего, дав указание снизить нагрузку еще на 20 МВт. Вскоре прибыли сотрудники из Верхнепышминского городского и Свердловского областного НКВД, и следственное колесо закрутилось.

Довольно скоро обнаружили место попадания мазута в котлы. Он проникал через перемычку диаметром 100 мм с задвижкой, врезанную между мазутопроводом и трубопроводом химочищенной воды, проложенными в непосредственной близости друг от друга в помещении котельного цеха. По расчетам химиков, в систему проникло около 10 тонн мазута!

На совещании у главного инженера было решено станцию полностью остановить во избежание вскипания и заброса воды в турбины. Организовать немедленную круглосуточную промывку всего водного тракта со всем оборудованием с привлечением для организации промывки специалистов сторонних организаций. Дело об аварии передать следственным органам.

Станция простояла пять суток. За это время со всех, прямо или косвенно причастных к аварии, взяли письменные объяснения. Начальник котельного цеха Магид, начальник техотдела Зуев (в архивном деле № 19584

 

Зобов. — прим, ред.) и еще три работника котельного цеха были арестованы. После окончания следствия Магид и Зуев были расстреляны как «враги народа». Судьба остальных неизвестна. В то время никто из начальства за арестованных не заступился.

Начальником котельного цеха назначили Рувимского, а технического отдела — Зубкова. Постепенно «мазутная история» в повседневной суете стала забываться. Да и кругом только и слышно было об арестах, судах и расстрелах «врагов народа», просто наваждение какое-то, словно с ума все посходили.

Работа между тем шла нормально, ежемесячно получал максимальное для ДИС жалование — 192 рубля вместе с премиальными. Начал даже потихоньку «прибарахляться». По учебе в институте также не было проблем, поскольку, ежедневно видел перед глазами в действии оборудование станции. Несколько утомляла и выбивала из ритма посменная вахтенная перестановка. Но вот однажды в дневную вахту на главный щит зашел начальник техотдела Зубков. Немного поговорив о текущих делах и проблемах станции, он спросил, не надоела ли мне посменная работа? Ответил: «Надоела». И тогда он предложил перейти в техотдел его заместителем. «Конечно, — добавил начальник, — грозит потеря в заработке в 50 рублей. Подумай». Но я тут же согласился. Через неделю к себе вызвал главный инженер, и вопрос о переходе был решен.

Заменил меня на посту ДИС молодой инженер Петр Елинский, прибывший по направлению Киевского политехнического института, спокойный симпатичный парень, дисциплинированный, член партии. Пройдя положенный этап по работе, он начал стажировку на ДИСе. Тут ему явно не везло: три раза сдавал экзамены, и каждый раз неудачно. Основным проваливателем оказывался начальник техотдела Зубков. В четвертый раз, когда вопрос о моем назначении заместителем начальника техотдела решился, Петр сдал экзамены и в дальнейшем успешно трудился дежурным инженером.

Забегая несколько вперед, вспоминаю о весьма драматическом случае в его жизни. После начала войны с Германией Елинский получает извещение, обязывающее немедленно прибыть в Тульскую воинскую часть в качестве командира роты. Петро сейчас же посылает в часть уведомление о том, что имеет бронь, работает

 

инженером оборонного объекта. Не получив ответа, направляет аналогичное письмо в Уральский военный округ. Оттуда через два дня приходит на станцию указание немедленно направить военнообязанного по назначению, и Елинский уезжает.

Через пять месяцев Петро возвращается на СУГРЭС худой, оборванный, стриженый. Оказалось, что по прибытии на место без документов, подтверждающих 20-дневное опоздание, незадачливого командира предают военному трибуналу, а там — раз-два, по-солдатски, исключают из партии, судят... определяют срок восемь лет и отправляют в концлагерь на общие работы. Родной брат Петра работал тогда начальником управления НКВД по Семипалатинской области. Через три месяца лагерной житухи, узнав почем фунт лиха, Петр смог через старшего оперуполномоченного концлагеря связаться по телефону с братом. И вот один из 52 верных соратников и помощников главы этой опричнины страны, выругав Петра самыми непотребными словами, все же пообещал поговорить с шефом и сдержал обещание. Петра выпустили. Но по какой-то причине его на станцию не приняли, и Елинский уехал в Семипалатинск. Дальнейшая судьба Петра неизвестна.

Но вернемся к перемещению. Заместителем начальника техотдела я проработал 15 месяцев. Как-то после майских праздников приехал из Свердловска Зубков, усевшись напротив меня, спросил, как я смотрю на то, чтобы занять место начальника техотдела.

– Это где? — в свою очередь, спросил у Зубкова.

– Как где? Конечно же, здесь, вместо меня.

– Куда же вы?

– Приглашают переехать в Каменск-Уральский на должность директора Красногорской ТЭЦ. Нужно найти себе замену, а чего искать, когда эта замена рядом. Прошу подумать.

Думать было особенно не о чем, и я дал согласие. Через два дня появился соответствующий приказ по станции.

В отделе трудились 28 человек — инженеров, техников, лаборантов и прибористов, из них только трое мужчин. Каждый знал и добросовестно выполнял порученную работу.

Станция действовала ритмично, без аварий. Одним словом, без нервотрепки. Вот в такой период в июле 1938 года в обеденный перерыв, отправившись в столовую,

 

расположенную в одном из бараков временного поселка метрах в 400 от станции, услышал сильный громоподобный звук со стороны ГРЭС. Обернувшись, увидел, как из-под фонаря и оконных проемов в стенах бункерной галереи пылеприготовления вырываются клубы черного дыма.

Бросившись обратно на станцию, в проходной столкнулся с человеком в обгоревшей одежде. Кожа на его теле выглядела черной и свисала местами грязными лоскутьями. Выбежав из проходной, вытянув руки вперед, он кричал от боли и ужаса, за ним, значительно отставая, бежала, тоже что-то крича, медсестра.

Из машинного зала по лестницам поднялся до распахнутой двери бункерной галереи. В помещении бункерной было темно от дыма и жарко, как в печи. Скоро глаза присмотрелись. Невдалеке двое в белых халатах поставили носилки. Подойдя ближе, увидел, как они укладывали на носилки обгорелое шевелящееся человеческое тело. Закрыв обожженного простыней, санитары унесли носилки. В это время кто-то включил вытяжные вентиляторы, и скоро в помещении стало светло и не так жарко. Пожарники продолжали заливать водой тлеющие очажки угольной пыли.

Поднявшиеся на бункерную директор, главный инженер, начальники цехов, заместитель директора по кадрам, он же уполномоченный НКВД, начали рассматривать помещение и оборудование. Выполненное в противопожарном варианте, оно оказалось неповрежденным, немного обгорели только пусковые эбонитовые рукоятки. Благодаря тому, что окна у «фонаря» и стеновых проемов оказались открытыми, строительные конструкции галереи также не пострадали.

Комиссией по расследованию аварии было установлено, что во время строительства при монтаже газоотводящих коробов не была заделана щель между перекрытием и газоотводящим коробом. Через эту щель проникли в бункерную галерею газы с высокой температурой, приведшие к взрыву. На этом все и закончилось, так как по указанию Молотова строителей Среднеуральской ГРЭС привлекли к ответственности за вредительство. Тогда начальником строительства был Котомин. Его и остальных отправили в концлагеря. Из трех человек, погибших при взрыве, помню только фамилию дежурной по пылеприготовлению — Квакухина. Мир их праху!

Учеба в институте шла размеренно, без особых труд-

 

ностей и срывов, но с полной затратой всего свободного времени. Театры, кино, гости, танцульки полностью исключались. Жил по принципу «треугольника» — квартира, работа, столовая.

Перед новым 1939 годом ездил к Лене. Там мне показали письмо из Челябинска, в котором говорилось о смерти отца в ноябре 1938 года. О причинах смерти не сообщалось. Приводился обратный адрес. Очевидно, это была очередная сожительница отца. Но когда он перебрался из Троицка в Челябинск, осталось неизвестным. Мать по-бабьи всплакнула о бывшем муже, а мы молча сидели, думая каждый о своем. По указанному адресу в Челябинск никто не ездил.

Между тем шел 1939 год, ознаменовавшийся рядом событий, очень серьезных и совсем незначительных. К первым следует отнести арест и расстрел наркома внутренних дел Ежова. Миллионы людей в России, да и многие за ее пределами, вздохнули свободнее. Как следствие, с СУГРЭС исчезла такая одиозная личность, как ставленник НКВД заместитель директора по кадрам Пиунов, которого боялись все, начиная с директора и кончая уборщицами.

В августе главный инженер Молоканов был назначен главным инженером управления Уралэнерго, а главным инженером на СУГРЭС стал Карпенко.

Год прошел без происшествий. В апреле мне даже пришлось участвовать в комиссии по пересмотру дела осужденного на восемь лет концлагеря мастера по ремонту электрооборудования (фамилию, к сожалению, забыл). Обвинялся он в умышленном оставлении на крышке высоковольтного трансформатора куска медной проволоки с целью вызвать короткое замыкание на подстанции. Комиссия провела натурный эксперимент с этой проволокой при отключенном трансформаторе. Несмотря на все попытки, ни одному из членов комиссии не удалось забросить конец проволоки на токоведущие части. Решение комиссии было передано в НКВД, и через месяц мастера освободили. На СУГРЭС он вернуться не пожелал. Это был на СУГРЭС первый и последний на моей памяти случай проявления здравого смысла со стороны органов НКВД.

В июле я сдал последние зачеты в институте, получил право на выполнение дипломной работы. Гора, как говорится, свалилась с плеч. Можно было устроить каникулы. Мой хороший знакомый Игорь Сиваков, инженер,

 

выпускник УПИ, занимающийся борьбой и участвующий в областных и даже республиканских соревнованиях в средней весовой категории, а также заядлый охотник, узнав о «каникулах», выволок меня на маевку. Перезнакомил с многими интересными девчушками, в основном старшеклассницами средней школы.

С тех пор я стал часто ходить в кино, на танцы. На берегу озера загорал, купался. Однажды там познакомился с девятиклассницей Валей Титовой, скромной, застенчивой, даже несколько замкнутой. Позже узнал, что Валя жила с матерью, бабушкой и братом в барачной комнате. Ее отец, ветеринарный врач, арестованный в тридцать седьмом году, отбывал десятилетний срок в концлагере. Познакомился с Валей и Игорь. Относились мы к ней внимательно и тактично, не позволяя никаких заигрываний и намеков на ухаживание.

Однажды в Водном клубе выступал хор художественной самодеятельности под руководством жены директора станции Валентины Ивановны Быковой. Среди участников хора оказалась девушка, сразу поразившая меня. Это было само очарование, словно персонаж из волшебной сказки! Спросил Сивакова, работавшего тогда редактором местной газеты «Сугрэсовец» и знавшего практически каждого жителя всех трех поселков, кто это такая, получил короткий ответ: «Не знаю».

Но СУГРЭС не город. Скоро выяснил, что это ученица девятого класса средней школы Лена Машковцева. Живет в бараке временного поселка с отцом, матерью и братом. Вскоре на вечере танцев в Водном клубе увидел ее в кругу девушек, видимо, соучениц. Одна из них, с угловатой фигурой и грубоватыми чертами лица, что-то говорила подругам, энергично размахивая руками. Когда заиграл баянист, я первым через весь зал подошел к Лене, приглашая ее на танец. И... неожиданно получил решительный отказ. Я тотчас же ушел из клуба. Оказывается, с одной из подруг у Лены был уговор — танцевать только с ней.

В октябре, получив путевку в Хосту на Черном море, уехал отдыхать. Оттуда послал два безответных письма Лене Машковцевой.

Погода стояла отличная, хотя вода в море становилась с каждым днем все прохладнее. Отдыхающих возили на экскурсии в г. Сухуми в обезьяний питомник, эвкалиптовую рощу, на озеро Рица. Однажды мы с Матюшиным, бывшим работником СУГРЭС, решили пройтись по от-

 

лично ухоженной дороге, проложенной вдоль побережья. Однако километра через полтора из-за кустов неожиданно вышли два молодых грузина в штатском с подозрительно оттопыривающимися правыми полами пиджаков. Осведомившись, кто мы и куда направляемся, проверив курортные карточки, попросили возвращаться назад, так как проезд и проход здесь запрещены. Возвратившись в Хосту, узнаем, что километрах в шести отсюда расположена очередная дача Сталина.

В конце октября вернулся на СУГРЭС утомленным. Оказывается, отдыхать тоже надо уметь.

Очень редко видел Лену в клубе и на танцах. Нравилась она мне все больше и больше. Из-за коронок на верхних зубах в разговоре с Игорем мы называли ее «зубки».

С Сиваковым мы по-прежнему дружили. Осенью несколько раз он брал меня с собой на охоту. Охотник он был отличный и никогда не возвращался без трофеев, я же за все выходы не подстрелил ни одной пичуги или зверушки. Жил Сиваков в каменном поселке, недалеко от меня. Занимал на первом этаже большую комнату, содержал там трех больших охотничьих собак. И надо было видеть, в каком ужасном состоянии содержалось помещение. Когда приходилось заходить к нему, собаки набрасывались на меня с радостным визгом, стараясь обязательно лизнуть лицо. Больше я ни к кому не ходил.

По службе был загружен до предела и о дипломной работе не хватало времени подумать, а в выходные дни продолжались «каникулы».

В начале декабря 1939 года в техотделе случилось большое несчастье — не пришел на работу наш инженер Логутин, и прошел слух, что его ночью арестовали. У главного инженера получил подтверждение — арестован за контрреволюционную деятельность. При обыске нашли книги «злейшего врага народа» Бухарина.

Прошло десять дней. О Логутине — ни слуху ни духу. Но вот однажды ко мне подошла одна сотрудница отдела и по секрету сообщила, что лично видела, как накануне ареста Логутину передавал книгу Бухарина наш работник. Я не особенно удивился, так как давно замечал за Шамовым некоторую навязчивость в разговорах на политические темы и подчеркнутую резкость в суждениях на действия «власть имущих».

По какому-то пустяковому техническому решению как-то вызвал Шамова в отдел и без излишней диплома-

 

тии спросил его о передаче книги Бухарина арестованному Логутину. От неожиданности он смешался, стал что-то бормотать, но, быстро оправившись, начал неестественно громко кричать, что это провокация, ложь, допытываясь, кто это сказал. По всему его поведению стало ясно: все происшедшее — правда.

Вскоре по звонку из НКВД я написал характеристику на Логутина. Повторный звонок и недовольный голос сообщил, что по такой характеристике впору награждать подследственного, и требовал ее переписать. Я отказался. Больше никто не звонил. Что стало с Логутиным — никто так и не узнал. Вскоре его жену с годовалым сыном выселили из СУГРЭСа. О доносителях, так называемых «стукачах», несмотря на весь камуфляж, некоторые работники станции догадывались.

Новый 1940 год встречал в Водном клубе, где был организован вечер с буфетом, выпивкой, выступала самодеятельность», а в завершении — танцы. Все прошло хорошо, у меня особенно — из-за более близкого знакомства с Леной. При встречах с ней на ум всегда приходили стихи Тютчева «Я встретил вас».

После майских праздников, наконец, принялся за подбор материалов для дипломного проекта на тему «ТЭЦ промышленного комбината». Лена в это время начала подготовку к поступлению в учительский институт. С 1 августа 1940 года мне был предоставлен трехмесячный оплачиваемый академический отпуск для работы над дипломным проектом, а 29 октября 1940 года решением государственной комиссии проект был оценен на «отлично». Мне был выдан диплом и присвоено звание инженер-теплотехник. Ну что же, еще раз ура-ура!

Лена между тем выдержала испытания и поступила на первый курс учительского института. Отношения у нас существенно улучшились, удалось даже уговорить Лену сфотографироваться вместе. Наконец, закончился вполне благополучно 1940 год.

В марте директора станции Быкова избрали секретарем обкома партии по энергетике и углю. Ожидалось назначение нового. Как-то в 20-х числах марта меня пригласили зайти в кабинет главного инженера. За большим столом сидели человек двенадцать, в том числе Карпенко, Молоканов, Пиунов — заместитель директора по кадрам, Вахмянин — парторг ЦК ВКП(б). Меня представили, и Молоканов, обращаясь ко мне, сказал, что имеется предложение рекомендовать Ефимова на

 

должность главного инженера СУГРЭС. Я даже растерялся от такого предложения.

— Но это так неожиданно, никогда не предполагал, — проговорил, запинаясь. — Мне еще многому надо учиться.

— Но учиться вроде бы и достаточно, все же два института, — заметил кто-то из присутствующих.

— Вопрос серьезный, с ходу ничего ответить не могу, — твердо повторил я.

— Хорошо, — согласился Молоканов. — Завтра к двум часам здесь же ждем ответ.

В конце рабочего дня вызвал к себе Карпенко. От него узнал, что ему предложат стать директором, а мне — главным. Уговаривал соглашаться. На сборище в два часа дал согласие, решив, что не боги горшки обжигают.

Через три дня поехали на «смотрины» к секретарю обкома, курирующему кадры, очень похожему на французского писателя Ромена Роллана. Посмотрев анкеты и автобиографию, задал несколько вопросов и попрощался. Еще через три дня приехали на бюро обкома для окончательного решения. У входных дверей зала заседаний за небольшим столиком сидела довольно молодая женщина. На двери виднелись простой электрический звонок и красная электролампочка. Когда звенел звонок и загоралась лампочка, женщина, заглядывая в список, громко называла фамилию, и очередник входил в зал.

Зашел Карпенко, приготовился и я. Конечно, волновался. После очередного сигнала вошел. За длинным столом, стоящим посредине помещения почти впритык к небольшой площадке с трибуной, сидел первый секретарь обкома Андрианов, с обеих сторон разместились не менее 30 членов бюро. Справа, перед сценой, стояла вторая трибуна. Когда я вошел, на ней стоял управляющий Уралэнерго Амосов. До меня донеслись слова:

— Я против назначения Ефимова главным инженером СУГРЭС. Молод, нет необходимых знаний...

Увидев, кто вошел, Амосов осекся, а на меня замахали руками, показывая на дверь: очевидно, вызов был ошибочным.

При втором заходе кто-то из сидящих за столом зачитал анкетные данные и предложение об утверждении на должность главного инженера. Второй коротко объявил, что по анкетным данным и биографии замечаний нет. Третий добавил об отсутствии у членов бюро замечаний и вопросов.

 

— Вот и хорошо, — резюмировал Андрианов,— тогда послушаем претендента.

— Что могу сказать, — достаточно громко, окончательно успокоившись, произнес я. — Совершенно случайно услышал высказывание управляющего Уралэнерго в свой адрес, самое отрицательное. Сотрудничество в обстановке недоброжелательства несовместимо, поэтому в интересах дела прошу снять мою кандидатуру с обсуждения.

— Во-первых, просьба о снятии отклоняется как несостоятельная, — решительно возразил первый секретарь. — Во-вторых, предупреждаем тов. Амосова, что при поступлении в обком сигналов о недоброжелательном отношении пусть управляющий пеняет на себя.

Кандидатуру утвердили, что практически означало назначение на должность главного инженера. Начался следующий этап жизненного пути.

Кроме увеличения объема работы и повышения ответственности, пересадка из одного кресла в другое мало что изменила в повседневной работе. Вскоре перебрался из своей комнатушки на - второй этаж коттеджа, в своего рода отдельную однокомнатную квартиру с печным отоплением.

Первый этаж, состоящий из трех больших комнат и просторной кухни, занимал заместитель директора станции по хозяйственным делам Михаил Деев с женой и тремя детьми. Деев, среднего роста, с дугообразными кавалерийскими ногами блондин приятной наружности, с образованием, как говорили в шутку, «три класса и коридор», ценился за способность обеспечивать производство нужными материалами. Молоканов в шутку называл его «наш проходимец» за способность проходить туда, где можно что-то раздобыть для станции.

Из цехов котельный больше всего причинял хлопот и беспокойства. Его начальник молодой инженер Исай Рувимский, по национальности еврей, начитанный, технически грамотный специалист, член партии, был назначен на эту должность после ареста и расстрела Магида из-за аварии с попаданием мазута в котлы. При необходимости принимал участие даже в самых грязных работах. У персонала пользовался авторитетом.

Турбинный цех. Начальник Николай Патрушев, назначен на эту должность после перевода Молоканова главным инженером станции. Роста среднего, шатен с рыхлым носом, не урод, но и не красавец. Характер

 

желчный, всегда чем-нибудь недоволен. Из-за мелочных придирок к персоналу особым уважением не пользовался, но специалист хороший, дело знает, член партии, 35 лет.

Начальник топливоподающего цеха Григорий Барбашин, аскетического вида мужик, с серым, как бы всегда немытым лицом, с глубоко запавшими глазами, с виду спокойный, хотя чувствуется некоторая внутренняя настороженность. В обращении с персоналом ровен, голоса не повышает даже при выговорах за нарушение. Однако дело знает, на станции с момента пуска, член партии, 48 лет.

Начальник электроцеха Евгений Второв, инженер, блондин невысокого роста, очень нервный и трусоватый. Когда говорит, несколько шлепает губами. Считает, что в цехе никто ничего толком делать не умеет. Персонал цеха Второва за это не уважает, но сам он хороший специалист, член партии, 32 года от роду.

Начальник химического цеха Георгий Сутоцкий, инженер, высокого роста шатен с очень интеллигентным лицом. Высокообразованный специалист, корректный, выдержанный со всеми. Хороший рассказчик, не лишенный чувства юмора. Пользуется высоким авторитетом на станции. Беспартийный, 1915 года рождения, ленинградец, был выслан на Урал по делу Кирова. На станцию принят по рекомендации и поручительству Молоканова.

Начальник технического отдела Алексей Атрошенко, инженер, высокого роста сухощавый шатен с располагающей физиономией. До техотдела трудился заместителем начальника турбинного цеха. Вежлив, общителен, в отдел перешел с большим удовольствием. Член партии с 1908 года.

С этими грамотными в техническом отношении кадрами больших проблем в работе не возникало.

Но вот 22 июня началась война, и сразу все резко изменилось, прежде всего по кадрам. Согласно секретной директиве все работающие на станции разделились на три категории. К первой относились те, кто по режимным соображениям подлежал немедленному увольнению. Ко второй — увольняемые не позднее чем через 10 дней. К третьей — переводимые с ответственных должностей на второстепенные.

Здесь у меня произошел первый принципиальный конфликт с заместителем директора по кадрам, ставленником органов, сразу после объявления войны облачив-

 

шимся в чекистскую форму с двумя кубиками в петлицах. А конфликт заключался в том, что, проходя утром через вахту, натолкнулся на следующую сцену. Два солдата-вахтера с казарменной прямотой объясняли машинисту насосной станции, что по режимным соображениям он до работы не допускается, должен идти в отдел кадров за расчетом.

Позвонив Пиунову, тут же получил информацию — уволенному буквально на другой день вручают извещение о призыве в армию и отправляют на фронт.

Но послушайте, это же черт знает что, — возмутился я. — Работать на станции ему не доверяют, а идти на фронт защищать тех, кто не доверяет, добро пожаловать. Почему сразу не вручать извещение о призыве, не подвергать человека моральному унижению? С какими мыслями пойдет он на войну?

— Мы обязаны выполнять официальную директиву, — коротко ответили кадры.

— Но это и политически неправильно.

— Наверху лучше знают, что правильно, — заключил Пиунов и положил трубку.

Разговор с директором ничего не дал. Все так и осталось.

Вторая неприятная беседа с Пиуновым и старшим оперуполномоченным областного управления Горбуновым произошла позднее. Известно, что на следующий день после объявления войны полки продовольственных магазинов опустели. На введенные карточки выдавали по 800 граммов хлеба. Перед октябрьским праздником на станцию завезли для распределения между работающими расфасованные пакеты с копченостями из свинины.

Началась раздача пакетов, когда в кабинет зашли наши чекисты, и Горбунов попросил устроить ему два пакета мясопродуктов.

— Но я не могу это сделать. Пакеты расписаны пофамильно. Надо кого-то лишать, — ответил посетителям.

— Значит, не хотите это сделать для меня? — жестко спросил Горбунов.

— Не не хочу, а не могу.

— Ну что ж, пойдем отсюда, — сквозь зубы процедил старший оперуполномоченный, обращаясь к Пиунову. — Ведь я говорил, что ничего не выйдет.

Такая бесцеремонность оставила неприятный осадок. Но это была, конечно, мелочь по сравнению с накопив-

 

шимися производственными трудностями. СУГРЭС снабжалась топливом с Коркинского угольного бассейна, добыча велась открытым способом, и уголь был хорошего качества. Но вот пришла война, и сразу все пошло и поехало. Зольность подскочила с 25 до 75-80 процентов. В вагонах поступали глыбы пустой породы, не проходившие в разгрузочные люки. Пустая легкоплавкая порода, размолотая вместе с углем в порошок, вдуваемый в топки котлов, плавилась полностью, зашлаковывая экранные трубы. С его удалением из котлов шлаковая система гидрозолоудаления не справлялась, приходилось разгружать шлаковую массу в помещении котельной, часто останавливать котлоагрегаты для очистки, что лихорадило работу станции.

Были случаи, когда громадные глыбы шлака, срываясь со стенок, выбивали трубы холодных воронок из коллекторов, что фиксировалось уже как авария. Посылаемые письма, телеграммы, акты комиссии с фотографиями завалов с пустой породой ни к чему не приводили, ничего не давали. Угольщики рапортовали горкому партии и в главк о перевыполнении плана добычи и отгрузки угля потребителям. Горком, в свою очередь, слал реляции в обком партии, главк — в наркомат угольщиков, а те — уже в правительство и ЦК партии. Оттуда по инстанциям шли поздравления, и порочный круг замыкался. И так происходило во всех сферах хозяйствования, и только титанический труд насмерть запуганных людей России позволял еще держаться, хотя положение на фронтах было просто ужасным.

Все старались как только могли поддерживать работоспособность станции. ИТР принимали участие в разгрузке вагонов с углем, расшлаковке котлов, ремонтных делах. Главный инженер Уралэнерго Молоканов разработал способ гидравлической расшлаковки котлов. Внес и я небольшую лепту, предложив установку регулируемых заслонок в бункерах сырого угля. При испытании действия заслонок в мое отсутствие начальник цеха Барбашин дал указание открыть их полностью. В результате хлынувший в бункера из вагонов уголь засыпал подбункерную галерею и ленточные транспортеры. Барбашин неуклюже оправдывался, и только позднее я узнал истинную цель этого и других подобных поступков начальника цеха, спасавшего явным стукачеством свою шкуру.

Несмотря на круговерть в делах, все же по воскресе-

 

ньям выкраивал время для встреч с Леной в кино или в клубном парке. Садились на скамейку, она рассказывала о малых пустяках житейских, об учебе, а я слушал и отдыхал. Однажды спросил, не пошла бы она за меня замуж? Некоторое время Лена молчала, а затем с подкупающей непосредственностью тихо ответила согласием. Как я был обрадован такому ответу.

В последнее воскресенье сентября отправился к ним на квартиру для встречи с родителями. Жили они в одном из бараков временного поселка, в одной комнате. Когда, постучавшись, вошел, все семейство оказалось дома: отец, мать, брат и Лена. Свободного пространства в помещении не было. Много места занимали русская печь, стол, два больших сундука, две кровати. Я поздоровался, кто-то тихо ответил приветствием. Так как сесть мне никто не предложил, немного оглядевшись, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал, что пришел поговорить насчет Лены.

Родители Лены молча смотрели на меня. Тогда без обиняков заявил, что мы решили с Леной пожениться, нам нужно знать их мнение. Нарушил молчание отец, сказав, что она еще молода и ей нужно учиться, а замужем — какая учеба. Притом, добавил он, она вам и не пара. Мы люди простые. Высказалась и мать, повторив, что они люди простые, а я начальство, притом у Лены нет никакого приданого. Поморщившись, довольно резко ответил, что все это не имеет никакого значения. О каком приданом может идти речь, сама Лена является лучшим приданым. Оба родителя промолчали. Попрощавшись, ушел. Так вот неуклюже прошел процесс сватовства. А 15 ноября 1941 года мы с Леной стали мужем и женой.

Между тем положение с топливом при наступлении холодов становилось угрожающим. Угля поступало все меньше и все более низкого качества. Имевшиеся на угольном складе запасы быстро уменьшались, и после ноябрьских праздников станция работала практически «с колес», и приходящие составы разгружались непосредственно в бункера, минуя склад.

Из-за резкого сокращения выработки электроэнергии на Красногорской, Егоршинской, Кизеловской и Кушвинской станциях СУГРЭС грузили на полную мощность, не давая времени на предупредительные ремонты. Участились случаи аварийного выхода оборудования из строя. В это время на станцию приехали заместитель

 

председателя Совнаркома Первухин и первый секретарь Свердловского обкома партии Андрианов.

Хотя о приезде нас предупредили заранее и всем начальникам цехов было указано на необходимость дополнительной проверки действующего оборудования, в цехе топливоподачи произошла авария — оборвалась лента наклонного транспортера, и подача угля в котельный цех прекратилась. На период восстановления пришлось ограничить выработку электроэнергии на 80 процентов. На последующем совещании Первухин резко критиковал персонал за низкую ответственность к порученному делу. Вину за случившееся возложили на главного инженера станции. Барбашин объяснил причину аварии отсутствием времени для профилактики, что не соответствовало действительности.

В конце декабря произошла серьезная авария на первом котлоагрегате — глыбой шлака весом около двух тонн, сорвавшейся с неэкранированного участка боковой стенки, вырвало из коллекторов четыре трубы холодной воронки. К счастью, обошлось без жертв, хотя разрушения в топке были большие. Котел простоял в ремонте пять суток. По заявлению аварийной инспекции и персонала котельного цеха, авария произошла из-за непредоставления времени для расшлаковки котла.

В январе 1942 года самопроизвольно в три часа ночи остановился котел № 4 из-за полной зашлаковки экранных труб и заливки холодной воронки жидким шлаком. Когда после интенсивной обмывки водой из брандспойтов внутренних элементов удалось залезть через запасные люки в топку, взору представилась такая картина: боковые экраны оказались покрыты сплошной коркой застрявшего шлака толщиной 100-150 мм. С труб потолочного экрана свешивались шлаковые сосульки, проходы для газа были забиты также шлаком и золой. Холодная воронка доверху заполнена грязно-серой пышущей жаром массой. Котел простоял на очистке трое суток.

В эту ночь ответственным дежурным по станции был директор Карпенко. Видимо, поэтому заключение об аварии не отразило истинных виновников зашлаковки, хотя в нем указывалось в отказе котельному цеху в своевременной остановке для очистки.

Несмотря на то, что с начала марта установилась на удивление теплая погода, положение с поставкой угля не улучшилось. На угольном складе под растаявшим снегом

 

обнаружили небольшие кучки угля в местах, недоступных ковшу козлового крана, и директор вместе с начальником цеха топливоподачи решили собрать его, хотя для котельной это было то же, что слону дробина.

Для сбора на территорию склада пригнали гусеничный экскаватор, быстро подобравший эти кучки. Затем экскаватор, по указанию Барбашина, был поставлен на складе в указанное место. Утром 8 марта дежурный инженер сообщил в рапорте, что не работает козловой кран — сходят токоприемные ролики с троллеев. Вскоре выяснилась причина. Козловой кран, продвигаясь вдоль склада подкосами ведущей рамы, задел гусеничный кран. В результате прогиба подкосов кран отошел от горизонтального положения на 200 мм. Вызванная из Свердловска специальная монтажная бригада за 12 часов установила кран в первоначальное положение.

При расследовании аварии Барбашин показал, что гусеничный кран был оставлен на территории склада по указанию главного инженера. Заявив, что это неправда, я представил комиссии объяснительную экскаваторщика, где он показал, что оставил кран в месте, указанном начальником цеха. 22 марта на общем партийном собрании, где я как беспартийный не присутствовал, Барбашин с трибуны заявил, что главный инженер СУГРЭС занимается вредительством и что соответствующие материалы направлены следственным органам. По этому серьезному обвинению говорил с директором, парторгом ЦК по СУГРЭС Пиуновым. Все они отвечали одно и то же — следственные органы разберутся. И особенно их интересовал вопрос: кто сообщил мне о выступлении Барбашина.

29 марта 1942 года в 3 часа ночи я был арестован агентами с Ленина, 17.

1942 год.