На Родине

К началу учебного года я немного опоздал. Начал посещать третий класс гимназии (тогда в Литве еще были гимназии), т.е. второй раз проходил курс 6-го класса Корткеросской десятилетки. Было неясно, как я приспособлюсь к обучению на литовском языке.

Несмело сел на свободное место за партой и съежился как цыпленок - все меня рассматривают в упор, а я самый маленький в классе, одет в перелицованный пиджачок. Класс тотчас узнал, что я из России, что вовсе слаб в литовской грамоте, в общем, какой-то полупришелец. Однако через несколько дней барьеры пали, и я стал полноправным членом классного общества. Вскоре был диктант по литовскому, и учитель Вайшнис не нашел в своем арсенале должной оценки моим знаниям грамматики. Махнул на меня рукой, поставив задачу в течении первого триместра догнать класс. Дома под руководством учительницы тети Стефании и под диктовку двоюродного брата и сестры я писал и писал диктанты, старясь постигнуть премудрости написания дифтонгов и носовых гласных. Вскоре за диктанты стал получать тройки и даже четверки. Учебный год закончил не из последних. К тому же был большим знатоком русской грамоты и постоянно помогал друзьям при писании разных там сочинений и диктантов.

В той гимназии, как я теперь понимаю, еще не успели выветриться довоенные дух и дисциплина. При встрече с учителем ученик был обязан поздороваться, снимая шапку, иначе в классном журнале в специальном разделе могли записать замечание. За резвую выходку - тоже замечание. Эти замечания грозили большими неприятностями: провинившегося обсуждали на педсовете, вызывали «на ковер» к директору и, самое неприятное, могли вызвать родителей для объяснений. Главным поборником железной дисциплины был преподаватель физкультуры Жураускас. Шалунам он внушал: «В 16- й дивизии не таких дрессировал и вас выдрессирую». В классе знали: если не хочешь получить замечание, снимай шапку, когда увидишь Жураускаса даже на другой стороне улицы.

Часть учащихся приходила в гимназию из близлежащих деревень, а родители, живущие подальше, снимали детям жилье, чаще всего у богомольных старушек. Класс организованно ходил в костел на богослужения, хотя закон Божий уже не преподавался.

Во всем классе только один ученик имел объект всеобщей зависти - авторучку или, как их тогда называли, паркер. Это был новичок, длинный как жердь, тяжело грызший школьные премудрости Ромуальдас Ракаускас. Вскоре его паркер испортился, и писать приходилось, обмакивая его в чернильницу. Иметь авторучку было большой моей мечтой. Я стал постоянным помощником Ракаускаса в его нескончаемых бедах при изучении русского языка. Тот, будучи деловым человеком, предложил следующее соглашение: я ему помогаю на письменных работах, определяющих годовую оценку, а он мне, в случае положительного исхода дела, отдает свою неисправную авторучку со списанным набок пером. Взявшись написать два сочинения одновременно, я наделал ошибок, и мы оба получили по тройке, что не устраивало Ракаускаса. Авторучки, к большому моему возмущению, он так и не дал.

Зная о моей мечте, после окончания прогимназии (семилетки) тетя Стефания подарила мне новую авторучку. Стоила она тогда целых 15 рублей, деньги немалые.

Часто в классе повисала неуютная, натянутая тишина, когда в класс входили взрослые. Ученики, жившие в деревнях, рассказывали о стычках партизан с местными гарнизонами. То партизаны громили гарнизон, то наоборот. Страдали и ни в чем неповинные жители. В то время власти практиковали дикий обычай выставлять напоказ трупы погибших в бою партизан, бросая их в людных местах на несколько суток. Трупы лежали в самых нелицеприятных позах - в тех, в

которых их застигала смерть. Такой акцией стремились устрашить местное население. Это было ужасное зрелище. Можно себе представить чувства близких, если среди лежащих было тело отца, брата или сестры. За этой выставкой тел скрытно следили: вдруг кто-нибудь подойдет к несчастным, заголосит-заплачет. Его сразу зачисляли в сообщники партизан и при первом удобном случае арестовывали. Судьба такого была ясней ясного -либо лагерь, либо депортация, спецпереселение. По существу, Вторая мировая война в Литве закончилась лишь около 1953 года.

Беспокойные и тяжелые были времена. Время от времени исчезали ученики и из нашего класса - вместе с семьей они депортировались, как говорили в Литве, в Сибирь. Сидели тогда мы в классе, опустив головы, не смея взглянуть друг другу в глаза. Массовые депортации длились в течение 10 лет.

Весной 1949 года наш городок Радвилишкис объял ужас: жителей городка и окрестных деревень стали вывозить в Сибирь. Арестовывали по ночам солдаты МВД. Только стемнеет - и тарахтят по улицам грузовики, набитые перепуганными людьми. По передним углам кузова стоят автоматчики. Целый эшелон товарных вагонов, оцепленных солдатами, стоял напротив угольного депо у грузовой эстакады. Люди молча грузили пожитки в вагоны, а солдаты отгоняли от них прочь родственников, знакомых, ротозеев. В течении нескольких дней городок был как после чумы-улицы пусты, рынок не работает, изредка мелькают сгорбленные фигурки обеспокоенных, испуганных людей.

Ползли слухи: уже тех забрали, и этих. Никто не был уверен в своей судьбе, ибо казалось, что люди попадали в пасть эшелона безо всякой причины или системы. Когда забрали нескольких знакомых учителей, в доме тети Стефании испугались - могут и нас забрать. Сложили часть вещей первой необходимости, которые следовало бы взять с собой в случае несчастья. Я решил «не ехать». Спал на чердаке. Из мешка соорудил «рюкзак», в который тетя положила еды и одежду, к окошечку прикрепил веревку - по ней в случае чего спустился бы со второго этажа в так называемый горсад. Сбежав, по плану, я должен был направиться в Скаудвиле, к престарелой бабушке, матери отца. К счастью, все обошлось. После этой волны арестов в классе недосчитались только отличника Антанаса Габренаса и вечного шутника и спортсмена Альгиса Станкявичюса. Семью последнего забрали, когда того не было дома. Найдя родительский дом пустым, он сам заявился к эшелону.

Пришли летние каникулы. Было решено, что я посещу деревню Пужай под Скаудвиле, откуда, казалось бы, так давно я отправился с эшелоном в «Сибирь».

Вот станция Батакяй, отсюда мне топать с десяток километров к родному дому. Сердце бьется - узнаю ли давно невиданные места? Ведь здесь хожено еще «до войны», когда все было иначе, когда жизнь текла как беззаботный ручеек под теплым родительским крылом. Куда все делось? Вот и долина Анчи, вот и проселок, по которому не раз ехал в отцовской бричке, которую исправно тянул наш конь Каштанюс. А вот на горе и одиноко стоящий знакомый дом. В доме - бабье царство, хозяйством управляет бабушка, мать отца, вокруг нее держатся несколько ее дочерей. Тяжелую работу в поле некому делать. На сенокос приглашаются соседи, которым достается треть скошенного. Косят рожь, пашут поле. Налоги большие, недавно угнали лошадь и в доме едва сводят концы с концами, нищенствуют. Светлая надежда - кабанчик в хлеву, но до Рождества еще далеко, а пока ежедневные пустые щи да картошка. И так целое лето. Плохо женщинам в хозяйстве без мужчин, а они, сыновья старой Розалии, сгинули как в воду: один расстрелян в Краслаге, другой не выдержал допросов в райцентре, в Таураге. Как же - брат депортированного. Третий сложил голову в партизанах под Кельме.

И нет конца трудам, и не видно впереди светлых дней. Отцовского имущества ни слуху, ни духу. Батарейный приемник «Телефункен» забрали немцы - нельзя слушать вестей о неудачах на Восточном фронте. Швейную ножную машину «Зингер» безвозвратно забрали красноармейцы - надо чинить солдатское белье. Один буфет, такой смешной сегодня и казавшийся таким солидным тогда, одиноко торчит в горнице.

На чердаке курица высиживает цыплят в... гробу. Это бабушка заготовила себе домовину из досок, оставшихся после постройки сгоревшего во время фронтовых боев хлева. Хотя и каникулы, а бездельничать некогда - везем скошенное сено, а потом и рожь.

Начавшаяся в 1950 году коллективизация отстранила бабушку от руководства хозяйством. Восьмидесятилетняя старушка стала в отцовском доме лишним ртом и доживать свой век отправилась к другой, замужней, дочери, в окрестности Кельме. За ней приехал на телеге зять. Села бабушка на перекладину, положила на колени узелок- все нажитое за долгую трудовую жизнь имущество, а в конце телеги уложила самое дорогое - гроб. И поехали в дальнюю дорогу. Встречные удивлено качали головами: что за ездоки, кого

и куда везут... Забегая вперед, скажу, что через несколько лет, попав вторично в «родной» Корткеросский леспромхоз, я был вынужден посылать бабушке продовольственные посылки -начальная стадия коллективизации в Литве совершенно дезорганизовала сельскохозяйственное производство, трудно было прокормиться.

Но вернемся в Пужай, в солнечное лето 1948 года. Хотя я и хлебал ежедневно пустые щи, но жил интересно, все было в новинку в деревенской круговерти работ и забот. Хотя война уже три года как кончилась, ее отголоски продолжали тревожить хозяев, живших у большой дороги. Долину речки Анчи пересекало шоссе Рига - Тильзит (Советск). В этой долине были сенокосные угодья бабушкиного теперь хозяйства. По шоссе в то лето нескончаемой вереницей гнали коров из поверженной Германии на восток. Вышло так, что на длинном и утомительном прогонном пути долина нашей речки оказалась удобным местом ночного постоя стад и гуртовщиков. От постоя страдали сочные пойменные луга, косить их уже и не думай. Я, как знаток русского, не раз направлялся для переговоров с погонщиками и ночных бдений на лугах, во время которых старался уменьшить размер потрав. Шел не с пустыми руками. Гнать племенной скот пешим строем в мирное время было верхом бесхозяйственности - от племенных достоинств его мало что оставалось, может, только шкура да кости.

Но пришел и день расставания. Бабушка по этому случаю зарезала петушка, сама меня отвезла на станцию. При прощании разрыдались. Так и осталась в памяти стоящая у телеги высокая, на солнце дочерна загоревшая, со строгими чертами лица плачущая старая женщина. Более с ней мы уже не виделись.

Станции Батакяй суждено было стать местом расставаний - здесь в последний раз распрощался с бабушкой, здесь семь лет тому назад распрощался я и с отцом...