Жизнь налаживается

Мама продолжала лежать в больнице. Приближалось время посадки картофеля. Требовалось обзавестись семенами. Решили полученный по карточкам сахар обменять на картошку: 300 грамм сахара - ведро картошки. Сказано-сделано. Несу в Корткерос в маленьком мешочке сахар. Немножко пробую, - неужто покупатель будет взвешивать, да и весов у него, наверное, нет. Не смог удержаться от очередных проб. Уже и мне стало ясно, что в мешочке никак не может быть трехсот грамм. Страшно признаться маме, безнадежно идти и на обмен. Охваченный отчаянием, смачиваю сахар - известный прием недобросовестных продавцов для увеличения его веса. Несчастные остатки сначала чересчур увлажнились, затем слиплись в небольшой пожелтевший комок - ни качества, ни количества. Конечно, мама меня разоблачила, и мне было очень неудобно чувствовать на себе ее укоряющий взгляд.

На наше счастье начала исправно работать почта, и московская сестра мамы, преодолевая большие трудности, проявляя самоотверженность, начала нам посылать продуктовые посылки. Будучи бездетной, она всю свою кипучую энергию направила на помощь нам. Нужно было быть очень оборотистой, работящей и самоотверженной, чтобы в голодной послевоенной Москве швейной машинкой заработать на продуктовую восьмикилограммовую посылку. Прием посылок в то время всячески ограничивался. Например, одно время посылки в нашем направлении принимали только в Мытищах. В этот тяжелый период мы получили немалую поддержку от нашей тети Веры. Ее посылки помогли встать на ноги маме, помогли и нам, оголодавшим братишкам.

Позднее и мы, и некоторые другие стали получать посылки из Литвы, но не многие и не много. В самой Литве, разоренной войной, с достатком было не густо, да и такой тетки, как наша московская, никто, видимо, не имел.

Постоянно бывал я в Корткеросе - то навестить маму в больнице, то на почту за посылкой, то покрутиться около коммерческой чайной. Открылась таковая для питания демобилизованных солдат, возвращавшихся домой в верховья Вычегды. Тут можно было получить немного съестного без талонов, за деньги. Солдаты могли

купить больше, а такие как я - стакан чая и сто грамм хлеба. Солдат было немного, таких шустриков как я - побольше. Солдаты ушли к родным очагам, и чайную к началу войны с Японией закрыли. Демобилизация длилась все лето. Кто угодил пить чай к началу августа, военкоматом были задержаны, вновь мобилизованы, но попали ли на Дальний Восток, - не знаю. Помню, что многие задержанные, так сказать на пороге дома, в чайной открыто выражали недовольство.

Корткерос - огромное, практически одноуличное село протяженностью километра три, до войны имевшее население в несколько тысяч человек, - с войны дождалось очень немногих, наверное, только каждого десятого. Коми мужчины сидели не в штабах, а в окопах, и крепкие раздражители, действовавшие на них четыре года, требовали выхода. Поэтому многие фронтовики отличались повышенной тягой к спиртному.

Новый учебный год я уже начал в райцентре, в средней школе. Четыре километра в один конец не казались большим расстоянием. Труднее было зимой, когда все заметало снегом. Обычно передвигались на лыжах, даже за водой на Вычегду на них ходили. Из деревни в деревню нужно было ездить строго по наезженной дороге. Шаг в сторону - и ты по пояс в снегу. Разъезд встречных был большой проблемой. Ездоку, сбившемуся с накатанной дороги, грозила беда - застревала лошадь, переворачивались сани. В таком случае единственный выход-лошадь выпрячь, вывести на твердь и стараться как-нибудь вытащить сани.

Уже много позднее, когда мы ездили на грузовиках, разъезд встречных тоже был проблематичным. При благоприятном разъезде неписанный шоферской кодекс требовал остановиться и посмотреть, как дела у коллеги, и если что - цеплять на буксир.

В те времена наблюдал я явление, которое потом не замечал. Снег в открытых местах, нагретый мартовским солнцем за день, подтаивал, ночной морозец образовывал на поверхности наст, который свободно выдерживал человека. До полудня можно было топать напрямик, куда глаза глядят. Находил на нас тогда какой-то приступ веселья, как на телят, выпущенных на первую травку. В школу шли по полям и перелескам, радуясь, что над толстым слоем снега можно идти как над замерзшей водой.

Вместе с нами в школу ходили и земляки из Усть-Лэкчима, что в семи километрах от Корткероса. Это был следующий пункт высадки литовцев, выпавший на 1941 год. Об этом поселке ходила плохая

молва. Из 150 высадившихся к концу войны умерло 66 человек, то есть 44%. Даже и по лагерным меркам многовато. За поселком простиралось обширное кладбище, начало которому дал еще Локчимлаг. Затем здесь хоронили всех - и разного рода спецпереселенцев, и местных жителей. По данным краеведа А.Смилингиса, на этом кладбище похоронено около 4000 человек! Опять же забегая вперед, скажу, что это кладбище в 1970-80 годы было не по христиански уничтожено новостройками, хотя все видели бетонные надгробья и в поселке жили родственники умерших. Вот так. Впрочем, в 1994 году на территории бывшего кладбища был установлен небольшой памятник.

С весенними ветрами в наши края пришли некоторые перемены. Сосланным сюда в начале 1930-х годов раскулаченным стали выдавать паспорта. Это означало, что они освобождены от спецпоселения. Во время войны мужчин-спецпереселенцев призывали в армию, и они воевали не хуже других, очевидно, выкупая таким образом свои семьи из ссыльной неволи.

Нам достался огород (кусочек плодородной земли за гаражом) уехавшего на свою Кубань завхоза, старика Костромарова. Не сравнить с той песчаной пустыней, которою пользовались ранее. Огород несколько расширили, поправили изгородь, посадили картошку и потирали от радости руки, предвкушая хороший урожай. Так оно и случилось.

Мама получила работу в конторе. Должность, характерная для планового хозяйства, - статистик. С заготовкой чурок распрощалась на все времена. Однако новая работа заставила нас опять перебраться на Второй участок. Опять вглубь леса на 12 километров, в знакомые места, где и начиналась наша корткеросская одиссея. Лежневка давно приказала долго жить, поэтому топаем пешком за подпрыгивающей на сгнивших шпалах двуколкой, на которую сложено все наше семейное имущество.

Второй участок в годы войны захирел, а теперь вновь наполнился многочисленными ссыльными, так называемыми «власовцами». Это была сплошь мужская публика. Вероятно, редкий из них имел что-либо общее с армией Власова. Это были военнопленные, обвиняемые в сотрудничестве с немцами. Трудно сказать, кто из них и в какой мере сотрудничал с немцами, об этом никто не распространялся. Ясно было, что многие к этой категории были причислены случайно. Все они, посидев в фильтрационных и прочих лагерях, получили по 6 лет ссылки и прибыли на Второй оборванными

и истощенными. Более энергичные были готовы ради куска хлеба на любую пакость, а тихоходы уже стояли одной ногой в шеренге доходяг. Их ожидала незавидная, так нам хорошо знакомая судьба одиноких мужчин. Но вот в декабре 1947 года отменили карточную систему, и наши «власовцы» постепенно пришли в себя. Позднее они долгие годы были золотым фондом постоянных рабочих кадров не только нашего леспромхоза, но и всего треста «Комилес».

Что касается «власовцев» Второго участка, то здесь можно было встретить людей разного возраста. Среди них встречалось немало жителей Кавказа и Средней Азии, которых принято было называть нацменами. Были немецкие колонисты из окрестностей Одессы, один поляк из восточной Латвии, житель Пскова, призванный в армию в 1944 году после освобождения от оккупации, и т.д. Братва эта работала на лесоповале и лесовывозке на ледянке. Сегодня мало кто помнит, что это такое - ледянка. Вот что это за чудо техники: готовятся ледяные «рельсы» путем аккуратной заливки воды в следы санных полозьев. Для этого существовала специальная поливочная бочка с кранами. По этому ледяному пути лошадь легко тянет кованные железом сани с подсанками, на которые грузили 2-3 кубометра леса общим весом в несколько тонн. Главное - сдвинуть сани с места. Водоливщики постоянно следили за состоянием ледяного полотна, существовала и женская должность подметальщицы снега с поверхности льда. С «власовцами» прибыли трофейные лошади - они и тащили сани. Это были доселе на севере невиданные тяжеловесы с коротко остриженными хвостами. Они, как и «власовцы» (не в обиду будет им сказано), долгие годы добросовестно трудились во многих леспромхозах.

«Власовцы» любили повеселиться, хотя голодное житье вроде бы к веселью не располагало. Те, кто помоложе, шли в недавно открывшийся клуб, где появились досель невиданные здесь вещи - танцы под гармошку. Для нас, детей, это было большим событием и развлечением. Услышав звуки гармошки, мы бежали в клуб, ведь за всю войну не приходилось слышать никакого музыкального инструмента.

Когда жить стало получше, в клубе начала действовать художественная самодеятельность. Ею руководила... мама. Работая в конторе статистиком, она одновременно была и секретаршей, и письмоводителем, и телефонисткой. Все шло через нее: казенная переписка, выдача справок, прием телефонограмм из района и центральной конторы леспромхоза. Она очутилась в

центре общественной жизни, была наиболее информированным человеком в поселке. Мама предупреждала «власовцев» о грозящих неприятностях (у них делали обыски, были и аресты), писала письма, заявления и справки (немало нацменов были малограмотными), как старожил этих мест, давала советы, утешала и успокаивала. Мама помогала и одесским немцам, так как знала немецкий. Некоторые ее прошения достигали цели, и среди жителей поселка пошла молва, что у нее легкая рука. Авторитет мамы среди ссыльных был бесспорный. Увидев ее, собравшиеся мужчины даже переставали материться: «Не ругайся, смотри - Ирина Исидоровна идет».

Вернувшись на Второй, мы поселились в домике, где во времена лагеря был карцер (о нем я уже упоминал). Это была комнатка примерно 14-16 квадратных метров, перегороженная тонкой дощатой стенкой: в одной половине располагались мы, в другой - Поцевичи, спецпереселенцы из Белоруссии. О том, что здесь был карцер, напоминали маленькие оконца под потолком, из-за чего в помещении всегда было сумрачно.

У бабки Поцевичувны были две дочери. Младшая, шустрая Валя, впоследствии оказавшая нам существенную помощь, работала кассиршей. Старшая, ни то ни се, имела внебрачного ребенка, работала на общих работах и теперь крутила роман с одним «власовцем». Роман раскручивался туго, и бабка Поцевич решила его ускорить - путем ворожбы привлечь к семейному очагу колеблющегося кавалера. У них была коза, квартировавшая прямо в коридорчике, перед входом в помещение. Козиная антисанитария считалась в порядке вещей. Так вот, наблюдаю: бабка в кружку с водой добавляет козьего молока, нанося ущерб только что родившемуся козленку, и этой смесью опрыскивает печку, ходит вокруг нее и шепчет заклинания. Вот так и жили две семьи в малюсеньком бывшем карцере: семь человек, коза и народившийся козлик.

В то время в поселке остались только три литовские семьи: мы, Юшка, Альминене с дочкой. Остальные жили на Первом, а большинство - в Собино. Приближался новый учебный год. Поскольку ходить в Корткерос каждый день 12 километров в один конец было далековато, я устроился на квартиру в полуродном, можно сказать, Теребее. В 1946 году оттуда начались «бега» - первые попытки выехать в Литву. Заранее хочу сказать, что большинство беглецов поймали и вернули назад, так, например, случилось со мной и

братишкой. Беглецам старше 16 лет пришлось потом отсидеть 3 года в лагере, за нарушение спецпереселенческого режима.

Так вот, в Корткерос, в школу каждый день отправлялся я один - незаметно исчезли мои школьные друзья, братья Алексей и Сергей Воскресенские, Виргилиюс Юодакис, несколько позже двоюродные сестрички Лайма и Аушра Юшкайтес. Первая половина учебного года прошла для меня без больших осложнений. Но было очень тоскливо без семьи, так что с нетерпением ждал субботы, когда мог топать на Второй. Впрочем, домой тянула не только тоска по своим, но и тарелка супа, которую мама мне оставляла к обеду, и которую я всегда находил полутеплой, заботливо укутанной в одеяло. Благодаря доброму сердцу братишки в тарелке содержимого не уменьшалось. Признаюсь откровенно, что в подобных ситуациях я не отличался повышенной любовью ближнему, и Валентин, оказавшись на моем месте, нашел бы супа куда как меньше.

Наш суп, как и у многих, обычно к середине зимы иссякал. Последний мешок картошки, хранившийся в погребе на Первом участке, мы извлекли 24 декабря, в сочельник. Его надо было на санках тащить километров 15, мимо Корткероса, так как прямого зимника по лежневке в ту зиму не было. В помощь мне прислали братишку. Выбрав картошку, укутав и привязав мешок к санкам, двинулись в дальний путь. Вначале все шло хорошо, но на полпути заснежило, санки тащить стало трудно, да и мой помощник устал - что толку с таких. Все чаще и чаще останавливались отдохнуть, стемнело, под конец братишка - сел на мешок и моей команды не слушал - устал и все! Меня охватил страх, усилившийся от вдруг надвинувшейся темноты. Пришлось мне тащить два «мешка» - с картошкой и братишку. Наконец в темноте замигали подслеповатые огоньки поселка - на Втором электричества не было, это светили керосинки. Я воспрянул с силами, братик тоже зашевелился, и мы, как евангельские Волхвы, ведомые путеводной звездой, заявились в уютный мамин угол. Радость обеспокоившейся уже мамы была не меньше нашей. Из «привезенной» картошки тут же были сварены блюда Сочельника, и мы, счастливые, сели к столу, накрытому белой скатертью. Сколько уже было этих Сочельников! Всегда это - теплый праздничный ужин, когда к столу стараются явиться все члены семьи, где бы они ни жили. Когда оглядываешься назад, то припоминаются близкие, которых уже нет за этим столом, - и сердце охватывает печаль. Что ж делать... Все печали, между тем, скрашивает светлый праздник Рождества Христова.

К сожалению, у каждого мешка есть дно. К середине зимы, приходя из школы по субботам, я уже не находил вожделенной миски супа. Началась тяжелая и голодная послевоенная зима. На Первом приютила меня п.Винчене, и я каждый день, как и в предыдущем году, в школу ходил положенные 4 километра. Учебная неделя выглядела так: в понедельник, покрыв 12 километра со Второго участка, приходил на второй или третий урок. В классах в ту зиму было холодно, сидели в пальто, я не хотел даже шапку снимать. Было тоскливо и невесело: во всей школе остался всего один литовец. Во время уроков держал чернильницу-неразливайку в кулаке, чтобы не замерзли чернила. Все внимание на уроках было направлено на щипание съестного, которое мама давала на всю неделю. Это обычно были полкамбалы (такую рыбу тогда давали по карточкам) и кусочек масла величиной да спичечную коробку. Наука в голову не шла, книг из планшетки даже не вынимал, домашние задания не выполнял, да и негде было это делать. Учителя махнули на меня рукой, и я сидел на последней парте, радуясь, что меня не трогают.

В те времена в шестом классе начинали проходить алгебру. Учась таким манером, я безнадежно отстал, особенно по алгебре. Не мог решить простейшей задачи. Знания, полученные таким «путем», сказывались и на последующем учении. В понедельник опаздывал на уроки потому, что далеко было идти в школу. В субботу убегал с уроков, потому что тянуло домой. В середине недели три раза, гонимый нестерпимой мукой голода, убегал с уроков потому, что в те дни на Первом открывался магазин и отоваривали хлебные карточки. Праздничный день - воскресенье - у меня переместился на понедельник: с утра завтракаю у мамы, по дороге в школу грызу камбалу, вечером в магазине получаю хлеб на два дня. Это целых 900 грамм, так как мама отдавала мне свою карточку служащей. Этот хлеб в понедельник почти весь съедал, во вторник утром уничтожал последние крохи, и до вечера среды в желудке был санитарный день. При таких порядках не наука у человека в голове, а вечер среды, когда откроются двери магазина и в руках опять окажутся вожделенные 900 грамм хлеба. Потом снова нетерпеливо ожидал вечер пятницы - и так шла неделя за неделей.

Пани Винчене, работавшей тогда уборщицей, каждый вечер я помогал напилить, наколоть и занести в здание охапки дров для отопления конторы. Изредка, когда она сидела за столом, получал из ее рук миску супа. Нет большей муки наблюдать за едящими ужин, когда сам вчера утром уплел последний кусок своего хлеба.

Так и волынил время впустую - от одного открытия магазина до другого, от одной субботы до другой. Одичал совсем. На лыжи не становился, так как не было ни желания, ни друзей. Мои великолепные лыжи потрескались и валялись в коридоре, и в один прекрасный день пошли на топливо. Эта зима для меня, похоже, была самой тяжелой.

Пришла весна 1947-го. Опять разлилась Вычегда, затрудняя путь в школу. Однажды, возвращаясь с занятий, не смог дозваться лодочника и вынужден был вернуться в Корткерос, спать в школьном дровяном сарае. Уборщица нашла меня и пожаловалась директрисе, за что же сама и была наказана. По распоряжению школьного начальства в дальнейшем я должен был ночевать у уборщицы. Приняла она меня холодно, допоздна не впускала в свою керку, спать нарядила на холодную печь, где я и мыкал ночь, не раздеваясь, в душе надеясь, что позовет к столу. Да где там...

Ушла большая вода, закончился учебный год. Кое-как списав на экзамене алгебру, был переведен в седьмой класс - и вот долгожданные каникулы. Начали мы с братом охотничать: делали силки и ловили снегирей - получалась прекрасная добавка к рациону. Птичек не было жаль. А вот лошадей жалели.

Во время весеннего сева мама поручила нам вокруг огорода наладить забор. Нарубили жердей, и, чтобы их притащить на волокуше, в порядке очереди получили напрокат коня - еле живого после зимней ледянки Арарата. Сделав пару рейсов, на третьем застряли. Протянет Арарат волокушку пять метров и останавливается. Потом еще пять метров - и отдыхает. Я давай его стегать, а Валентин - плакать. Мне тоже жаль Арарата: тот уже и спотыкаться начал. Выпрягли его и пару дней жерди на себе таскали. А в это время кто-то другой запряг Арарата и дрыном дубасил ему бока, ибо не собирался таскать жерди на своем горбу. Мой братишка был большой любитель лошадей и, переживая муки Арарата, дома горько плакал.

Весна 1947 года в Коми крае была плохой, заморозки погубили все посеянное, в том числе и нашу великую надежду и любовь - картошку. Впрочем, нас с Валентином эта беда не коснулось. Списавшись с родственниками, мама решила отправить нас в Литву, ибо жизнь на Втором ожидалась голодной и бесперспективной. Скоро подвернулся и случай. Валя Поцевич, получив паспорт, засобиралась в родную Белоруссию счастья поискать. Мама уговорила ее сопроводить меня с братом до Москвы, до нашей тетки - добродетельницы.