Глава 7
В ГУЛАГЕ ДО СУДА
Еще до суда, мне пришлось сполна вкусить «прелести» жизни в ГУЛАГе.
В июне месяце 1942 года (приговор мне был вынесен только в апреле 1943 года!) меня с группой арестованных, из внутренней
тюрьмы Соль-Ильецкая защита, что в Оренбургской области, этапом отправляют в Орский лагерь Оренбуржья.
Значительная часть заключенных названного лагеря занималась добычей камня на каменном разрезе, который располагался в двух километрах от города Орска и освобождением металлических вагонов от медеплавительного шлама (шлака).
Все мы, прибывшие заключенные из тюрьмы, после почти пол годовой сидки, были худые, бледно-желтые и обессиленные. Но тем не менее нас без отдых и карантина, сразу же на второй день погнали на работу в каменный карьер, чтобы добывать камень...
Какая нам, обессилившим, после долгой сидки в тюрьме, каменоломня, где нужно будет целый день махать увесистой кувалдой, забивая металлические клинья в расщелины огромного каменного массива, чтобы с величайшим трудом отбивать куски камня. Но нас, повторяю, на второй же день под усиленной охраной по-бригадно повели в этот карьер добывать камень. Каждый день в карьер и обратно в лагпункт водили пешком, строем по четыре человека в ряд в колонне под усиленной охраной.
Толщина каменного разреза была приогромная, не менее двадцати метров!
Основным нашим инструментом для добычи камня были: увесистая кувалда, несколько металлических клиньев и тяжелый лом.
На заготовке камня нашего брата было занято более четырехсот человек.
Камня добывали очень много. Он шел не только как добротный строительный бут на фундаменты, но и для кладок стен небольших строений.
Добывать камень без определенного навыка — работа весьма тяжелая и изнурительная: бить целый день кувалдой в разрезы массива, чтобы откалывать куски камня — делом было далеко не простым! Норму на одного человека лагерное начальство установило весьма жесткую, — аж два кубометра!
Я как не старался, как не мучался, но за день норму не выполнял! А когда заканчивался трудовой день, изнурительный день, и я, усталый и злой на свою судьбу, садился на каменную глыбу в ожидании приемщика, чтобы сдать ему мною добытого с таким трудом камня за светлый день, то замечал, что моя кучка камня не «тянет» и одного кубометра...
Сидя на глыбе камня, я чувствовал страшную усталость, а мои руки и ноги дрожали...
Приемщик добытого камня приходил, торопливо записывал в свой журнал величину добытого мною камня и сердито, сквозь зубы произносил: «М а л о!..»
Но я как не старался, как не потел, чтобы за долгий светлый летний день добыть два кубометра, но больше одного куба заготовить не мог...
С каменного карьера мы приходили усталые и голодные и без огромной очереди не могли умыться, чтобы смыть с глаз, с ушей и лица въедливую каменную пыль. Умывальник на пять «сосков» не обеспечивал без очереди тысячи заключенным, а значит и без нервотрепки, перед весьма скудным ужином, нормально умыться! Это, по всей видимости, был тоже один из элементов нашего наказания и унижения! Полотенцев, конечно, не было и в помине! Каждый зэк утирался своей тряпкой далеко не первой свежести...
А после ужина, тоже весьма трудного, стояли перед раздаточным окном по-бригадно, в ожидании, что же сегодня нам плеснут в наши ржавые банки из-под тушенки или в котелки, а о пирожках из капусты, картошки или же из моркови, как дополнительном пайке за выполненную норму — не каждый мечтал! В барак идти не хотелось. Там было сыро, грязно и полчище клопов. Эти паразиты только и ждали нас, чтобы наброситься...
От этих клопов я уходил на чердак и там, как бомж, не раздеваясь, засыпал, как убитый...
Работа в каменном карьере, повторяюсь, была весьма изнурительная! Сам карьер был обширный и глубокий. К своим рабочим местам мы спускались, как горные козлы, по уступам и тропам. Наши же конвоиры, держа автоматы на перевес, занимали свои места там, где-то высоко наверху карьера...
А мы, зэки, внизу карьера копошились как муравьи, упорно стараясь добыть свою норму — два кубометра!..
В один из очередных изнурительных рабочих дней, когда я потный и усталый выбивал из расщелины разреза металлический клин, ко мне подошел один незнакомый зэк и с улыбкой на устах сказал: «Малец, не горбом нужно добывать свои два куба, а умом!» Это был, как потом я узнал, Орлов Сергей Александрович, коренной москвич, в возрасте более сорока лет, по образованию инженер-экономист, осужден по 58 статье, пункт 10 (антисоветская аги-
тация). Срок получил в городе Оренбурге, потому и попал в этот Орский лагерь.
Он подсел ко мне, мы познакомились, и он в доверительной беседе шепнул мне: «Нужно осторожно из других штабелей камни перетаскивать в свою кучу. Тогда и норму выполнишь и меньше устанешь».
Как я потом узнал, так хитрили все. Но за перетаскивание камней из других штабелей нашего брата строго карали: сажали в карцер и даже избивали. С того дня, я, как воришка, только и метил, как бы из соседнего ничейного штабеля тихонько, чтобы многие не видели, перетащить в свою кучу несколько камней. Так я стал выполнять установленную норму два куба и к ужину получать заветный дополнительный пирожок! А когда я переусердствовал и «заготовил» чуть более двух кубометров, то замерщик — прораб, окинув мою кучу опытным взглядом, сурово посмотрев на меня, резко спросил: «А не туфтишь?» Я стоял перед ним и, не моргая, смотрел ему в глаза, не зная что и сказать! Так впервые я услышал это необычное и емкое слово ТУФТА!.. И это слово «туфта» потом меня сопровождал всю жизнь, аж по сей день, только варьировалось уже в другой интерпретации: обман, приписка, очковтирательство ...
Орлов Сергей Александрович в течение двух месяцев совместного отбывания срока наказания в Орском отдельном лагерном пункте за номером один, многому хорошему меня научил. Он стал как бы моим наставником (мне тогда шел девятнадцатый год, и я был весьма скромным и застенчивым пареньком!). Я по сей день помню его добрые и сердечные слова: чтобы никогда не унывал, всеми силами старался чуть-чуть да увильнуть от тяжелой, изнурительной работы; не воровал бы и не лез в драку, никогда не курил и не отдавал бы свой хлебный паек за табак! Мол, трудно, но ты про себя что-либо напевай. А когда выйдешь из мест заключения, непременно начни учиться. Образование всегда поможет в жизни. Сам он всегда был весел и что-либо напевал из арий. И не только про себя, а часто и в слух...
В каменном карьере, на огромной его площади лежали десятки тысяч кубометров добытого заключенными камня. Но из-за отсутствия автомобильного и гужевого транспорта вывозку его с карьера городские власти Орска организовать не смогли. Известно, тогда шла Отечественная война и любой транспорт, в первую очередь, использовался на военные нужды...
Хотя в каменном карьере, как сказал выше, работа была очень изнурительная, но у меня в то время не было большего уныния или растерянности: ведь я еще не был осужден. И это, видимо, придавало мне какую-ту долю оптимизма и бодрости. А возможно на положительный настрой влияли и теплые летние дни. Я надеялся, что суд меня оправдает... Но это были мечты и вера в справедливость молодого, не опытного, не знающего жизнь девятнадцатилетнего паренька, не понимающего, что тогда творилось в стране с репрессиями.
Примерно через два месяца совместного содержания в названном лагпункте за номером один города Орска, нас с Орловым разлучили. Он попал на этап. Мы с ним тепло расстались. Он меня по-отечески обнял и сказал: «Держись, Коля!» У него впереди было восемь лет лагерей, а у меня полная неизвестность...
Но судьбе было угодно мне с ним встретиться спустя три года в далекой Монголии, на строительстве железной дороги от станции Наушки (Бурятия) до столицы Монголии Улан-Батора, которая велась заключенными страны Советов! (об этом ниже).
Итак, стояли теплые сентябрьские дни 1942 года. Отечественная война полыхала вовсю! Наши войска продолжали отступать, оставляя город за городом. Все это мы, зэки, знали. Знали так же, что над страной нависла смертельная опасность! А мы, молодец к молодцу более тысячи человек в лагпункте номер один города Орска (всем не более сорока лет), продолжали выполнять не нужную по тем временам для страны работу, добывать камень, хозяйственные работы города...
Очень многие из нас желали попасть на фронт и принять активное участие в защите страны. Я примерно трижды писал в Президиум Верховного Совета СССР заявление с просьбой отправить на фронт. Писал на бумаге от цементных мешков, аккуратно, слово к слову. Но моя просьба не была удовлетворена, поскольку я еще не был осужден.
Работы на каменном карьере продолжались, как обычно весь светлый день. Карьер не был освещен, поэтому с первых сумерек нас немедленно строили в общую колонну по-бригадно и под усиленной охраной уводили в лагпункт. Итак каждый день! Но в конце сентября меня неожиданно этапируют во второй лагпункт города Орска для работы по очистке металлических вагонов от медеплавильного шлака.
Вот в этом лагпункте за номером два я испытал настоящие «адовы круги» ГУЛАГа. Работы в каменном карьере перед предстоящей работой по очистке металлических вагонов от шлака, казались «цветочками!»...
В лагпункте за номером два Орского лагеря, зэки в основном работали на железнодорожных отвальных тупиках (их было несколько!) по очистке металлических вагонов от медеплавильного шлака. Сам лагпункт за номером два располагался на другом конце города, ближе к комбинату, но был более запущенным. В бараках, таких же холодных, низких и грязных, стоял всегда какой-то мрак и сырость...
Отвальные тупики, как городские свалки, служили для приема отходов Орского медеплавильного комбината, куда ежедневно привозили десятки металлических вагонов со шлаком. А когда тупик заполнялся до отказа этим шлаком, то зэки для этих же целей строили новый железнодорожный отвальный тупик.
Шлак, привозимый в вагонах, сам произвольно после открытия люков не высыпался, а продолжал держаться на стенках вагонов, требуя человеческого труда. Дело в том, что шлак на комбинате грузился в горячем состоянии, за время перевозки до отвальных тупиков, остывая на морозе, как бы спекался и так прикипал к стенкам металлических вагонов, что приходилось с величайшим трудом отбивать не только лопатами, кирками, но и ломами, что называется кусочками от стенок вагонов. А шлака в отвалах набиралось горы!..
Трудность работы по разгрузке шлака с вагонов создавала сама конструкция вагона: верх был широким и ширина шла от верха бортов вагона до его середины, а затем резко суживался, аж до рамы. У основания рамы, вдоль всего вагона, были устроены открывающие люки, через них планировалось сбрасывать шлак под откос тупика. Но шлак не высыпался, а оставался спекшийся на стенках вагонов. Эту спекшуюся часть шлака бригада из сорока зэков на морозе до тридцати градусов целый день кирками, ломами и даже кувалдами отбивали кусочками от стенок вагона, чтобы освободить его для погрузки новой порции шлака.
В этом лагпункте, за номером два Орского лагеря, где я «исправлялся» еще до суда, кормили прескверно, одевали тоже. А морозы, на удивление, держались устойчивые — до двадцати пяти,
тридцати градусов. В бараках всегда было холодно! Я носил латанную-перелатанную телогрейку, а мое собственное пальто давно было украдено. На голове кепченка, а сверху нее шапка на вате лагерного пошива, специально для заключенных. А на ногах ватные чуни, сшитые в мастерских лагеря. Они за день сырели, а в мороз совершенно не грели. На руках обыкновенные брезентовые рукавицы. Вот в такой экипировке нужно был целый день на морозе, да на голодный желудок, трудиться. Да еще как трудиться!..
Сильный ветер, который дул не переставая вдоль железнодорожного тупика, обдувая металлические вагоны, а вместе с ними и нас, терзал всех бригаников невыносимо! Спрятаться от него и от трескучего мороза было совершенно негде! А чтобы развести костер, чтобы хотя чуток погреться, нам приходилось с трудом из мерзлого грунта железнодорожного тупика выдалбливать шпалу, а потом ее расщепить ломиками и кирками и только потом разжечь костер...
Мороз и ветер и при хорошей одежде человека пронизывает насквозь! А как нам было на голодный желудок и дряхлой одежонке спасаться от них целый день? Поэтому мы как «манну небесную» ждали конца рабочего дня, чтобы скорее попасть в лагпункт и там, после скудного ужина у «буржуек» погреться... Да и к «буржуйкам» не так-то просто было пробиться, поскольку в бараках всегда было холодно, следовательно, все зэки старались пробиться к этим очагам тепла. В бараке было четыре «буржуйки» и чтобы занять удобное место возле них, все после ужина бежали к ним. За место у «буржуек» частенько возникали драки! И физически более сильные зэки, как правило, нас слабых, без церемонно отшвыривали — всем хотелось погреться!
Борьба за жизнь в лагерях не имела ни границ, ни предела!
Меня еще особенно угнетало в этом чертовском тупике, что за целый день работы негде было присесть, чтобы хотя бы малость отдохнули ноги. На металлический рельс при таком морозе не сядешь, от него несет жгучим холодом! И твое желание сразу отпадает! Присесть на насыпь тупика можно было, но если ты ненароком скатишься вниз, а высота насыпи доходила до двадцати метров, то потом обратно карабкаться наверх — дело было далеко не простым! Да как еще посмотрит на твое скатывание вниз насыпи конвоир? Ты или случайно скатился вниз или устремился в побег?! Ведь не долго при этом и пулю подзаработать! По-
тому целый день приходилось быть на ногах внутри вагона. Внутри вагона ветра не было, но зато от его металлических стенок при таком морозе разило адским холодом!
Находясь внутри вагона, я часто прекращал работу и опершись на тяжелый лом, призадумывался, вспоминая родные места, родителей и отчий дом, а слезы тем временем, как бы произвольно, ручьем катились по моим исхудавшим щекам! Обида, что меня без вины так сурово наказывают, душила мне грудь! Я не знал, что же мне делать? Мне казалось, что эти экстремальные условия — голод, мороз и ветер не закончатся никогда!..
Обстановка в лагпунке была очень и очень тяжелая, и я не имел близких друзей к себе по духу и понятиям, с кем мог бы поговорить, поделиться со своими сокровенными мыслями, открыть, так сказать, душу. Я был, что зверек, совершенно одиноким и, как бы, отчужденным не только от озлобленной многоликой массы заключенных лагпунка, но, казалось, от всего белого света! В той тяжелой обстановке, в какой я находился в моем молодом возрасте, я только и слышал махровую матершину, ругань, драки и ежеминутно видел голодные и хмурые лица лагерников!
В этой острой борьбе за жизнь, я, как и все заключенные, которые меня окружали, становился черствым, суровым, нелюдимым и злым!.. Даже спустя столько лет, я с ужасом вспоминаю тот Орский лагерь, где мне пришлось пройти первые суровые испытания в системе ГУЛАГа еще до суда...
Те шесть месяцев, проведенных мною в Орских лагпунктах еще до суда, на всю жизнь оставили во мне: жестокость, нелюдимость, резкость и безразличие к бедам и нуждам окружающих! И, наверное, до конца своих дней я не очищусь от этих человеческих пороков, хотя годами хочу, хочу от них избавиться...
...Потом, когда я распрощаюсь с лагерной жизнью и проработаю несколько лет подряд в одной организации и тогда мне еще трудно было адаптироваться к свободной жизни. Недаром одна из сотрудниц отдела этой организации как-то в упор и без обиняков меня спросила: «Николай Павлович, почему вы всегда хмурый и мало разговорчивый? Я на вашем лице никогда не вижу улыбки...»
Вопрос, нужно подметить, был явно не риторический! Она не знала, что я почти восемь лет провел в тюрьмах и лагерях ГУЛАГа!.. Трудно, очень трудно забыть те годы лагерной жизни, хотя время прошло более пятидесяти лет!..
Жизнь заключенного в любом лагпункте — это сплошные лишения и унижения человеческой личности!.. И чем дурнее и невежественнее руководитель лагерного подразделения, тем тяжелее там был режим, больше издевательств над заключенными...
Мало того, что при каждом лагпункте любого лагеря имелся изолятор (карцер) для наказания так называемого правонарушителя, так еще создавали «штрафной изолятор» — «шизо»! И этого было мало — изолятор не обеспечивал через себя пропускать большое количество наказуемых — так еще создавали «Бараки усиленного режима» — «бура»! И все это было построено так, чтобы как можно больше унизить человека и чтобы он как можно больше страдал!..
Мне очень ненавистны были ночные обыски, которые проходили в тюрьмах и лагерях: когда ночью спросонок тебя поднимают и ты слышишь орущие голоса свирепых надзирателей: «Стоять»... «Сидеть!»... «Лежать!!!». И тебя при этом до гола раздевают, рассматривая все части твоего тела...
Особенно ненавистен мне был утренний зимний развод. Еще темно, а весь состав лагпункта уже построен по-бригадно против проходных ворот, в ожидании выхода за зону на работу. Мороз пробирает до костей, а я стою съежившись, уже замерзший в ожидании выхода нашей бригады за ворота лагпункта.
Переступив ворота лагпункта, наша бригада из сорока человек зэков замирает в строю, в ожидании, когда старший конвоир подойдет к бригаде и всех нас тщательно пересчитает, а затем распишется в журнале развода, что он принял под свою охрану столько-то зэков. После чего снова подойдя к бригаде и, приняв гордый и надменный вид, громким и свинцовым голосом прокричит (именно прокричит): «Предупреждаю, идти, не растягиваться! Шаг вправо, шаг влево — буду стрелять без предупреждения!» И бригада трогается...
Такие жесткие и хлесткие предупреждения от старшего конвоира я слышал каждое утро, когда меня вместе с бригадой уводили на работу и вечером после работы, когда я шел с бригадой в лагпункт в строю, строго по четыре человека в колонне...
Трудно, очень трудно, а точнее невозможно забыть как я грязный, оборванный, не бритый, еще не умывшись, бежал по зоне, торопясь скорее к раздаточному окну столовой со своей ржавой банкой из-под тушенки, дабы получить черпак жидкой, не вкусной
баланды, которую зачастую ел на ходу, чтобы поскорее хотя бы чуток утолить голод!
Сонма издевательств и насилия, систематическое недоедание и тяжелый изнурительный физический труд загоняли человека преждевременно в могилу...
В январе 1943 года мои страдания в ненавистном мне Орском лагере прекращаются. Сперва меня этапировали во внутреннюю тюрьму города Оренбурга, а затем в родное село Секретарка Северного района Оренбуржья, где я должен был предстать перед судом!..