ОНИ ПРИШЛИ ЗА НАМИ НОЧЬЮ...
Память. Она одна способна молниеносно пронзить пространство времени и перенести человека из одной эпохи его жизни в другую. Воспользуемся же этой ее особенностью? и будем перемещаться свободно сквозь толщи наслоившихся событий прошлого, очень далекого, далекого и совсем недавнего. Пусть это и нарушит строгую хронологическую последовательность в моем повествовании, но зато поможет сохранить органическую связь между рассказом и непроизвольными всплесками в душе. Читателя прошу понять это обстоятельство и не удивляться неожиданным «перескокам» во времени и пространстве. Они, должен признаться, оправданы только тем, что так устроена моя память. Прошу прощения, если это кому-либо покажется не слишком удобным для чтения.
Так получилось, что осенью 1974-го, сразу по окончании журфака МГИМО, я поехал в Каир работать по контракту. Переводчик с арабского в аппарате экономического советника при посольстве СССР в Египте — так называлась моя должность.
В один из первых дней на какой-то каирской улице подошел ко мне коренастый, грузный мужчина с восточной внешностью. Протянул руку и сказал по-ассирийски: «Шламалух». Я остолбенел от неожиданности, но на приветствие ответил. И спросил: «Ат манивет?» (ассир. — «Ты кто такой?»). Мужчина улыбнулся: «Я только «шламалух» знаю. Я Тигран М.» (назовем его так). Он не стал скрывать от меня, что он — майор КГБ, работавший под «крышей» посольства СССР в Каире. Он выполнял здесь несложные функции: контроль за поведением командированных советских специалистов, довольно
многочисленных, которые оказывали техническое содействие Египту. «Неужели не помнишь?» — «Нет, ничего не припоминаю, уж извини». — «Да наши дома в деревне рядом были, я с твоим старшим братом играл целыми днями, тебе лет пять было, нам по восемь. А когда вас всех, ассирийцев, увозили той ночью, я так плакал, так плакал, было страшно, и жалко вас... На днях просматриваю посольский список, среди новых переводчиков вижу фамилию Вартанов. У меня в голове что-то так и щелкнуло. Неужели, думаю, это из наших бывших соседей? Ведь вы с той ночи пропали для нас навсегда, ничего о вас не было известно...»
В ту страшную ночь в окно нашего дома громко постучали. И раньше, бывало, ветки близко растущих фруктовых деревьев под напором ветра с шорохом касались оконного стекла, мягко постукивали по нему созревшими плодами. Это был привычный стук, приятный. Но теперь стучали совсем по-другому — резко, требовательно.
Первой проснулась девятиклассница Марта, сестра. Изголовье ее кровати как раз было у окна. Она раздвинула шторы, всмотрелась в темноту и с испугом отпрянула назад.
— Мама, мама! Там — солдаты с ружьями!
По стеклу опять нетерпеливо забарабанили. Теперь было слышно, как стучат и в дверь дома. «Пришла беда — отворяй ворота», — как говорит русская пословица. Отец с керосиновой лампой в руке вышел во двор.
— Кто там?
— Свои, открывай...
Отец открыл. «Свои» вошли — офицер с пистолетом и два солдата, вооруженные винтовками с разомкнутыми штыками. Их сопровождал добрый знакомый нашей семьи, колхозный бухгалтер Зорин. Солдаты стали в дверях, офицер вошел в комнату. По его требованию включили электрический свет. Мы, младшие дети, еще спали, вспоминала потом мама.
— Всех разбудить и одеть, быстро! — приказал офицер. Полуодетые малыши и взрослые сели в ряд на длинной скамье, рукой прикрывая глаза от слепящего яркого света. Дети хныкали. Офицер достал из планшета какой-то список и,
называя имена членов нашей семьи, отметил присутствующих. Все были на месте.
— Собирайтесь, — сказал офицер. — На сборы вам дается двадцать минут. За вами сейчас заедет машина. Драгоценности и алкоголь с собой не брать. Все остальное — можно.
Что творилось в доме — Боже мой! Женщины рыдали и бестолково метались по комнате, пытаясь собрать что-либо из вещей.
Умоляли колхозного бухгалтера — понятого:
— Зорин, скажи ты ему, это какая-то ошибка, они что-то перепутали, ты же нас знаешь, мы простые колхозники, всегда хорошо работали, есть благодарности, медали за добросовестный труд, мы ни в чем не виноваты, что от нас хотят, зачем нас гонят отсюда?!
Несчастный Зорин только отводил глаза и молчал. Что он мог сказать, что он мог сделать? Он, как член правления колхоза, обязан был своим присутствием подтвердить, что все происходит законно, с согласия и одобрения общественности.
Спрашивали офицера:
— Куда нас увозят? За что? Что с нами будут делать?
Но на все вопросы обезумевших от страха людей офицер лишь твердил:
— Ничего не знаю. Мы выполняем приказ. Лучше не теряйте времени. Торопитесь.
Дети захотели в уборную. Она была на улице.
— Нельзя! — приказал офицер. — Нельзя никому сейчас выходить.
— Что же делать?
— Вон ведро, возьмите и делайте, что вам надо...
Ну что ж, поставили ведро в угол комнаты и там по очереди делали, что надо...
Я был упрямый ребенок. Мне все это очень не понравилось, и я побежал к двери, чтобы выйти на улицу. У дверей стояли с винтовками двое здоровенных дядей. Один из них, расставив циркулем ноги, преградил мне дорогу. Тогда я попытался протиснуться в щель между огромным солдатским сапогом и косяком двери справа, но нога солдата передвинулась туда же. Я сделал маневр влево — нога сделала то же самое. Солдат, наверное, решил поиграть со мной, как кош-
ка с мышкой. Я обозлился и предпринял последнюю отчаянную попытку — проскочить между широко расставленными ногами солдата. Здесь я попался в ловушку: ноги солдата быстро сомкнулись, и я оказался защемленным самым обидным образом. Я пронзительно закричал. Тогда добродушный солдат (почему-то мне кажется, что он был добродушным) оторвал меня от пола и, высоко держа на вытянутых руках, улыбаясь, донес до середины комнаты, а там опустил на пол.
Что может собрать в дорогу семья с семью детьми, если всех поднять на ноги ночью, к дверям приставить для караула вооруженных солдат и на сборы дать двадцать минут? Что брать с собой, что оставлять? Ноги отказывались служить, из рук все валилось, вспоминал много позже отец, да и кто в этом бедламе мог бы сохранить способность спокойно и разумно что-то делать? Как ни странно, дети в такой ситуации оказались практичнее взрослых: они тащили вилки, ложки, всякую посуду, одежду, свои школьные вещи и вообще все, что попадалось под руку. Минут примерно через пятнадцать в середине комнаты образовалась куча из самых разнообразных предметов: самовар, одеяла, абажур, керосиновая лампа, ведро с топленым маслом, мешок муки, чугунный котел, швейная машина, обувь, большой медный таз, восковые свечи, несколько батонов хлеба, примус, подушки и т.д.
В это время с улицы донеслось урчание моторов.
— Все. Пора грузиться! — скомандовал офицер.
Моя мама и старшие сестры с плачем выносили вещи во двор. Отец был так растерян и ошеломлен, что просто стоял и смотрел. А у ворот нашего дома уже ждал огромный, военного типа американский грузовик, который назывался «студебеккер». С удивлением мы увидели, что в кузове грузовика сидят на груде вещей наши родственники, вся семья Даниловых: семеро сыновей, две дочери и сами старики, их родители. Очень быстро наши узлы были заброшены в кузов на их шмотки, а вслед за вещами и мы сами оказались там же. Мы думали, что взяли только нас, но оказалось, что это совсем не гак. Все наше село ночью было оцеплено воинской частью. Из домов вытряхивали ассирийцев. Но каждая семья думала, что и эту темную ночь забирают ее одну, и это еще больше усили-
вало ужас. До нашего дома доносились душераздирающие вопли Терезы, дочери Хормузда, хотя они жили на другом конце села.
Когда же люди увидели, что их куда-то угоняют всех вместе, они испытали даже чувство облегчения; недаром народная мудрость гласит: «На миру и смерть красна». На каждые два ассирийских дома был подан один грузовик, и в его кузов забрасывали барахло — имущество крестьян. Приказ, запрещавший людям брать с собой драгоценности и алкоголь, был совсем не нужен: бриллиантов, рубинов и золотых слитков у бедных ассирийцев никогда и не было, а что касается виноградного вина и водки, то они хранились в подвале дома каждой ассирийской семьи, но какой же нормальный человек стал бы вспоминать о них, когда его вытаскивают из постели и увозят неизвестно куда, и, возможно, навсегда...
Ночная операция подходила к концу. Всюду у машин толпились кучки взрослых и детей. Ассирийские семьи, как правило, многодетные. Самые маленькие и еще неразумные, наверное, были в восторге, что сейчас они покатаются — впервые в жизни — на чудесных огромных автомобилях. Тут и там слышался женский плач. Люди переговаривались между собой, перекликались. Офицеры, нервничая, требовали прекратить эти громкие разговоры. Но ассирийцы продолжали лихорадочно перебрасываться словами. У одного мать оставалась — лежит в районной больнице и ничего не знает; у другого жена вот-вот должна родить — и что теперь с ней делать, непонятно; у этих сын где-то в отъезде, и теперь неизвестно, найдет ли он когда-нибудь свою семью... У каждого — свое. Уже сидя в кузове грузовика, моя мама просила колхозного бухгалтера:
— Зорин, Зорин, открой сарай, пусти теленочка к корове, а то он голодный останется.
Вплоть до сегодняшнего дня помнит мой отец, что в тот вечер, закончив работу на колхозном поле, он оставил там на утро кувшин, полный воды. Кувшин был заботливо укрыт большими листьями лопуха, и вода, наверное, сохранила свою прохладу до следующего рабочего дня, который для угоняемых неизвестно куда ассирийцев так и не наступил.
Наконец офицеры расселись по кабинам, в кузов каждого грузовика сели два солдата, и машины, переполненные людьми, вытянувшись длинной цепочкой, выехали на автомагистраль.
Страшная была ночь. Выли собаки, посаженные на цепи, — они теряли своих хозяев. Мычали запертые в сараях коровы. Хлопали от ветра калитки и двери в опустевших домах.
Колонна военных грузовиков увозила ассирийцев в неизвестность. Это произошло ночью 13 июня 1949 года.
Очевидцы свидетельствуют
Когда нас вышвырнули из родных домов и куда-то повезли, мы еще не ведали того, что не только наше село, но и все другие населенные пункты в Азербайджане, где компактно проживали ассирийцы, были оцеплены той ночью спецчастями НКВД. Все происходило по единому сценарию. Это стало известно нам на «этапах большого пути», когда к длиннющим товарным составам продолжали прицеплять все новые и новые вагоны, переполненные ассирийскими семьями, и перегруженные «живым грузом» эшелоны один за другим медленно двинулись с юга в прямо противоположную сторону.
По всему Закавказью будто гигантской метлой прошлись, и сметали с этой земли на сей раз — нас. Словно ненужный хлам...
О том, как организованно совершили ночную облаву на ассирийцев в Грузии и Азербайджане и увезли их в ссылку, рассказали мне в Москве, в конце 70-х, свидетели этой драмы. Она происходила на их глазах.
Вспоминает Давид Сафаров
В том злосчастном году я, молодой офицер, военный летчик, приехал на короткий отдых к матери. А жили мы в Тбилиси, в районе Ваке. Среди наших соседей было много ассирийцев, все беженцы 1915 года из Турции. Было лето, прекрасное ле-
то Грузии. В эти теплые ночи я спал во дворе, под открытым небом. И вот когда наступила та самая ночь — никогда ее не забуду, — меня разбудили какие-то неясные звуки. Мать очнулась от сна раньше меня. У них, матерей, сердце так устроено, что чувствуют они беду раньше всех других людей.
— Сынок, — прошептала она через раскрытое окно, — пойди, посмотри, что там такое делается?..
И только стал я натягивать на ноги сапоги — к моей кушетке из темноты выходят пятеро: один в штатском, капитан, лейтенант и двое солдат с карабинами. Из НКВД — мгновенно пронеслось в сознании, — кто еще ночью с оружием может по домам ходить?..
— Ваши документы! — потребовал капитан.
— Мама! — попросил я. — Дай мои документы, они в ящике стола.
Мать, вся перепуганная, принесла бумаги. Я решительно ничего дурного не совершил, документы мои были в порядке, но неприятный холодок пополз по спине.
Капитан развернул мое офицерское удостоверение.
— А, товарищ — лейтенант Второй воздушной армии. Все в порядке, лейтенант, отдыхайте.
Капитан козырнул, возвращая документы, и эти пятеро повернули к соседскому дому в том же дворе. А там жила семья ассирийцев, Бит-Буновы: Мишаэль, жена его Назра и пятеро детей. Бедней и безобидней этой семьи в нашем квартале не было.
Мы с мамой в состоянии какого-то оцепенения наблюдали: вот солдаты подошли к двери, вот они прикладами карабинов стучат в дверь. На шум выскочил Мишаэль в кальсонах, из-за его плеча выглядывает жена его, полуодетая. Им направили в лицо фонарик.
— Фамилия?! — требует лейтенант. Возле него вплотную стоят эти двое солдат, а капитан и человек в штатском стоят в стороне. — Кто в доме сейчас? Сколько членов семьи? — Ответы лейтенант сверяет по какому-то списку. — Так, правильно, — говорит он. — А теперь, живо, собираться, и — на улицу, машины ждут. На сборы десять — пятнадцать минут. Быстро, быстро!
Не буду говорить, как выглядели в тот момент Мишаэль и Назра, это трудно передать словами. Минут через пятнадцать на улицу вывели сонных малышей, самый маленький на руках у матери, еще не ходил тогда. Среди детей — мой любимец, пятилетний озорник Тума. Обычно, когда я полеживал во дворе на кушетке в тени большого тутового дерева, Тума любил подкрадываться сзади и соломинкой щекотать меня за ухом. Я вскакивал, хватал его и, с громким рычанием разъяренного зверя, бодал мальчика, а он, заливаясь от смеха и визжа, пытался вырваться из моих рук. Такой был проказник! А сейчас он, бедняга, шел, спросонья тер кулачком глаза и жалобно хныкал. Да... И вот повели их со двора: Мишаэль в двух руках и Назра в одной руке (другой она прижимает к груди ребенка) несут большие узлы, связанные из простыней, в узлах всякий домашний скарб, и еще идут детишки, кто-то держится ручонкой за отцовские, а кто-то за мамины узлы...
Я говорю, что все происходившее я и моя мама наблюдали в состоянии полного оцепенения. В сознании не укладывалось, что это действительно происходит, не во сне, а наяву. Но когда группа арестованных прошла мимо и уже вышла со двора, я, не отдавая себе отчета в том, что делаю, устремился за ними. Я подоспел к машине, когда взрослые уже залезали в кузов крытого брезентом грузовика, а детей солдаты сами брали на руки и подсаживали, чтобы ускорить погрузку. Боже мой, неужели все это не сон?! Вот Назра, вот Мишаэль, всего лишь несколько часов назад мы весело переговаривались со своих балконов... Теперь, завидев меня, умоляюще протягивают ко мне руки, кричат:
— Давид! Давид! Ты же нас знаешь, скажи им, пусть сначала разберутся, мы же ничего плохого никому не сделали, о Боже, Боже, что будет с нами, что будет с нами!
Нервы мои не выдержали, я бросился к капитану — он и тот, что был в штатском, курили под деревом.
— Товарищ капитан, что происходит, объясните, ведь это же люди!
Капитан швырнул окурок на землю, растер его кончиком сапога и сказал:
— Это... не люди, а вредители всякие...
Потом вдруг разозлился, рявкнул на меня:
— Ну-ка, кру-гом, и марш отсюда! Шэн вимахар (кто ты такой, по-грузински), чтобы расспрашивать!
Кровь во мне закипела, не помня себя, я крикнул:
— Вот ты и есть не человек, мать твою!..
Капитан схватился за кобуру, и моя рука тоже дернулась к пистолету (как офицер, я имел право ношения оружия вне расположения части). Я бы его застрелил, наверное, я был совершенно невменяемым в ту секунду. Но между нами успел встать человек в штатском, русский по лицу, и вежливо, тихо так говорит:
— Иди, товарищ, иди, не мешай, здесь все по закону делается, иди...
Что мне было делать?
Странно, что эта стычка с офицером НКВД осталась без неприятных последствий. Никто и никогда потом не беспокоил меня в связи со случившимся.
Утром, едва рассвело, мы поспешили на железнодорожный вокзал, так как по городу пронесся слух, что всех, кого забрали ночью, будут отправлять куда-то по железной дороге. Ну и картина предстала перед нашими глазами! Вся огромная вокзальная площадь была оцеплена солдатами, будто шла большая эвакуация, как во время войны. Один за другим к станции подъезжали грузовые автомобили, переполненные несчастными. Я видел среди них людей всех возрастов, от грудных младенцев на руках матерей до дряхлых стариков.
А на здании вокзала висел огромный транспарант, и можно было издали прочитать — я и сейчас слово в слово помню его - «ДОБРОВОЛЬНЫЕ ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ ЗАКАВКАЗЬЯ - НА НЕОСВОЕННЫЕ ЗЕМЛИ НАШЕЙ СОВЕТСКОЙ РОДИНЫ!»
Вдоль солдатских заградительных цепей стояли сотни зевак и любопытных. Один грузин презрительно сказал:
— Правильно делают, что очищают Тбилиси от этого «нагави» (мусор, отбросы, по-грузински).
Но это была единственная злобная реплика, которую я услышал. Вся толпа очень сочувствовала людям в грузовиках. Женщины при виде детей на машинах, озирающихся по сторонам, слыша плач и причитания их матерей, сами не могли удержаться от слез. Приставали с расспросами к солдатам:
— Сынок, а сынок, за что же их так? Куда увозят-то?
Но солдаты стояли серьезные, в разговоры не вступали. В толпе говорили, что этой же ночью в городе похватали много курдов и греков, теперь их отправляют вместе с ассирийцами.
Трое суток от тбилисского вокзала отходили эшелоны товарных вагонов, переполненные «добровольными переселенцами».
А куда их увозили — не знал никто.
И вот что еще хочу сказать. Не считая детства, я в своей жизни по-настоящему плакал всего два раза: первый раз — это когда с фронта в нашу семью пришла похоронка на отца, и второй — когда эшелоны увозили наших ассирийцев. С тех пор и моей душе произошел какой-то надлом, какая-то трещинка, то ли, в ней образовалась... Я был военным летчиком, готовым в любую минуту пролить свою кровь за родину. Но вот та далекая ночь 1949 года что-то бесповоротно изменила во мне, разбудила меня не только в буквальном смысле слова...
Да, продолжал Давид свой рассказ, об ассирийцах, которых на наших глазах увезли в ссылку, мы долгое время ничего не знали, не знали даже, живы они или нет. Их судьба оставалась для нас тайной до осени 1956 года.
Шел я однажды вечером к себе домой и вижу, глазам своим не веря, что одновременно со мной во двор нашего дома входит... сама Назра! а вместе с ней Мишаэль, ее муж, и повзрослевшие дети, только теперь детей было четверо, одного ребенка недоставало. Назра не вошла, а ворвалась в наш общий, нисколько не изменившийся за прошедшие семь лет дворик. Это был типичный для старого Тифлиса двор, со всех сторон окруженный двух- и трехэтажными домами с балкончиками, которые тесно лепились друг к другу, с одним выходом на улицу. Такой двор, если он к тому же имеет округлую форму, как наш, очень похож на арену, манеж цирка, а балконы подобны цирковым ярусам. И вот Назра ворвалась на эту арену, подперла руками бока и во всю силу легких закричала:
— Какая собака захватила мой дом, ну-ка выйди, я хочу поглядеть!
Надо сказать, что когда ассирийцев высылали из Грузии — а они в Тбилиси и других городах жили в собственных домах, — то их жилища бесплатно раздали грузинам, которые переселялись из горных районов в города и шли работать на заводы и фабрики.
На выкрики Назры на балкон вышел встревоженный толстый грузин с животом, свисающим на ремень брюк, и за ним его жена — новые «хозяева». А во дворе уже собралась толпа зевак в ожидании необычного зрелища.
— Шэн винахар?! (Кто ты такая? — груз.) — выкрикнул грузин.
— Кто я такая?! Ах, шэни дэда ватирэ. (Приблизительно: мать твою! — груз.) Сейчас ты узнаешь, кто я такая. Эй, люди, люди! — завопила Назра. — Кто-нибудь, дайте мне нарра (топор — ассир.), тогда этот краснорожий паразит узнает во мне законную хозяйку этого дома!
Неизвестно откуда и как, но в ее руках действительно оказался какой-то ржавый топор.
— Ты что, сумасшедшая?! — завопила жена грузина, тогда как ее муж крикнул:
— Милицию позовем!
— А вот моя «милиция»! — торжествующе вскрикнула Назра, и, при молчаливом сочувствии собравшейся толпы, она вонзила топор в нижнюю подпорку деревянного балкона, на котором стояли грузины. Те — муж и жена — отскочили назад.
— Мишаэль! — прикрикнула Назра на своего мужа. — Что смотришь, ну-ка, бери палку, гони их из нашего дома!
Но тот стоял в нерешительности, тогда сама Назра с топором в руках пошла вперед... Короче говоря, она отвоевала у «противника» свой дом. Грузины побежали за милицией, но милиция почему-то не пришла. Это можно понять: дело тогда шло к разоблачению преступлений, которые совершили деятели сталинского режима против невинных людей, и местные власти старались потихоньку замять такие конфликты, как в случае с Назрой. Ей не предъявили никаких претензий.
Я помню, что мы, все жильцы нашего двора, вечером того же дня устроили торжественный ужин в честь этой ассирий-
ской семьи, которая вернулась после семилетней ссылки. Тамада стола, поднимая тост, сказал:
— Дорогая Назра, ты сегодня доказала, что одна стоишь батальона солдат. Дай Бог, чтобы все ассирийские женщины были такими отважными, как ты!
И мы все с удовольствием выпили за здоровье этой действительно героической женщины, которая за какие-то полчаса восстановила попранную справедливость в отношении себя и своей семьи. И через много лет люди не забыли тот случай, и в шутку говорили о Назре, ставшей уже старой: «Назра одна стоит целого батальона солдат...»
От этой семьи Бит-Буновых мы и узнали, наконец, что ассирийцев отправили в Сибирь в вечную ссылку, в край болот, дикой тайги и страшных морозов. Там они, в исключительно суровых условиях, выполняли тяжелые работы под охраной коменданта этого полулагеря-полуколхоза и сержантов-надзирателей. Спасение к ассирийцам пришло после смерти Сталина, когда разоблачили и расстреляли шефа НКВД Л.П.Берию, Первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Багирова и их друзей, которые отправили на каторгу ни в чем не повинный ассирийский народ.
Не все ассирийцы смогли выжить в Сибири, в каждой семье кого-нибудь потеряли. Вот и ребенок Назры, самый маленький, которого она несла на руках в ту страшную ночь, когда их угоняли в ссылку, умер еще по дороге в Сибирь, в грязном товарном вагоне, где-то между Челябинском и Новосибирском.
Вспоминает Азиз Азизов
Я в июне 1949 года был в командировке в городе Мингечаур (Азербайджан), а моя семья проживала в Ханларе, недалеко от крупного города Кировабад. Был уже поздний вечер, когда за мной в рабочее общежитие пришли трое: лейтенант, рядовой солдат и еще один, в матросской форме. Лейтенант был с оружием.
— Вы арестованы, — сказал лейтенант, — следуйте с нами.
Я совсем недавно был демобилизован из Советской Армии, где проходил действительную воинскую службу. Никакой вины за собой я не знал. Но трое, и этот офицер с оружием — что все это значит? Я рабочий, трудовую дисциплину соблюдал и ничего плохого не сделал. Я сказал офицеру:
— Зачем такой усиленный отряд прислали за мной? Могли бы вызвать меня, куда надо, обыкновенной повесткой. Что они там думают, что я буду убегать? Ведь я никакого проступка не совершил, здесь какая-то ошибка, наверное?
Но офицер шел молча. Мои конвоиры лишь равнодушно выполняли то, что они должны были делать. И больше ничего.
Я уже год был женат. Мысль о жене и родителях, которых я оставил в Ханларе, мучительно тревожила меня. Я стал просить начальника конвоя:
— Разрешите мне хотя бы телеграмму домой послать, известить родных.
— Напрасно беспокоишься, — сказал лейтенант. — Твоей семьи наверняка уже нет там, где ты ее оставил...
— Как нет!!! — закричал я. В этот момент я едва не лишился разума.
— Очень просто, — сказал лейтенант. — Мы тебя должны доставить в Евлах (крупная узловая железнодорожная станция), там уже готовы эшелоны для высылки всяких вредителей, вроде тебя, там и ищи свою семью, они все там...
В Евлахе было настоящее вавилонское столпотворение. Среди бурлящего человеческого моря, в многотысячной массе людей, которых погружали в товарные вагоны, — как найдешь своих? Иголку в стоге сена легче найти, чем родного человека — в этом хаосе. Одни эшелоны, переполненные людьми, прибывали на станцию Евлах, другие отправлялись неведомо куда. Я со своей «личной» охраной прошел вдоль трех или четырех товарных составов, заглядывал в каждый вагон, пытаясь различить в полумраке лица, громко выкрикивал имена моих родных, в надежде, что они отзовутся. Конвоиры терпеливо шли за мной по пятам, не мешали, не торопили, может быть, даже и сочувствовали. Да и кто, если только он не последняя сволочь, может остаться равнодушным к человеку, который в мирное время, ни в чем не виноватый, вдруг
теряет молодую жену, отца, мать, братьев, сестер, всех близких, остается совсем один, да еще его под охраной увозят Бог знает куда...
Когда стало ясно, что в этом кошмарном скоплении людей я своих не найду, лейтенант решил сдать меня под ответственность начальника одного из эшелонов, все равно какого, который должен был в ближайшее время отправиться в путь. Так я оказался в вагоне, переполненном курдами. Курды... Ага, подумал я, значит, не только нас, ассирийцев, хватают... Курдов везли из Тбилиси. Это был не вагон, а сумасшедший дом на колесах. Женщины плакали и причитали, мужчины сидели на полу в состоянии какого-то тупого равнодушия или оцепенения, многочисленные дети хныкали, а те, которые постарше, были ужасно шумливы, баловались и устраивали возню. Я курдского языка не знал. Трос суток пребывания в этой компании до предела расстроили мои нервы. Я твердо решил бежать. Тем более что документы были при мне: и паспорт, и военный билет. А куда именно бежать — об этом я и не думал, просто бежать, и все.
С этой мыслью о бегстве я все время стоял у крошечного оконца в вагоне, которое было на уровне человеческого роста. И случилось, наконец, чудо: наш поезд остановился на станции Дербент, а напротив на соседнем пути остановился другой, тоже до отказа переполненный ссыльными. А чудом было то, что в вагоне напротив слышались голоса, страшно знакомые голоса!.. Свои! Родные! За какую-то долю секунды я выпрыгнул из вагона и перескочил в тот, что стоял напротив, и это произошло так быстро, что охрана, которая сопровождала каждый эшелон и находилась в голове и хвосте поезда, ничего не успела заметить. Так я нашел свою семью по дороге в сибирскую ссылку. Нас довезли до далекого сибирского города Томска, больше месяца мы ехали, днем и ночью, ехали, ехали, и наконец в Томске нас выгрузили из вагонов. Там стали нас проверять по спискам. Тогда и обнаружилось, что я еду «не в своем эшелоне». Я рассказал начальникам все, как было. Один из них особенно рассвирепел, стал кричать на меня: какое ты имел право самовольно уйти с эшелона, к которому тебя приписали! Кто тебе разрешил! Что за перебежки такие, я спрашиваю!
Я покорно твердил одно и то же: что хотите, делайте со мной, я не убегал, вот моя семья, вот я, я с ними хотел быть, как же я без них, а они без меня?
Начальники меня «простили».
Жену мою везли в сибирскую ссылку беременной. Мы ожидали своего первого ребенка. Через несколько месяцев она умерла после родов в грязном и холодном родильном доме в райцентре. Причиной смерти были инфекция и заражение крови.