ПРОЦЕСС «ПЕРЕВОСПИТАНИЯ»

 

Ну а мы, ассирийцы, совершенно безвинные, без суда и следствия сосланные в этот же знаменитый Нарым в сорок девятом году, должны были пройти здесь через тяжкий процесс «перевоспитания».

Важными элементами этого процесса были обязательный труд, налоги и даже... песня и плакат. Я постараюсь рассказать по порядку.

Труд

 

Я уже говорил выше, что трудом, обязательным и «очищающим», люди были заняты в зоне спецпоселения от зари до зари. Ассирийцы в Сибири не бунтовали. Они работали столько, сколько от них требовалось. Заработная плата в денежном выражении была мизерной. За выполняемые работы человеку начисляли так называемые «трудодни» (сокращение от «трудовой день»). А за эти «трудодни» можно было получить от колхоза продовольственные продукты. Наверное, не очень щедро отпускали этих продуктов за один «трудодень», потому что, сколько я помню, отец постоянно брал «аванс» у колхоза, т.е. в долг, а ведь работали и он, и мать, и взрослые сестры Мария и Аня. На иждивении были мы, еще школьники: сеетра Соня, брат Адам и я. Марта и Эльза умерли весной и летом 1950 года. Тем не менее, еды постоянно не хватало.

Да, ассирийцы были безропотными. Но жили здесь люди, удивительные люди, которых называли «кержаки», т.е. староверы. Они категорически отказывались работать на «безбожное», как они говорили, государство и проявляли при этом

 

беспримерную стойкость. Их принудительно приводили на стройку, давали в руки конец бревна — они разводили руки, и бревно падало. Их наказывали, держали взаперти в специальном помещении (не уверен, правильно ли будет назвать его «карцером») при комендатуре по нескольку недель, уменьшали паек питания — кержаки не смирялись. Они добывали хлеб свой насущный тоже трудом, но иначе: либо свободным промыслом (охота, ловля рыбы и заготовка всяких ягод, грибов), либо работой на отдельных людей, по договору — кому огород вскопают, кому строительный лес заготовят и т.д. Такой вид труда, согласно их принципам, был достоин уважения.

Когда ассирийцев доставили в Сибирь, там комбайнов еще и в помине не было, как, впрочем, и тракторов. Крестьянский труд здесь сохранял свои примитивные, можно сказать, первобытные формы. Землю вспахивали ручными плугами, а тягловой силой служили быки и лошади. Первый комбайн в нашей зоне появился только через несколько лет нашего пребывания в ссылке, а до этого жатву, уборку зерновых делали серпами, пшеницу связывали в снопы, т.е. как это испокон веков делалось на Руси. Первый грузовой автомобиль, не то «ГАЗ-51», не то «ГАЗ-61», не помню точно, поступил в распоряжение колхоза в 1955 году, и это было великим событием для нашей деревни Поротниково.

Все работы в зоне спецпоселения были одинаково нелегкими, но самым тяжелым видом трудовой повинности была корчевка леса, отвоевывание у тайги дополнительных участков для посевов. Корчевка, естественно, вся производилась вручную. Сначала вырубали участок леса, расчищали его. Потом начинались тяжелые трудоемкие землеройные работы. Надо было подкапываться под толстенные вековые корни срубленных деревьев-великанов, подрубать корни, затем веревками обвязывать громадные пни и, впрягаясь по пять и больше человек, выволакивать эти пни в сторону, раскалывать их и рубить на части, чтобы сжечь; а после всего — разровнять место выемки пня, которое представляло собою рваную, неправильной формы огромную воронку, подобную той, что остается от разрыва авиационной бомбы. Теперь очередной участок, отнятый у тайги, годился для посева. Таким образом, сегодня многие зерновые и картофельные поля Нарымской

 

области Сибири — это своеобразные «памятники», созданные руками ссыльных ассирийцев...

О другом виде труда — лесозаготовках — надо сказать особо. Примерно в 150 — 200 км от районного центра Бакчар, у большой полноводной реки размещался леспромхоз, где велись все работы по заготовке древесины. Работы эти были не только тяжелыми, но и опасными для жизни и здоровья. Каждая ассирийская семья обязана была дать хотя бы одного работника на сезон работ в леспромхозе. А лесозаготовки, или, как это здесь называлось, «валка леса», начинались зимой, когда по скованной морозом земле можно было передвигаться (летом она превращалась в сплошные болота), и тогда лес везли к берегам замерзших рек и укладывали там в штабеля. Летом, когда реки становились судоходными, бревна сплавляли по воде.

Лесозаготовщики, как мужчины, так и женщины, собирались на валку леса, как на фронт. Они уходили на всю зиму. Накануне отправки устраивали проводы или «вечеринку» — так это здесь называлось. Пили, пели, шутили и смеялись... а утром провожали, погрустнев, утирая слезы. Вальщики леса брали с собой провизию, чтобы хватило на первый месяц, а потом по санному пути к ним регулярно возили продукты от родственников. Одного мешка молока достаточно было человеку на две недели. Я не оговорился, сказав «мешок молока», но это нуждается в пояснении. Да, в Сибири молоко отправляли в мешках. Делалось это так: молоко сначала кипятили, потом разливали по алюминиевым мискам емкостью в 1 литр каждая, миски выставляли в сени на мороз. Когда молоко превращалось в лед, миски вносились обратно в жилую комнату, их днища чуть-чуть прогревали над печкой, и тогда сформованное молоко легко выскальзывало из посуды. В таком сформованном виде молоко клали в обыкновенные мешки и опять выставляли на мороз — теперь его можно было транспортировать и хранить хоть всю зиму. А вальщик леса (так называли лесоруба) варил картошку, размораживал порцию молока, добавлял его в картофельное пюре — получалась «толченка», наиболее часто употребляемая пища в Сибири.

В то время на лесозаготовках, или, как говорили, на «лесоповале», не было еще механических пил или другой техни-

 

ки, а работали топорами и обыкновенными двуручными пилами. Дневная рабочая норма на одного человека была шесть кубометров чистой древесины. При этом надо было успеть собрать и сжечь все ветви и прочие отходы, иначе норма не засчитывалась. С большим напряжением сил норму можно было выполнить, если попадалась хорошая делянка. Хорошая делянка — та, где деревья-великаны, далеко отстоящие друг от друга, и мало «мелкача» — небольших деревцев и кустарников, мешающих быстрой обработке древесины. Если же попадалась плохая делянка, то норма оставалась недовыполненной. А что грозило за невыполнение нормы? Резкое снижение заработка. «Больше проел, чем заработал...» — говорил обычно вальщик леса. И еще, конечно, окрики надзирателей, недовольство начальников, которые здесь отнюдь не дремали.

Вальщики обычно работали, разбившись на пары. Они валили пихту, кедрач (кедр), лиственницу, сосну, реже — березу. Работали с риском для жизни. В сибирской тайге снег — по пояс. Людям противостояли вековые деревья высотой до сорока метров и больше, и с каждым из них предстояла отдельная схватка. Сначала подходили к дереву, внимательно его изучали, как коварного врага. Это дерево прямое, стрелой уходит в небо; с ним все ясно — как его подрубать, пилить, в какую сторону валить. А вот другое дерево (и таких было большинство) — непонятно, как оно себя «поведет»: «хлыст» (нижняя часть ствола) наклонен в одну сторону, а средняя часть и вершина — в другую. Как предугадать траекторию его падения?

Как это требовалось по технике безопасности, один вальщик протаптывал в снегу от ствола в свою сторону тропинку примерно десятиметровой длины, и напарник его делает то же самое на своей стороне — это для отступления и маневра в момент падения дерева. Вот сделан подруб топором на стволе дерева, вот пила вгрызается в его тело. Долго, с перекурами, пилят двое вальщиков туловище сибирского великана в два, а то и три обхвата толщиной. В образовавшуюся прорезь вбиты клинья, чтобы дать пиле свободный ход. Вот уже дерево начинает мелко-мелко подрагивать... Пилу вытаскивают. Вальщики длинными баграми упираются в ствол гиганта и начинают

 

толкать. Нервы напряжены. Страшновато, когда гигантское дерево начинало крениться, а затем, сокрушая по пути другие молодые деревца, стремительно неслось вниз, и его падение сопровождалось ужасным, все заглушающим треском. Падающее дерево — как смертоносный снаряд, причем никогда точно не известно, куда он упадет. А когда, не дай Бог, комель (конец ствола) начинал вертеться, тут уж вальщику приходилось лавировать быстрее, чем тореадору — перед разъяренным быком. Нередко бывало так, что упавшее дерево пружинило от его же собственных могучих ветвей, и ствол неожиданно и со страшной быстротой бросало в сторону — горе тогда зазевавшемуся вальщику: его могло пропороть сучьями, крепкими и острыми, как штыком. Именно так погиб один из наших родственников, Паттэ Багатов, сын Маругела, — ему разорвало живот здоровенным суком. И другие опасности подстерегали людей в Сибири. Так, мой двоюродный брат Гена Евнанов утонул па лесосплаве, когда пытался багром расцепить образовавшийся затор в бревнах. Гена оступился, упал, оказался под штабелем бревен, не смог выбраться из воды. Ему было всего семнадцать лет!

Бывало, валили лес при сорока градусах мороза, а то и больше. Это со стороны начальства было нарушением техники безопасности, формально рубка леса запрещалась при температуре ниже тридцати градусов. Но план-то выполнять надо, поэтому погоду игнорировали. Морозный воздух обжигал при вдохе гортань, попадал в легкие распарившимся от работы людям, получить воспаление легких в таких условиях — проще простого. Лечить же было некому, нечем, негде, да и — в конце концов — незачем. Ответственность за жизнь и смерть «спецпоселенца», т.е. ссыльного, была невелика и сводилась к тому, чтобы «правильно» оформить в соответствующем отчете или акте происшедший случай. Только и всего. Из-за чего умерли, например, мои сестры Марта и Эльза: простуда, которая свела их в могилу, в наше время и при своевременной медицинской помощи считается просто пустяком. Люди часто простуживаются, и в этом ничего страшного нет, мы спокойны, мы знаем — нас вылечат, иначе и быть не может. Но там — в Сибири, и в то время, в тех условиях простая простуда означала смерть... Кто нес ответственность за отсутствие своевре-

 

менной медицинском помощи? Никто. Или возьмите Паттэ и Гену, погибшего и таком юном возрасте. Ну, несчастный случай, ну, не повезло парию, так это представлялось. Мы были в сибирской ссылке — ло самое понятное объяснение всему тому, что случалось и могло случиться с нами.

Вечером на ватных от усталости ногах вальщики возвращались из тайги в барак. Кто из них был мужчиной, а кто женщиной — издалека трудно было различить, не вглядевшись в лица: ведь на всех были одинаковые телогрейки (ватники), шапки-ушанки, ватные брюки и валенки. Торопливо поев, валились, почти не раздеваясь, на нары в помещении, которое тонкой перегородкой разделялось на мужскую и женскую половины. Ранним утром все начиналось сначала, и так — день за днем, месяц за месяцем, год за годом...

Здесь, на лесозаготовках Нарымского края, требовавших напряжения всех физических сил, различия полов не делалось. Тут равенство женщин и мужчин достигло своего подлинного триумфа. Вот, я держу в руках документ тех времен, он возвращает мою память к тем печальным, незабываемым годам...

В этом форменном бланке глаголы «проходил», «допущен», как и слово «лесоруб», не случайно мужского рода, ибо, естественно, только мужчина мог заниматься этим делом. Канцелярские мудрецы, авторы бланков, не могли предусмотреть, что реальность внесет свою поправку в жизнь и уравняет женщину с мужчиной. Бланки оставались прежними — «мужского рода», а заполнялись на женщин. И такие вот справки, самым серьезным образом удостоверяющие квалификацию женщины-«лесоруба» в сибирской тайге, выданы были нашим ассирийкам! Некоторые женщины-ассирийки до сих пор хранят эти «дипломы» лесорубов...

Да, так было. С первой утренней зарей — в тайгу, опять в тайгу. Став на расстояние 50—60 метров друг от друга, как это требовалось по технике безопасности, каждая пара вальщиков-лесорубов начинала свою опасную «игру». По всей тайге гулкое эхо разносило тогда протяжный и тревожный призыв «Бо-о-й-ся!» — это было слово-пароль, этим окриком люди в момент падения дерева предупреждали друг друга об опасности, чтобы человек успел отбежать в сторону, на безопасное

 

расстояние. И действительно, было чего бояться. И это «Бойся!», раздававшееся в таежной глухомани, в этом Богом забытом крае, было весьма символично.

Летом и мы, дети от десяти лет и старше, стараясь быть подспорьем для родителей, работали — например, раскладывали лен рядами для просушки под слабо греющим сибирским солнцем. Это получалось у нас так же сноровисто, как у работавших рядом женщин. Или, когда надо было свозить просушенные копны сена в одно место для скирдования, нас, мальчишек, сажали на крупы лошадей, давали в руки поводья, и мы управляли волокушами. Иначе кому-нибудь из взрослых пришлось бы вести лошадь под уздцы. Волокуша (от слов «волочить», «волоком») — это две длинные жердочки с поперечными перекладинами, вроде как летние сани, на которых можно перевозить сено. Мы трудились полный рабочий день, который длился не меньше 10 часов. Так и вижу высоченные скирды сена на лугах, память о них не стерлась.

В лесу вместе со взрослыми мы заготавливали березовые веники. Это делалось тогда, когда листья были еще молодыми, нежными, а ветки — упругими. Десятки повозок, груженных до самого верха березовыми вениками, отправлялись из леса. Куда — никто толком не знал. Но теперь я понимаю, что руками ссыльных, взрослых рабов и их детей, делалось то, без чего немыслима парилка в русской бане. А венички наши увозились далеко, наверное, в города, где разные начальники, распарившись, хлестали ими себя по ягодицам и бокам, кряхтя от удовольствия. Нас же в лесу атаковали полчища злющих комаров, особенно лютовала мошкара. Если хотелось пить, то в любом месте довольно было просто разгрести руками мох, и в образовавшейся лунке немедленно проступала вода, пахнущая прелью. Ведь вся Сибирь — на болотах. Но пить можно было, только если кто-то в это время яростно махал тем же веником, отгоняя тучи комарья и мошкары. Так что кому парилка, а кому — «комарилка».

 

Налоги

 

Я уже говорил, какими трудными и голодными были для ассирийцев первые годы ссылки. Трудно себе представить более бедную жизнь, чем наша в то время. При этом тяжелый труд в колхозе и на лесозаготовках в исключительно суровых климатических условиях. Казалось бы, что еще требовать от этих людей, без всякой вины отбывающих здесь наказание? Увы! Существовала еще обширная система налогов, которые ссыльные обязаны были платить. Налоги требовалось отдавать государству в двух видах: натуральными продуктами и деньгами.

Я был в то время школьником и, конечно, не мог запомнить конкретные размеры налогов и все их разновидности. Но мой отец, чьей памяти я безусловно доверяю, все хорошо помнит.

Подоходный налог взимался с каждого работающего в размере один рубль с небольшим с каждых десяти заработанных, т.е. получается примерно 13%. Колхоз выдавал лишь малую часть заработка деньгами, но большую часть — продовольственными продуктами.

Молодые люди, достигшие совершеннолетнего возраста, но не имевшие детей, платили особый налог, он так и назывался — «за бездетность». С мужчины этот налог взимался, как только ему исполнялось 18 лет, причем независимо от того, женат он был или нет; может, поэтому в народе этот налог называли «холостяцким» или «налог с холостяков». Молодая женщина начинала платить его, выйдя замуж. Супружеская пара иногда не могла иметь детей по физиологическим или по каким-то еще естественным причинам (такие семьи среди ссыльных ассирийцев были), но раз детей нет — плати налог. Наверное, этим людям следовало бы пройти медицинское обследование, принести соответствующее заключение медиков в бухгалтерию, и тогда бы налог перестали вычитать из зарплаты ввиду уважительной причины бездетности. Но кто знает, что такое деревня, тому нетрудно понять, почему никто не обращался к врачам и не приносил справки в бухгалтерию — кому охота, чтобы все вокруг знали о том, что ты или твоя жена не способны иметь ребенка? Ведь в деревне ни одна вещь не

 

 

может остаться в тайне, там все про всё знают и друг другу пересказывают. Конечно, человек предпочитал платить этот налог, лишь бы только уберечь свою личную жизнь от нездорового любопытства посторонних. Если же у супругов рождался ребенок, то налог «за бездетность» не отменялся полностью, а лишь уменьшался в размере: если в семье был только один ребенок, из зарплаты тоже вычитали налог, только теперь он имел другое название, кажется, «налог за малосемейность» (так в народе его называли), т.е. за то, что мало детей в семье. С появлением второго ребенка этот налог переставал существовать для супружеской четы.

Тот, кто имел в своем хозяйстве корову, был обязан платить 300 рублей в год. За что? Отец говорит, что эту сумму с нас брали в качестве «страхования» или под видом «страховых». «Зачем же вы, чудаки, живя впроголодь, к тому же «страховали» свою буренку на целых 300 рублей, ведь для нас это большие деньги были?!» — спросил я. Мой отец только улыбнулся и покачал головой: «Попробовал бы ты не «застраховать»... в тех условиях... Это надо было делать обязательно и каждый год». Таким же образом за каждую свинью, если она была в личном хозяйстве, надо было платить 120 рублей в год. И еще такую деталь хранит память: если кто-то резал свою корову, бычка или свинью — шкуру надо было обязательно сдавать государству, за невыполнение этого положения налагался денежный штраф. Тот, кто держал в хозяйстве корову, должен был сдавать налог натурой — от 500 и больше литров молока в год, количество это колебалось в зависимости от жирности молока. Чем жирнее было молоко, тем меньше литров требовалось сдать. А поскольку колхозному начальству надо было любой ценой выполнить план заготовок по молоку, то оно всячески намеренно занижало процент жирности молока, так чтобы хозяину коровы пришлось сдавать максимум требуемого.

Вспоминается еще, что с каждого двора или, чтобы яснее выразиться, с каждой семьи ссыльных требовалось сдать в течение года: 16 килограммов сливочного масла, 100 яиц, 3 килограмма шерсти, и все это независимо от того, имела семья домашний скот и домашнюю птицу или нет. А если не было ни коровы, ни куриц в хозяйстве? В таком случае покупали

 

продукты на стороне, где угодно, и сдавали на заготовительный пункт, который сокращенно именовался «заготпункт». Среди налогов, которые взимались «натурой», была еще сдача определенного количества мяса на заготпункт, но сколько точно требовалось мяса — отец уже не помнит. Зато я хорошо помню, что нам, детям, приходилось буквально слюнки глотать, когда яйца, сливочное масло и другие продукты проносили мимо наших ртов и сдавали на заготпункт. Бутерброд со сливочным маслом! Мы не могли себе позволить этого. Может быть, по праздникам нам его и давали, но, честно признаюсь, я лично никак не могу припомнить, чтобы в те сибирские годы сливочное масло было на моем куске хлеба.

Самый удивительный способ вытряхивать деньги из карманов ссыльных был связан с так называемым «государственным займом». Он усиленно пропагандировался в те годы, но среди ссыльных ассирийцев успеха или популярности не имел. Конечно, приобретение облигаций государственного займа, иначе говоря, предоставление государству как бы в кредит какой-то суммы денег со стороны гражданина — официально было делом добровольным, патриотическим. Но наша сибирская практика была совсем иной! Каждую семью обязали приобрести облигации государственного займа примерно на сумму, равную 10% дохода, причем не один раз, а ежегодно. Получалось так, что человек выплачивал второй «подоходный» налог (тоже равнявшийся 13% от заработка). Ассирийцы подчинились и этому требованию и покупали ненужные им облигации, когда имелись деньги. Но зачастую дело обстояло так, что ссыльный сам обращался в правление колхоза с просьбой дать ему в долг, в счет аванса пшеницу или муку, чтобы хотя бы хлеб был в доме. В каждой семье — куча детей, а продуктов, выдаваемых колхозом за «трудодни», никак не хватало на каждый день жизни. И до облигаций ли было бедным ассирийцам, когда в уме одна лишь забота — как бы самим прокормиться!

Но ответственные за распространение облигаций госзайма думали иначе. Они вызывали «несознательных» граждан, т.е. не купивших облигации, в сельсовет на «проработку», для проведения с ними «воспитательной» беседы.

 

Мой отец с грустным юмором вспоминает, как однажды его «прорабатывали» за отказ от приобретения облигаций госзайма. Он считался одним из самых злостных «должников» по этой части.

Итак, в один прекрасный день моего отца прямо с работы отозвали в правление колхоза. Ему сказали так:

— Вартанов, бросай к черту работу, давай иди прямо вправление, там тебя ждут...

Отец приехал в правление с колхозной фермы на санях; он был в каком-то зипуне или армяке, обвязанном, конечно, веревкой, обледеневшем на морозе, насквозь пропитанном тяжелым неприятным запахом прелого силоса — корма, который он возил в тот день на ферму для коров, на бровях и ресницах — стаивающий снег, на усах — сосульки льда. Вот в таком виде и предстал он перед начальством.

Шуваев, председатель сельсовета, грозно взглянул на него:

— Ну что, Лазарь, деньги принес?

Отец:

— Деньги... нету. Один санки силос — привезу тебе, если хочешь...

(Мой отец по-русски плохо говорил, я воспроизвожу его речь без изменений.)

Некоторые из присутствующих хохотнули, услышав такое обещание ссыльного главе местной власти. А Шуваев был мужик холеный. Несуразный и нелепый вид Лазаря, его неожиданное предложение «барину», каким выглядел Шуваев, вызвали веселое оживление среди явно скучавших людей.

А спектакль шел дальше. Шуваев разозлился:

— Я тебя про деньги спрашиваю, принесешь или нет?!

Отец отвечал, наклонив голову в направлении Шуваева:

— Хочешь — на, бери мой голова. Больше у меня ничего нет.

— Ну, погоди, я тебе сейчас покажу! — сказал рассвирепевший председатель сельсовета. — Шевцов! Иди-ка сюда!

Вошел надзиратель Шевцов, пистолет в кобуре, болтается на боку.

Шуваев снова обратился к «государственному должнику»:

— Я тебя в последний раз спрашиваю, ты купишь облигации или как?

 

Отец:

— Сколько надо?

Шуваев:

— Тысячу двести рублей.

— А двенадцать мильон не хочешь?

Шуваев:

— Ах ты, американский прохвост!

Отец, выйдя из себя:

— Ты... сам американский... хвост! Я рабочий человек, кажди ден силос на санка везу, сорок градус мороз, а ты на мотоцикл туда-сюда катаешься!..

Шуваев:

— Я тебя заставлю платить!

Отец, равнодушно:

Давай, бери все, чего у меня есть...

Шуваев повернулся к Мартемьянову, председателю колхоза:

— Что там на его счету?

Мартемьянов:

— На его счету... ноль рублей ноль копеек и пятеро детей. Он уже пять месяцев как на колхозном авансе живет, в долг берет.

Шуваев:

— Мне нет дела до этого! Шевцов, поговори ты с этим...

И Шуваев махнул рукой в сторону отца.

Шевцов хоть и надзиратель, а человек был добродушный, во всяком случае, не злой.

Он подсел к моему отцу, обнял его за плечи:

— Лазарь, ты пойми, надо помогать государству, все должны помогать. На эти деньги будут строить школы, больницы, детские садики, опять же на оборону страны, понимаешь? Ну хорошо, сейчас нет денег, но через месяц колхоз будет расчет делать, ты получишь деньги, возьмешь тогда облигации?

Отец:

— Все равно не могу. А дети мои ты будешь кормит?

Шевцов отсел от моего отца, развел руками:

— Ничего не могу с ним поделать. Несознательный человек.

 

Вконец разозленный Шунаев взял моего отца за шиворот и выпихнул его за дверь, со словами:

— Пошел отсюда! Я тебе еще покажу, подожди!

Однако угрозу свою Шунаев привести в исполнение не смог. Через год прекратилась практика насильственной покупки облигаций, и ссыльным стало чуть-чуть полегче.

Песня и плакат

 

Администрация режимных спецпоселений по-своему заботилась о нашем политическом «перевоспитании» и возвращении нас на «путь истинный». Радиотарелки в наших прокопченных избах обязательно включались оператором, если Москва транслировала речи партийных и государственных деятелей, а в этих речах недостатка не было.

Целям нашего гражданского воспитания служили не только радиопередачи, но и наглядная агитация, т.е. всевозможные плакаты на политические темы. Их нам раздавали бесплатно, а мы и рады были, с удовольствием обвешивали ими наши мрачные стены. Они нам заменяли живопись, все-таки это были картинки. А сюжеты были самые разнообразные. Над местом, где я спал, висел, например, плакат, который изображал мужчину с перекошенным от гнева (наверное, гражданского или классового) лицом, который к тому же указательным пальцем показывал прямо на меня и грозно предупреждал: «Болтун — находка для шпиона!» Тогда в стране царила шпиономания, «агенты империалистической разведки» мерещились властям под каждой кроватью. Под этим антишпионским лозунгом в буквальном смысле слова прошло все мое сибирское детство.

Одной из наиболее удивительных форм перевоспитания «врагов народа», то есть нас, был так называемый Праздник песни. Вот это действительно было хорошо. В одно из последних воскресений лета, обычно после завершения уборочной, нас, ассирийцев, везли за 30 километров от нашего села в районный центр Бакчар. Ехали мы туда на телегах с лошадьми и, чтобы утром оказаться в месте сбора, выезжали с первыми петухами, на заре. Вереница медленно двигающихся те-

 

лег, переполненных людьми, напоминала передвижение цыганского табора, тем более что ехали смуглые люди — ассирийцы. Ехали всем семьей, брали и нас, детей, потому что Праздник песни, проходивший лишь раз в году, давал шанс всем желающим посмотреть «город» (хотя Бакчар вряд ли был настоящим городом), походить по его удивительным деревянным тротуарам, зайти в магазины и купить необходимые вещи, попить в киосках ярко-красный «морс» (так называлась газированная вода с клюквенным сиропом), одним словом, погулять, развлечься, как говорится, людей посмотреть и себя показать. Никто, конечно, не хотел упустить такую редкую возможность. И ехали все.

В последние два года ссылки людей в район возили уже не на телегах, а на грузовиках — колхоз приобрел несколько машин. В кузове такого чуда прогресса размещались десятки человек. На разбитых и разухабистых проселочных дорогах при скорости движения в 30 — 40 километров в час людей крепко встряхивало. «Ой, аж кишки отбило», — слышался чей-нибудь возглас; на крутых поворотах всю людскую массу кренило в одну сторону, и тогда раздавались восторженные крики мальчишек, визг женщин, чьи-то вопли ужаса или шутливые возгласы. Но все ехали с каким-то радостным настроением. Что правда, то правда.

В Бакчаре участников художественной самодеятельности ждала открытая сцена, площадка для выступлений. Над этой сценой было написано «Агитпункт», висели разные лозунги, они к чему-то призывали советских людей. Хор певцов выстраивался на сцене, играл баянист или гармонист, и при стечении великого множества ссыльного народа (у нас в стране очень любят бесплатные зрелища, а уровень их мало кого беспокоит) люди пели. Может быть, не очень стройно и совсем непрофессионально, но громко пели, старались на совесть. Многие песни были восторженно-патриотические по содержанию, поверхностные, глупые, но люди пели их искренно. Что я хочу сказать? То, что сибирская ссылка, как это ни парадоксально, или это кажется мне сейчас, нисколько не поубавила патриотизма в этих людях. Они пели не по принуждению, а потому, что им хотелось петь. Некоторые песни только условно можно было назвать песнями, скорее это были поли-

 

тические директивы партии, переложенные на столь же условную музыку. Слова из одной такой политической песни, которую наиболее часто исполняли, я помню до сих пор:

Москва — Пекин!

Москва — Пекин!

Идут, идут вперед народы —

За светлый мир,

За прочный мир.

Под знаменем свободы!

Знамя, конечно, было наше и еще китайское, а в общем это было какое-то замечательное советско-китайское знамя, огромное, как небо, над всей землей, и всем народам было очень хорошо под этим знаменем. Так это воспринималось в сознании двенадцатилетнего подростка, каким я тогда был. Но я не закончил слова из упомянутой песни. А затем следовал припев, когда ссыльные особенно форсировали, усиливали голос и как-то очень настойчиво повторяли:

Сталин и Мао

Слушают нас!

Слушают нас!

Слушают нас!

Эти слова пелись так решительно и громко, что у людей, наверное, не оставалось сомнений: любимые вожди слушают и слышат все. Публика глазела на сцену, смотрела все подряд с одинаковым интересом, энергично лузгала семечки. На почетных местах сидели районные руководители разного калибра. Они, как и остальные зрители, слушали и смотрели. Им, наверное, нравился многоголосый хор трудящихся «спецпереселенцев», может быть, они даже поздравляли себя в душе с тем, что руководимый ими ссыльный сибирский народ проявляет сознательность, активно участвует в этом мероприятии. Каждый был по-своему счастлив на этом «празднике песни».

Школьное образование тоже играло свою роль в процессе «перевоспитания». Для детей «спецпереселенцев» в деревне Поротниково, где мы жили, была школа-семилетка. Такие же школы были и в других деревнях. Все дети учились до седьмо-

 

го класса беспрепятственно. Но школа-десятилетка была только в районном центре Бакчар. Туда на продолжение учебы мог пустить, а мог и не пустить, по своему усмотрению, комендант зоны. Он был хозяин. Например, мою сестру Марту, очень способную ученицу, он не пустил в Бакчар. Но если бы комендант и разрешил учебу, разве мог бы подросток, мальчик или девочка, в отрыве от семьи, в одиночку, жить и учиться? Так или иначе, в ссылке образование ограничивалось семью классами. А если кто-нибудь из ссыльных уже имел 10 классов школы и хотел учиться дальше в институте? Это уже определенно не разрешалось, и было исключено по той простой причине, что дети «спецпереселенцев» по достижении шестнадцатилетнего возраста обязаны были, как и их родители, регулярно являться в комендатуру и отмечаться в списках. Мы жили под надзором комендатуры, а поднадзорный человек не мог поехать в Томск и учиться в институте.

Однако вот что интересно. Когда государство само стало испытывать нужду в специалистах (механиках, шоферах, трактористах, слесарях, комбайнерах и т.д.), так как все больше техники и машин прибывало в эти края, тогда оно не только разрешило детям получить техническое образование, но и само направляло молодых людей в областной город Колпашево на учебу. Там им давали общежитие и даже стипендией обеспечивали, лишь бы только они овладели специальностями, в которых очень нуждалось сельское хозяйство.

Конечно, на это можно смотреть по-разному: можно расценивать это как чистое благо, гуманизм со стороны государства, а можно понимать и как голый практицизм, расчет, и более ничего. Вообще непонятна мораль, которой руководствовались власти в отношении осужденных на «бессрочную ссылку». Вот, например, ассирийских парней, когда они достигали девятнадцатилетнего возраста, согласно закону страны призывали на службу в Советскую Армию. То обстоятельство, что они и их семьи были сосланы сюда, в Сибирь, как «враги народа», «агенты империалистической разведки», «турецкие шпионы» и т.д. и т.п., в этом случае никакой помехой не являлось. Почему? Как можно было призывать и ряды сланной Советской Армии тех, кого отправили в сибирскую ссылку, наложив на них такое позор-

 

ное клеймо? Может быть, так надо было для «перевоспитания». Нет, все же во всем этом есть какой-то голый цинизм...

А теперь возьмите азиатскую страну Турцию. Да, султанский режим был немилосердным к нашему народу, который там жил веками. Да, в этой мусульманской стране ассирийцев-христиан считали «гяурами», иначе говоря, «неверными». Но зато и не брали на службу в султанскую армию, и это понятно: мусульманское духовенство считало невозможным, чтобы «правоверные» жили в одном помещении, в одной казарме с «гяурами», с «нечистыми». В такой политике виден определенный моральный принцип, есть хоть какая-то последовательность...

Так же трудно понять, из каких соображений исходили наши власти, когда обязывали ссыльных («врагов народа»!) идти в дни выборов к избирательным урнам и отдавать свои голоса за депутатов всех рангов: от сельских и районных Советов до Верховного Совета СССР. Да, ссыльные послушно шли, бросали в урну бумажку с фамилиями депутатов, вовсе и не заглядывая в эту бумажку, а потом торопились в открытый здесь же праздничный буфет, который был поважнее всего остального. Честно говоря, если бы я в ту пору был взрослый, я ни за что не голосовал бы за депутатов Верховного Совета, потому что все они прямо или косвенно были причастны к вопиющему беззаконию и произволу в отношении ассирийского народа, без всякой вины сосланного в Сибирь. Но это сейчас говорят во мне мои эмоции, а что касается ссыльных, то они были абсолютно равнодушны или вовсе не понимали значения того, что делали... Может быть, даже и хорошо, что они, не заглядывая в бюллетени со списками депутатов, просто бросали их в урны — ведь это была пустая формальность. Зато такое «участие» ссыльных в выборах удовлетворяло тех, кто осуществлял над нами надзор и «перевоспитание». Вот это тоже странное и малопонятное противоречие: с одной стороны, мы «враги», «агенты», «шпионы», за что и отправили нас в Сибирь на «спецпоселение», а с другой стороны — пожалуйста, идите, голосуйте за Советскую власть... Может ли кто-нибудь понятным образом объяснить эту двойственность?