Начало всех путешествий

Вновь стучат колеса - и вспоминается, как все начиналось... Неужели это было в моей жизни?

Тогда, семь лет назад, ничто вроде бы не предвещало приближающегося несчастья. Был солнечный вечер 13 июня 1941 года. Наутро отец собирался в Таураге, за стройматериалами и осматривал бричку. Мы с братишкой бегали во дворе и кидали вверх

ободок: если смотреть через него, небо кажется более высоким и светлым. Вот солнце спряталось за рощу, и нас отправили спать.

Рано утром меня разбудил странный шорох, которым был наполнен весь дом. У койки Валентина стоял незнакомый человек и все спрашивал: «Где отцово оружие?» Приходит мама с ничего невидящими глазами, велит мне одеваться. Вот еще один незнакомый с ружьем, а в углу комнаты на стуле сидит отец с поднятыми руками. У крыльца стоит грузовик, около дома ходят солдаты. Обыск- все ищут какое-то оружие.

Всем заправляет человек в форме. Его главный помощник - хмурый старовер, колонист времен царя из окрестностей Адакаваса. Они велят брать добра на три дня, дескать, отвезут подальше от границы и всего-то делов. Потом, махнув рукой, один из них сказал: «Берите на неделю, берите побольше». Хмурый старовер советует взять побольше теплых вещей. Мама рассказывала, что отец, узнав цели экзекуторов, просил семью не трогать и забрать его одного: «Шинель на плечи, хлеб в мешок и могу идти с вами!» Но у тех были другие инструкции. Мама в спешке что-то собирает, отец по-прежнему под охраной сидит в углу, только руки разрешили положить на колени.

Вещей, к нашему счастью, взято сравнительно немало, они нас будут спасать в голодные военные годы. Но это выяснится потом, а теперь их грузят на машину, которая нас повезет неизвестно куда и зачем. Залезаем в кузов, по углам располагается вооруженная стража. Заурчал двигатель, запричитала бабушка, завыла собака... такие вот проводы. Пока нас обыскивали и арестовывали, среди соседей успел пойти слух. Когда проезжали мимо усадьбы Мачюлисов, вся семья вышла к дороге и молча нас провожала. Сам хозяин снял шапку. Мама запела известную в Литве песню: «Прощай Литва, я радостно жила в твоем краю зеленом...» Отец молчит, притихли и мы с братиком - хотя интересно ехать на машине, но этот военный грузовик, эта хмурая стража, эти винтовки с примкнутыми штыками, - тут что-то не так.

Приехали в Скаудвиле. Машину окружила толпа людей, женщины плакали. Мама осмотрелась, обнаружила, что у нас нет хлеба. Купить его взялся солдат-водитель. Принес пару буханок и категорически отказался взять деньги. Тихо сказал: «Сегодня это мой пятый рейс». Солдат - человек подневольный, и все ж проявил молчаливое сострадание. Вполне возможно, что когда-то видел или слышал о безудержном глумлении над людьми во время коллективизации в

России, и нынешняя картина была ему знакомой. Вместо того, чтобы готовить свой ЗИС к войне, которая разразилась ровно через неделю и о возникновении которой открыто говорила в наших краях каждая баба, пришлось ему воевать с гражданским людом. Вряд ли он уцелел после внезапного удара механизированных колонн немцев...

Мама решила дать телеграмму о случившемся сестре. Долго просила разрешения, пока экзекуторы не согласились, потребовав отредактировать текст в милиции. Наконец двинулись в сторону Таураге. Но до нее не доехали. Там хватало своих забот - в городе массовым порядком тоже шла депортация. Свернули налево, к небольшой железнодорожной станции Батакяй. Здесь, в помещении вокзальчика, уже было несколько семей. Машины все прибывали, и вскоре вокруг вокзала шумела толпа арестованных. В тот черный субботний день так выглядели все железнодорожные станции Литвы.

Около отца назойливо вертелся один из охранников. Вот подали товарняк. Отец взялся, было, за вещи, но ему не разрешили, мол, вещи перетаскает жена. Все-таки пару узлов он перенес. Это его последняя услуга семье. Ему велели взять свои вещи и идти в вагон для мужчин, якобы так будет всем удобнее. Отец зашел в вагон, дверь захлопнулась, около нее встал часовой - вот тебе и «удобнее». Бедный отец! Тогда никто не мог подумать, что захлопнулась не просто дверь вагона, но гробовая крышка.

В «своем» вагоне мы были первыми и выбрали лучшее место. Вагон был приспособлен для перевозки солдат. У дверей - буржуйка. По обе стороны от дверей - двухъярусные сплошные нары. Мы устроились на верхних нарах у зарешеченного окошка. Постепенно вагон наполнился. Прибывшие последними лезли на первый ярус, темный и неудобный. Вначале охрана вагонов не была жесткой, я мог, выйдя по нужде, сбежать. Но куда побегут женщины, имея такую драгоценную обузу - детей? Так никто и не убежал. Мужские вагоны охраняли строго - оттуда и при желании не убежишь. Охрана неохотно разрешала свидания. Женщин с детьми подпускали к мужскому вагону, и те разговаривали с мужьями, задрав головы. Вагоны наполнялись и наполнялись. Людей свозили и день, и другой, и третий. Перед отправкой перед нашим вагоном как из-под земли выросла сестра матери, она все-таки получила телеграмму, отправленную из Скаудвиле и, бросив все дела, примчалась в Батакяй. До сего дня помню картину, как тетя, сняв плащ, перед всем эшелоном сняла платье и отдала матери. Это было все, чем она могла нам в тот момент помочь. Это платье мама

хранила и носила 25 лет. Потом из этой реликвии пошила внуку штанишки.

Вагон уже набит до отказа. Мы, дети, которых здесь оказалось немало, особенно тяжело переносили тесноту и малоподвижность и с нетерпением ждали отправки. Наконец подцепили состав из Таураге и тронулись. Мимо окошка проплыли Батакяй, штабеля досок у полотна дороги, водокачка, - колеса стучали все чаще и чаще. Остановились только в Новой Вильне. Помню, наш эшелон стоял на боковом пути, перед ним простиралась поросшая травой насыпь. Насыпь была усеяна людьми. Многие женщины были с ведрами, большими кастрюлями, узлами. Они принесли еду. Как люди узнали об эшелонах с депортированными, - трудно сказать. Но массовое сочувствие к нам было очевидно. Помню плачущую женщину, которая нашему вагону предлагала целое ведро каши.

В Новой Вильне согнанные эшелоны переформировали. На наших вагонах мелом начертили букву «В», - очевидно, высланные; на мужских - «А», арестованные. Отсюда «В» двинулись в Коми, Алтай, Тюмень, Красноярск, «А» же - во владения Краслага, Ураллага, Карельлага. Всего 14-19 июня 1941 года из Литвы было депортировано 18500 человек. В Новой Вильне последний раз издали я видели отца. Братишка вдруг закричал: «Папа, папа!» Действительно, в окошко был виден отец с ведром в руке в сопровождении конвоира. Очевидно, он шел за водой или пищей. Когда позвали его, он остановился и повторил не раз произносимые после ареста слова: «Не горюйте, родные, все будет хорошо...» И пропал на все времена.

Но назначение эшелона - движение, поэтому опять движемся. Были последние предвоенные часы. Она, война, началась, когда мы были где-то в районе Орши. Войны мы не почувствовали, только эшелон увеличил скорость, стремглав мчался на восток. Не пришлось слышать канонады, испытать авианалета, видеть отблески пожаров. Такому ценному грузу как мы везде зажигали зеленый светофор, нигде долго не стояли, не испытывали других неудобств начавшейся военной неразберихи. Путешественникам другого сорта - солдатам и беженцам - тогда так легко не путешествовалось. В пути несколько раз мы получили и горячую пищу.

В районе Кирова наш эшелон наскоро остановился - умер, правда, не в нашем вагоне, наш сосед по Скаудвиле Казимерас Ракаускас. Это была наша первая жертва. Вынесли беднягу,

завернутого в простынь, и оставили в сарае на безымянном полустанке. Каково было такое расставание бедной жене, можно себе представить. Попав на поселение в Слободской рейд, она тоже в первые месяцы умерла.

В вагоне сам по себе установился свой распорядок дня. Простынями отгородили «туалет» - дыру в полу. На свободную площадку в центре вагона спускались размять затекшие от беспрерывного лежания члены. Трое находившихся в вагоне мужчин собирались в центре «политиковать», обсудить наше положение и перспективы. Всех будоражила начавшаяся война, о ходе которой мы не имели никакого представления. Догадкам не было конца.

Из вагонов высадились в Котласе. Но это, как оказалось, не был конечный пункт нашего путешествия. Раскрыв пасть, нас ожидали невиданные существа - баржи, в темные трюмы которых по сходням пришлось тащить свое имущество. Расстояние от ж.д. путей до барж было немалое, земля от начавшегося длительного дождя раскисла, сходни были шаткими, спуск в трюм крутой... Переселение знаменовало собой начало нелегкой жизни на берегах Вычегды.

Весь эшелон, около 1500 человек, поместился или, точнее, был помещен в две большие баржи и одну поменьше. Над палубой была жилая надстройка, которую заняла вооруженная охрана, потеснив шкипера. Еще одна надстройка имелась на корме - туалет, деревянная будочка, обязательная принадлежность средств дальнего сообщения. Перед будочкой весь божий день очередь. Это было первое мое знакомство с явлением, повсюду сопровождавшим жизнь моего поколения. Баржи, связанные тросами в цепочку, медленно тащил колесный пароход со странным именем «Кадровик». Позади остался Котлас, маленький, деревянный, в то время неказистый городок. Через него уже много лет следовали серые толпы заключенных и ссыльных в «Сольвычегодскую и Пермскую землицу». Не удивился он и нашему эшелону.

Равнодушно плескались широкие воды Вычегды, вдали сливаясь с Северной Двиной. Над безбрежными просторами слияния рек кричали чайки, а из-под монотонно шлепающих колес парохода один за другим катились водяные валы, разбиваясь о тупой нос баржи. Разбившись, крутились водоворотами и постепенно исчезали за кормой. Я подолгу любил следить за их вереницей, убегающей назад, на запад, в сторону Литвы...