Испытания и надежды

 

В зимние морозы хорошо натопить барак было практически невозможно. Летом никто не делал запас дров. С началом зимы дровяной вопрос неизбежно вставал со всей остротой. На этой почве возникали и пререкания: почему я добыл дрова, а вот ты и вчера, и сегодня ничего не принес? Каждый, возвращаясь с работы, тащил на плече полено. Обычно старались его прихватить на месте изготовления чурок. Но это возбранялось: так можно было растащить все автомобильное топливо, которое привозили со Второго участка. Хочешь не хочешь, по дрова надо идти в ближайший лес. Это, конечно, сподручней было детворе, ведь взрослые целый день на работе. Начинали с огородных заборов. В то время рабочая столовая заготавливала картофель сама, он сажался на любом свободном клочке земли. Весной участки огораживали, за лето жерди высыхали и становились отличными дровами. Следующей весной цикл возобновлялся. Пацаны на лыжах таскали жерди «на буксире». Когда изгороди кончались, шли в лес. Вначале на лыжах идешь на разведку. Найдя сухостой, пробиваешь к нему тропу, спиливаешь ствол, распиливаешь на дрова и на санках, пыхтя, тащишь домой. Иной раз приходилось тащить и несколько километров.

Как-то раз нашел я здоровенный сухостой. Целый день с братишкой пилили, кое-как свалили. Но надо еще отпилить кусок под размер санок. Вначале пилили быстро, но под конец стало пилу зажимать. Мой напарник устал, несколько раз дернет пилу и хнычет. Пока справились, ушел целый день. Дерево было около метра в диаметре. Весь барак сбежался смотреть и удивлялся, как это мы могли с такой громадиной справиться. Удивлялись и мы сами. Целый месяц это дерево пилили, возили, топили.

К середине зимы лесоразработки переместились в Собинский лесопункт. Этот лесопункт- под Позтыкеросом, в тридцати километрах

 

от Первого участка, в лесах, в медвежьем углу, зимой вовсе оторванный от остального мира. Отовсюду туда согнали китайцев, литовцев, поляков, послали какую ни на есть технику. Собино слыло гиблым местом, производившим доходяг, там среди мужчин была высокая смертность. Еще и сегодня собинские литовцы помнят каламбур. В Собино на работы послали подростка Феликса Милюса. На вопрос, куда идет, бодро ответствовал: «В Собино!» Через месяц его встретили возвращающимся на Первый, к маме. На вопрос, откуда идет, тонким голосом еле выговорил: «Из Сооббина...» (фокус в том, что по-литовски это слово обозначает «ж..пу»).

Так вот, в это Собино на нашу беду направили работать маму. Остались мы с Валентином сами себе хозяевами. Ценные ее указания, что, когда и как съесть, мы скоро забыли. Пищевые припасы, не без помощи окружающих, быстро кончились. Хлебные карточки умудрились выбрать вперед. Началась форменная голодуха. Пропала охота идти в школу. Напали вши. Мы стали малоподвижными, не выходили на улицу. Сидели около теплой печки, валялись в постели. К счастью, сорганизовалась группа людей, идущих в Собино. К ним пристал и я. Взял санки, оставил братишку на произвол судьбы и двинулся в дальний путь. К вечеру, изможденные, мы достигли цели. По дороге наткнулись на валявшиеся на обочине два трупа китайцев, я испуганно обвел санки, чтобы их не зацепить. По случаю моего прибытия мама устроила пир, так что дорога, по моему мнению, вполне оправдалась. Надо заметить, в Собино тогда и позже была сконцентрирована большая часть высадившихся когда-то в Теребее литовцев.

Отдохнув и окрепнув, уже весенней раскисшей дорогой двинул «домой» к Валентину. Обратно шел один, волоча санки по долинам и по взгорьям, окруженный нескончаемой тайгой. Ярко светило солнце, но было неуютно: я один-одинешенек, а дорога дальняя. Не знал я тогда, что пройдет десятилетие, и по этой же дороге буду ходить и ездить не раз.

При виде корткеросских полей веселей забилось сердце, ускорил шаги. Братишку нашел одичавшим, грязным, вшивым, жарившим на плите где-то раздобытую картошку. В школе я получил нагоняй за прогулы, но не сильно переживал. Вскоре вернулась мама (самовольно убежала из Собино, за что могла попасть и под суд), и жизнь вошла в привычную колею. Но не надолго.

Весна была бурной. Собрав вешние воды, Вычегда разбушевалась как никогда, затопила наш Теребей, бараки. К

 

несчастью, заболела мама. Все, кто мог, выбрались из барака на возвышенность, а мы сидим одни. Мамину койку подняли повыше, скарб житейский намок, воды над полом около метра, как раз мне по горло. На лодке в барак не заплывешь, поэтому курсирую в столовую с котелком, поднятым над головой. Очень неприятно утром прямо из постели плюхаться в ледяную воду. В конце концов, над нами смилостивились, загнали лодку в барак, и нас эвакуировали на сухое место.

Весна - время лесосплава. Тут стар и млад посылаются на работу, ибо вешняя вода не ждет. Молевой сплав - дело нешуточное. Народ на несколько недель посылается в верховья Кия-ю, где рабочие Второго участка зимой наштабелевали заготовленный лес, живут под открытым небом, получают сухой поек, кочуют вдоль берегов, скатывая застрявшие на поворотах бревна в русло речки.

На сплаве, отравившись сморчками, умерла наша красавица 16-летняя Юра Бикманайте. Привезли ее на лодке к семье проститься, на лодке и на кладбище увезли. Хорошо помню этот печальный случай. Была способной девушкой, писала стихи и сочиняла к ним музыку, разумея нотную грамоту.

После наводнения все опять перебрались в сырой барак.

* * *

 

Круто изменилась жизнь поляков. Уже с середины зимы они начали получать помощь международного Красного Креста - американские продукты, одежду, обувь. Мужчин, накормив невиданно вкусными продуктами, советская власть стала призывать в ряды Народной Армии Польши. Сложной системой обмена мама добыла мясную тушенку, яичный порошок, суп-концентрат. Невозможно представить, какое это было объедение. Очевидно, помощь полякам была значительной, ибо получаемые продукты рикошетом попадали многим. В противном случае мы их бы видели как свои уши.

На Первом - суета. Поляки задрали нос. Некоторые земляки тоже попытались ополячиться, да не вышло, НКВД строго смотрело за порядком. Поляки засобирались куда-то уезжать, хотя Польша была еще оккупирована немцами. Ходили разнообразные слухи. Настроение у всех было приподнятым, вернее приподнималось.

Чувствовалось приближение конца войны. Мы, учащиеся, хорошо знали и следили за событиями на фронте. Появились дешевенькие многотиражные брошюры, в которых описывались геройские

 

приключения красноармейцев. Читали их одна за другой. Газета «Комсомольская правда» печатала серии рассказов о похождениях наших разведчиков. С нетерпением ожидали следующего номера, жадно его читали.

Единственным магазином в Корткеросе, зимой насквозь промерзшим, в котором торговали без карточек, был книжный. Книги, хотя и печатались на плохой бумаге, понемногу издавались. Смотришь, то-сё и купил. Худо было с тетрадями. Получали мы их в школе явно недостаточно. Бумагу экономили, полей не было, промежутки между линейками расчерчивали дополнительно, цифры писали в каждую клетку. Экономить бумагу так привык, что это ощущаю и теперь. Когда тетради полностью кончались, писали в книгах, между строчек. Одна беда - на книжной бумаге расползались чернила. Большим успехом пользовался труд И.В.Сталина «Вопросы ленинизма». И книга толстая, и бумага хорошая, и много свободного места (начало и конец глав и разделов), и обложка твердая.

Когда половодье спало, на Вычегде показался белый, как лебедь, пассажирский пароход. В верховьях Вычегды курсировали три пассажирских колесных парохода: «Бородино», «Н.Оплеснин» и «Коми колхозник». На сей раз, к великой радости детворы, пароход пристал к нашему берегу. Он увез поляков, сопровождаемых нашими завистливыми взглядами. Куда ехали, они и сами не ведали. Позднее по переписке узнали, что их временно поселили в разоренных войной окрестностях Воронежа, работали они в колхозе и успели хлебнуть там горя.

На другой день мы, дети, посетили польский барак и увидели тяжелую картину. Привязанный на койке стонал полуголый человек. Это был Олесь, одинокий, несколько с приветом, всеми затюканный человек. Было самое начало лета, комариная пора, когда после спада воды их очень много и они особо злые. Тело Олеся комары покрыли так, что он казался одетым в фантастическую одежду, которая шевелилась, переливаясь красками наподобие нефтяной пленки на воде. Бедняга был без памяти и умирал. Среди соотечественников не нашлось желающего взять с собой и выхаживать заболевшего слабоумного Олеся. Прихватив его вещички и американские консервы, оставили бедного на произвол судьбы, а чтобы не бежал на пароход - привязали. Поднятые на ноги наши мамы побежали к Олесю, поохали, сообщили начальству, но беднягу это не спасло.

 

После болезни мама ослабла, не имела сил колоть чурки. Каким-то образом устроилась сторожихой картофельного поля. В обязанность сторожа входила охрана вверенной площади круглосуточно, так как картошка росла по дороге в райцентр, а туда дела влекли многих. Соблазн обзавестись съестным, проходя мимо огорода, был велик. Поэтому днем чаще всего сторожил я, ночью - мама. Однажды осенью, когда ночи стали темными, воры незаметно залезли на поле, выкопали картошку, не постаравшись скрыть следы преступления. Утром поднялся скандал, закачался мамин «картофельный трон». К счастью, все обошлось.

Я любил заменять маму. Огород был на берегу Вычегды. Вечерами любовался впечатляющими заходами солнца, когда широкие и спокойные воды реки розовели, а лучи солнца воспламеняли красным огнем окна далекого села Маджа. По делам в райцентр спешили знакомые и незнакомые люди, вступали в разговор, и я был как бы в центре событий. Идет кто-нибудь по дороге, я уже заранее залезаю на забор, чтобы показать - сторож начеку, иди мимо картошки, глотая слюну.

В середине лета в тайге вспыхнули пожары. На помощь взяли и нас, детей. Страшно и одновременно интересно наблюдать лесной пожар. Уже издали видны мощные клубы дыма. Когда ветер благоприятен, огонь быстро бежит по верхушкам деревьев. Нужно хорошо ориентироваться и не терять связь с цепочкой людей, гасящих огонь, иначе рискуешь остаться в окружении огненной стихии. Старшие рубили просеки перед фронтом огня, мы - публика помельче - гасили низовой огонь, хлопая ветками тлеющий мох и кустарник. Как лесные пожарники, получали дополнительное довольствие к карточкам и были довольны.

Запомнились дни открытия Второго фронта. По этому случаю прибыл лектор из райцентра, в клубе повесил карту, из которой было ясно, что гитлеровской Германии скоро конец. Женщины собрались по указанию свыше, мы же, пацаны, событиями очень интересовались и внимательно слушали лектора. Раз открыт Второй фронт, значит, скоро войне конец, а всем хорошо известно, что после войны не будет хлебных карточек. Душа расцветала, сердце билось веселей в ожидании добрых перемен. Благословен подаривший человечеству надежду, счастлив этой надежды не теряющий.

В ожидании светлого будущего начал я посещать 4-й класс. По-прежнему насучила уважаемая Мария Ивановна. Школа уже который раз перебралась в другое место, на сей раз в ближайший барак.

 

В литовском бараке стало просторней и сиротливей. Пани Битаутене с большой семьей перебралась в более удобную, отдельную комнату, где прежде жили поляки, несколько семей переселили в Собино, вымерли китайцы, уехали поляки - в поселке стало малолюдней. Но ненадолго. Неожиданно в декабре 1944 года поздним вечером на Первый прибыли несколько грузовиков, набитых людьми. Закоченевшие, охая и ахая, кое-как выкарабкивались они из открытых кузовов и тащили свои пожитки в клуб. Сбежавшиеся наши мамы вступили с ними в разговор, мы же разглядывали вновь прибывших с любопытством. Оказалось, что новички «прикатили» из-под Одессы, многие - немцы. В окрестностях Одессы их называли колонистами. В Коми их привезли немало. Немцев можно было встретить во многих районах обширной республики, более же всего в бассейнах рек Вычегды и Сысолы. Только в Корткеросский леспромхоз их попало 30-40 семей.

Это была пестрая публика, большинство - женщины с детьми, несколько одиноких старушек и стариков. Среди них было и несколько украинских семей. В 1944 году, после освобождения Украины, бедных людей без суда и следствия этапировали проторенными тропами на север. Впоследствии мне с ними много лет пришлось жить бок о бок, но никогда я не слышал с их стороны каких-либо антисоветских или антирусских высказываний, недовольства свершенным насилием.

Да, это были настоящие немцы: Майеры, Шмидты, Файферты, Унгеры, Литке, Барты, Боры, Ролевы, Шульцы и многие другие, хотя не вся молодежь уже говорила по-немецки. До 1956 года они не имели паспортов и жили под присмотром комендантов.

Вообще-то немцы нам были не в новинку. Почти сразу по прибытии на поселение, мы встретили несколько семей, попавших в Коми в 1930-е оды - во времена коллективизации и раскулачивания. В верховьях Лэкчима и Вычегды, у Усть-Нема (Ындын) и в Троицко-Печорском районе российские немцы жили целыми поселениями. Через 15 лет, вслед за раскулаченными, прибыли и те, кого «раскулачила» война.

Немцы мастерски умеют и разрушать, и созидать. Отсюда по отношению к ним все симпатии и антипатии. Тем, которых мы встретили в окрестностях Корткероса, XX век оказался мачехой. Судьба их безжалостно трепала. Люди одного поколения по несколько раз начинали жизнь с нуля, на новом месте, с ничего. Но это их, не в пример иным, не сломило, не сделало пьяницами, не

 

отняло оптимизма, не деморализовало. Чей двор ухожен и обеспечен дровами на несколько лет вперед? Манера. Кто купил корову, содержит телку, несколько поросят, кур, больше посадил картофеля? Файферт. Кто по тем временам хозяин редкого в ту пору мотоцикла? Бор. Кто срубил собственный дом? Гербер.

Немцы никогда не лезли в начальники, редкий рвался к высшему образованию. Курсы водителей или трактористов казались (или мне так казалось) были пределом их мечтаний. Зато технические специалисты они были незаменимые. Можете справиться у лесорубов и получите тот же ответ: среди лучших водителей, трактористов, слесарей, станочников всегда были люди с немецкой фамилией.

Хотя война шла к окончанию, и на сердце было веселей, желудку-то все равно. Еды заметно поубавилось. После отъезда поляков, высох последний родничок побочных поступлений. Все, имевшие какие-либо вещи, променяли их и проели. Местные жители, колхозники обнищали вконец и голодали. Весна 1945 года была ранней. Опять разлилась Вычегда, опять шли на поля тяпать прошлогоднюю картошку, которой также стало поменьше, ибо колхозники устали ее сеять. Мама опять расхворалась, попала в больницу. Мы с братом опять «хозяйствовали» самостоятельно, жаль, хозяйство совсем оскудело.

Девятого мая я пришел проведать маму. Известие об окончании войны с быстротой молнии облетело Корткерос. Народ вышел на центральную улицу, собирался кучками, стихийно образовалась демонстрация. Представители властей принесли флаги, обязательные портреты Сталина и других руководителей, и толпа женщин, не в силах устоять на месте, пустилась шествовать по улице взад-вперед, распевая песни. Одну я запомнил - пели «На позиции девушка провожала бойца». Песня военных лет, грустноватая, как бы и не к месту. Что поделаешь, пели что знали, ибо молчать было невозможно.

В нашей колонии опять возникли разговоры о возвращении домой. Начали приходить первые письма из Литвы. Между строчек читали о возникшем сопротивлении советизации, о партизанской войне. Стало ясно, что о возвращении не могло быть и речи, хуже того - в Литве опять начались массовые депортации. Узнали, что в августе прибыл эшелон депортированных земляков, которых расселили вдоль Печерской железной дороги и в Троицко-Печорском районе, в верховьях Печоры. После этого разговоры о возвращении домой совсем поутихли.