СЕМЬЯ ПАТРИКЕЕВЫХ
Семья Патрикеевых была очень богатая. В Москве у них было три дома. В Химках дворец, потом этот дворец занял Ленин, а сейчас там больница. На Театральной площади, напротив Большого театра, был ресторан. Этот дом снесен, его теперь нет.
У них было два сына и три дочери. В Ольгин день, на именины средней дочери, устраивали фейерверки, музыку, оркестры...
Семья была, конечно, как и раньше, глубоко верующая, в особенности мать. Любимое их посещение — это было Кремль, Чудов монастырь. Они знакомы были с владыкой Арсением Жадановским, владыкой Серафимом Звездинским. В их доме бывал старец Варнава, батюшка о. Иоанн Кронштадтский бывал в их доме.
Отец потом умер. Мать всецело взяла духовное руководство над своей семьей. Старшая дочь, Мария, ушла в монастырь, в Дивеево, но в 39 лет она умерла от брюшного тифа. Вторая дочь, Ольга (не помню уж, какого года она, но она во всяком случае была совсем еще молоденькой), была
инокиней Серафимо-Знаменского скита у матушки Фамари, под Москвой. Когда закрыли скит, то 11 человек в Аносину пустынь перевели, в которой я три года жила. Это Патрикеева Ольга, которую я близко знала, — сначала в Аносиной три года, а потом вообще до конца.
Третья дочь — Анна, которая, можно сказать, чуть ли не с пятилетнего возраста стала духовной дочерью Владыки Серафима Звездинского.
Бабушка по матери в молодости овдовела. Она была тоже богатой. К ней присватался очень богатый вдовый купец, а она не желала выходить замуж. Но старец (старец Варнава, и еще какой-то старец в их доме был), ей благословил, чтобы она обязательно вышла за него замуж, и все богатства свои «определила туда, куда нужно». Бабушка вышла замуж за этого богатого вдовца, а он немного пожил и умер, и бабушка стала богатейшим человеком. Куда же она «определяла» свое богатство? Она строила храмы.
Однажды приехали в Москву из Киево-Печерской Лавры начальники просить у митрополита помощь на постройку новой трапезы, потому что братии много; а трапезная маленькая, не вмещались и приходилось на два стола обедать. Митрополит им отказал. Тогда бабушка едет сама в Киев: сделали смету, сколько это будет стоить — и она построила трапезную для братии Ки-
Сергево-Печерской Лавры. Для Тихоновой пустыни (это по Киевской дороге) она построила храм. Скит преподобного Сергия (Черниговский) — она там построила храм. В Сергиевом Посаде против большого рынка церковь (она не разрушена совсем, только закрыта) — это построил сам Патрикеев. С кем-то вдвоем они это строили. Короче говоря, она свое богатство стала употреблять на святые храмы, на обители, и вообще она многим помогала. Она была старостой храма в Стремянном переулке
Она была такая известная благодетельница, что пол-Москвы, наверное, знали о ней. Когда ехали из Коломенского огородники, везли на рынки свои продукты продавать, ехали мимо ее дома (а я ведь дом-то знаю, двухэтажный белый, если от Серпуховской площади — на левой стороне). Ехали рано и, чтобы бабушку не беспокоить грохотом колес по мостовой, (раньше мостовые-то были не асфальт, а из камушков), эти огородники специально против дома бабушкина настилали соломы побольше. Вот такое уважение было к такой благодетельнице!
И посмотрите, как Господь вознаградил потомство этой бабушки! Отец Патрикеев умирает. Остается Патрикеева Анна вдовой, четыре дочери и сын. И она потом впоследствии приняла иночество.
Дети... Старшая, Ольга, уходит в монастырь, в Серафимо-Знаменский скит по Павелецкой дороге. Это новый скит, построен был в 1912 году. Александра во время революции пропала. Мария
уходит в Дивеевский монастырь, но она умерла в 39 лет от тифа.
Схимонахиня Иоанна (Анна Сергеевна Патрикеева)
Последнюю "Патрикееву — схимонахиню мать Иоанну я не только знала совне, а я даже, можно сказать, и близка была к ней. Я ее знала, когда мне был 21 год, а она была года на 3-4 постарше. Она уже была инокиня, такой подвижнический образ жизни избрала. Потом она была 14 лет в ссылке на севере. И когда она жила в затворе последние годы, она почти никого не принимала, но я к ней ездила.
М. Иоанна была близкой духовной дочерью архиепископа Серафима Звездинского. Он был монахом Чудова монастыря, а в их семье ни одного праздника не упускали, чтобы не поехать в Кремль, на службу в Чудов монастырь. Она еще была маленькой девочкой, с бантиками. И когда служил Владыка, ей разрешали на кафедре 'присесть — и так она всегда сидела на кафедре. С того времени она выбрала духовным отцом именно Владыку Серафима. Так оно и было до конца.
Где бы ни был Владыка, Анна Патрикеева всегда была в тех местах.
Он был Владыка Дмитровский. Там был Борисоглебский женский монастырь. Когда уже советская власть не разрешала жить в своей епархии, и жили кто где. Владыка Серафим при мне всю зиму жил в Аносиной пустыни. И матушка игуменья Борисоглебского Дмитровского монастыря дала инокиню, мать Клавдию, Владыке для необходимого ухода за ним. Патрикеева Анна тогда уже была монахиня, мать Иоанна. Они втроем у нас жили в Аносине всю зиму. Это было примерно в 27-м году.
Потом Владыку Серафима Звездинского вызвали и дали ему выезд в Дивеево. И Владыка Серафим, как м. Иоанна мне рассказывала, очень просил матушку игуменью Дивеевскую, чтобы она разрешила ему служить. Матушка сначала как бы боялась, времена уже были не столь легкие, но потом все-таки она согласилась и дала возможность Владыке Серафиму служить, (полуподвальный храм был у них), и дала двух певчих. Владыка там служил около года. Но потом Владыку Серафима забрали оттуда и сослали...
Спустя уже много лет я встретила Анну Сергеевну, тогда уже схимонахиню м. Иоанну, в храме Петра и Павла на Преображенской площади, где она некоторое время была алтарницей. Это был приход моих родителей, я там жила (при Хрущеве его взорвали). Тогда там служил митрополит Николай Крутицкий. И там же служил священник о, Б. Он еще был совсем юный, и, как я
помню, такого поведения, какое многих смущало, кто знал м. Иоанну. Как это она, схимонахиня, себе духовного отца выбрала о. Б.? Поведения мол такого — в ресторанчик, и все это, — его влекла эта сторона. Но м. Иоанна, премудрая, воспитанная Владыкой Серафимом Звездинским, (и вообще вся семья такая), и она так его вела... Мудрейшая схимонахиня, мудрейшая. И матушка о. Б. до последних дней жизни м. Иоанны не оставляла ни в чем и никогда. Она-то, можно сказать, мудро поступила со своей половиной, со. Б., что так привязала его к м. Иоанне.
Вдруг м. Иоанна исчезла. Потом мне сказали, что она тайно живет в таком-то месте: кто-то ей подарил домик в деревне Дубки в 14 км от Дмитрова. На краю деревни старая избушка-развалюшка стоит, бурьяном кругом обросла. Под одной крышей дом, двор, коридорчик. Участок две сотки... Вот в этой избушке ее поселили, и она ушла как бы в затвор. О. Б. с матушкой все там устроили, обклеили обоями, заготовили дрова на всю зиму.
М. Иоанна сама писала иконы, в домике на стенах везде были ею писаные иконочки.
Две женщины из этой деревни о ней заботились — одна носила ей эти, дрова на всю неделю, а другая воды. Она никаких супов себе никогда не готовила. Вообще вела строжайший образ жизни. Но и, конечно, хоть чистенько было, но все это худое, как решето. Она однажды мне на Рождество прислала открытку. Пишет, извиняется, что
не может кончить письмо, и пальцы обморожены чернила застывают
Она почти никого к себе не принимала. Только о. Б. очень часто приезжал приобщать ее со Святыми Дарами, и особо заботилась о ней его матушка.
Я тайно к ней ездила. Когда к ней приходишь, то она тут же прочитает молитву, спросит, как мы живы здоровы — и на этом у нее весь разговор кончается. Только о духовном...
И однажды было уже поздно, и она меня оставила ночевать. Я говорю:
— Матушка, уж больно холодно у вас в комнате.
— Это ничего, вот крысы одолели. Господи помилуй, крысы! А я их видеть не могу, я прямо могу от разрыва сердца умереть, я, наверное, один раз в жизни смогла только взглянуть на это существо. Страшно боюсь, страшно боюсь. И когда она это сказала, я говорю:
— Как, матушка, у вас крысы?
Она говорит:
— Да, одна крыса вздумала у меня на кровати, на моем диванчике крысят выводить.
Я как услышала. Господи, Боже мой! Это можно прямо сознание потерять.
— Но я, говорит, осторожненько пододвинула стульчик, положила тряпицу там, осторожненько перенесла эту крысу.
А выросла в позолоченных кроватках! Вот ведь в чем дело-то!
Я ее звала к себе жить, но она отказалась
К ней в ту пустыньку дважды жулики лезли. Однажды лезет жулик, выставил раму, и рама падает: «Я скорее, — говорит, — в коридор, и закрыла со стороны коридора дверь. А у меня что взять? У меня были очень памятные маленькие часики, он взял их, и рублей пятнадцать денег он взял. Больше ничего не взял. Книги у меня были в коридоре». Другой раз на Пасху, кулич, пасочку, у нее украли.
Так она и жила: эти две женщины аккуратно за ней ухаживали, о. Б. приезжал причащать, — в общем, она живет и радуется своей «пустыне»: «Ничего, что холодно, ничего, что крысы — самое главное, что это пустынное место!» Это ее очень сильно устраивало.
Потом начал трещать потолок. Матушка о. Б. позвала этих женщин, которые ухаживали, воду ей носили, картошку и дрова, говорит: «Вот обрушится, а ведь пожалуй председателю-то вашего сельсовета не очень хорошо будет». Председатель действительно подумал: «На самом деле, старушку надо куда-то пристроить».
И выхлопотали срочно. На краю Дмитрова, был выстроен четырехэтажный дом для слепых. Ей на втором этаже дали комнату. Но в квартире еще муж с женой и две дочки. Я приезжаю уже туда, она говорит: «Замечательная семья! Меня ничем не беспокоят». Она не пользовалась ничем,
только ночью пользовалась туалетом и брала, воды себе в чайничек. А девочкам на стол, на кухне конфеточки клала- А чтобы слышно не было, когда бегают детки, так изнутри своей комнаты она ватное одеяло повесила. О- Б. приезжает аккуратно, ее причащает, матушка заботилась о всем. Я говорю:
— Матушка, как же вам теперь хорошо, как хорошо!
А она говорит:
— А все-таки свою пустыньку мне жаль.
Прожила она около трех лет в Дмитрове. Однажды приехал о. Б. причащать ее. Причастил, и говорит:
— Ну, матушка, теперь я приеду на Казанскую (это дней через десять).
— Нет, батюшка, не успеешь. Приезжай, пожалуй, денька за два пораньше.
Он ее послушался, приехал, причастил, — и в тот день она Богу душу отдала. Мне сообщили, я на похоронах была. Он ее отпевал.
Павел Сергеевич Патрикеев
Еще был у них брат Павел Сергеевич, он. пожалуй, был средний среди сестер, я уж забыла, сколько ему лет было.
Когда у них все дома отняли, им дали комнатку в одном из трех домов, с матерью. Но они не платили за комнату, и их выселили. И Павел Сер-
геевич берет газетки и стелет на лестнице своего дома, и на холодной лестнице обитает. Тогда кто-то позаботился, и его устроили в дом инвалидов, но он тут же оттуда ушел.
После того, как жизнь изменилась в корне, на психику это, конечно, подействовало. Он не был женат. Хотя он и говорит, что у него была красавица невеста, единственная на свете, очень ее любил, но — не судьба.
Однажды его машиной придавило где-то в подворотне и повредило позвоночник. Он в больницу не пошел, так сгорбленный и остался. Ходил головой вперед, как таран, с палочкой и с сумкой в руках...
Каждое утро шел в церковь, но сначала его путь в туалет городской. Все-таки, у него осталось барское такое — умывался, и зубы чистил. И обязательно ходил на улицу Горького, чтобы посмотреть температуру. Зимой, чтобы не замерзнуть, ездил в электричке. Вечером тоже в церковь...
Милиция его не трогала — считали, больной старик, ходит, никого не трогает, ничего не собирает. Он не попрошайничал, не нищенствовал. Если вы его знали, можно было предложить:
— Павел Сергеевич, возьмите, пожалуйста, вот на хлебец.
— Я вас знаю, спаси Господи. Только мне столько не надо, мне на один хлеб, на один день только, — остальное он вам вернет.
А если он вас не знает, он не возьмет. Один дьякон из Всехсвятского, Георгий Федосеевич,
знал Павла Сергеевича. Он каждую осень покупал ему боты «прощай молодость», большие такие, теплую тужурку, варежки теплые и шапку. Это Георгий Федосеевич покупал ему — а больше он ни у кого не возьмет.
Ольга Сергеевна рассказывала: «Он приезжает ко мне, Паша-то, брат (она Пашей его звала), и, уезжая, говорит:
— Оль, ты мне сколько-то копеечек дашь? (На что-то, — на чашку кофе там, зайдет, в Москве выпьет).
— Паша, да почему же ты деньги-то не берешь, тебе же дают деньги!
— Ах, какая ты! Мои родители всегда нищим подавали...»
Нищим сам раздавал. Только на хлеб себе оставлял. Если у него осталось назавтра, положим, 30 копеек, а ему нужно только 4 копейки на троллейбус, доехать, он остальные деньги отдаст: «Мои родители же нищим подавали!»
Года за четыре до того, как Павлу Сергеевичу к нам прийти, я однажды навещала Пенюгину Нину Фроловну. Эта Нина Фроловна хирург известный, про нее и в газетах писали, она была тайная монахиня. И Нина Фроловна мне говорит:
— Нет человека несчастнее Павла Сергеевича Патрикеева.
А я говорю:
— А в чем его несчастье?
— Тридцать лет ночует, стоя около мусорных ящиков (в теплое время), а зимой едет с последней электричкой от Москвы до Лавры, оттуда обратно, так, чтобы не замерзнуть.
И Нина Фроловна мне говорит:
— Несчастный Павел Сергеевич Патрикеев! Ольга устроена там, маму похоронила, живет в Серпухове, работает в артели бухгалтером, а вот Павел Сергеевич такой несчастный!
Я говорю:
—Нина Фроловна, дайте мой адрес, пускай он приходит.
И вот он к нам стал ходить. Мы жили в проходной, в тесной комнате. И он так спал, что мы, чтобы выйти на кухню, через его ноги перешагивали на полу.
Потом я договорилась со своими подружками верующими: у нас недельку, у вас недельку... Он у нас побыл недельку, потом пришел к моей подружке — а после приходит: «Уж дорогая моя хозяюшка, уж пожалуйста, не выгоняйте... не посылайте... Там мужик страшный, я видел (это хозяин)». Дочери говорят: «Мама, что ж это, нам пола жалко, что ли?» (Ведь он на полу спал, постелет что-нибудь...)
Еще соседи как-то терпели, кухня маленькая была, дети грудные, удобства общие —барак.
И он три года к нам приходил. Открывает дверь: голова большая, лысая, с бородой (мы ему сказали: «Павел Сергеевич, лучше не надо бриться» — действительно, он такой благообразный стал).
Идет — несет портфель, а в портфеле у него обязательно газета, «Вечерка» — какая завтра будет погода? Открывает дверь, и первые его слова: «Дорогая хозяюшка Анна Семеновна, могу вас порадовать, завтра температура такая-то». А он привык интересоваться погодой — ночевал-то на улице, только в трескучие морозы ездил в поезде. Меня-то под крышей не интересует, а ему надо знать, — у ящиков будет ночевать. И вот мочалка там у него, булавки, (где-нибудь он заколет там брюки...), зубная щетка... Как-то соседи его прижали к сараю, и проверяли в портфеле, Думали, что он все деньги, что собирает, носит нам. Оказалось, портфель пустой.
Вот так Павел Сергеевич у нас три года обитал. Вдруг он у нас пропал. Это был фестиваль 1957 г.. Тогда всех нищих вылавливали по Москве и увозили. Я говорю: «Батюшки мои! Куда же наш Павел Сергеевич пропал!»
Потом приходит милиционер и говорит (а у него в кармане был наш адрес): «Это ваш старик? Забирайте, он в милиции, в Сокольниках».
Я приехала. Милиционер дежурный говорит:
— Заберите, пожалуйста, своего старика!
В коридоре сидит Павел Сергеевич. Я вхожу — как он увидел, как вскочит: «Дорогая моя Анна Семеновна! Дорогая моя хозяюшка!» Я говорю:
— Я пойду пока, такси найму, а он пока посидит у вас.
А Павел Сергеевич боится, что я уйду:
— Дорогая хозяюшка, Анна Семеновна уж пожалуйста, не уходите, уж пожалуйста!—начал умолять
— Нет, нет, Павел Сергеевич, я вас около дерева поставлю, (там ходят машины, это Сокольническое метро рядом там).
И вот, поставила:
— Павел Сергеевич, постойте у дерева, а я буду поднимать руку, машину поймаю и вас привезу. Я не уйду от вас.
Ну и вот, он успокоился.
А уж он настолько ослаб, что я его еле привезла. Он уже здесь, можно сказать, воскрес духом. Я его привезла — он грязный, мокрый... Две недели его возили. От него такой запах был... Он никогда ничего не снимал, так в ботах и спал. А в этот момент его папа обмыл (а папа-то у нас какой был!) — он ножки ему моет, ухаживает за ним, одевает на него все сухонькое... А в это время один батюшка семинариста привел, жениха. Вон у нас жених сидит — Павел Сергеевич!
Он уже лежал, может у него уже инфаркт был... Когда он болел, мы его оставляли: «Павел Сергеевич, останьтесь, отлежитесь!» Нет — уходил в церковь.
Однажды я говорю: «Павел Сергеевич, дорогой, ни в коем случае я вас не пущу сегодня! Во-первых, я чувствую, что вы нездоровы, простыли, наверное, у вас голова болит. Во-вторых и погода плохая. Я не пущу». А тетя моя оставила специально комнату (сама жила у сестры), чтобы при-
вечать таких вот, как он. И вот, он сидит на стуле. Посидел-посидел...
— Дорогая хозяюшка, уж ради Бога прошу, не держите, меня, не держите!
Так и ушел.
Дочери молоденькие были, школьницы еще, подтрунивали над ним. Говорит одна:
— Павел Сергеевич! Ну такой богатый был, золотые ручки были...
— Ничего ты не понимаешь! Дорогая хозяюшка, что она говорит, уши вянут! Это все было у моего отца.
А потом он еще любил, самые любимые его слова были, часто он их говорил: «Меня старец спрашивает:
— За все ли ты благодаришь Бога?
— За все.
— Нет, говорит, - ты подумай, за все ли благодаришь Бога?
— За все.
И, три раза он ему говорил: «За все благодаришь Бога?»
И нам он часто говорил, что-нибудь мы pacсуждаем, а он говорит: «Вы ничего не понимаете, все от Бога!» Какой там ропот, какие там жалобы! А нам хотелось чуть-чуть так уловить человеческого — чтобы он пожаловался, что вот жалко, что у него столько было — он никогда! Он нам рассказывал, что как было, — что там эти были рестораны, но вот — им хлеба белого и молока вдоволь не давали — видно, детей держали на ка-
кой-то диете... И вот никогда, ни разу не пожаловался, что у него что-то было — у него ничего не было! Он, единственный наследник! Он ни во что не вникал, ни в политику, ни во что — ему все только одно Божие. Иногда скажу:
— Павел Сергеевич! Ну ведь вот ваше детство, ваша юность, ваше все... Ну ведь как это можно смириться?
— Как вы не понимаете, что все от Бога! Как вы не понимаете, что все от Бога!
А один случай был необыкновенный. Вот эта Нина Фроловна жила рядом с ГУМом. И жила вместе в комнате (коридорная система, большая комната, разделенная перегородкой на несколько комнаток, две комнаты и кухонька) — жила при ней одна тоже скитянка, из Серафимо-Знаменского скита, такая тихая Татьяна Сергеевна, духовная дочь Владыки Арсения, замечательная (потом монахиня Арсения). Она у нее была прописана как прислуга, но они как духовные сестры всю жизнь прожили.
И вот Павел Сергеевич к ним ходил. Иногда придет, чайку попьет (ночевать они его не оставляли). И вот, Татьяна Сергеевна (монахиня Арсения) нам рассказывает. Она говорит: «Под Благовещение я уже замок на дверь вешаю, тороплюсь ко всенощной — и вдруг идет Паша. И я ему говорю:
— Паша, что ж ты, не знаешь, что ли, что завтра праздник? Я ко всенощной тороплюсь. Ты бы пораньше пришел-то.
А он останавливается, смотрит на меня, и говорит:
— Ах, Таня, Таня, Господь-то не спросит с тебя, была ли ты сегодня в церкви, а накормила ли ты голодного. Я голоден, накорми меня.
Она говорит:
— У меня слезы потекли, я открыла, накормила его, он отогрелся, и тогда уже пошла.
А похоронить его мне не пришлось. Тогда умер Владыка Николай. Мы были заняты похоронами, а Павел Сергеевич исчез. Приехали из Лавры, спрашиваем соседей:
— Был Павел Сергеевич?
— Нет.
Я везде — а Павла Сергеевича нету. Где он! Я уж начала по всем моргам ходить, разыскивать его. И вдруг приходит милиционер и говорит:
— У вас был старик такой-то?
— Да.
— Так вот явитесь, пожалуйста, к начальнику Северного вокзала, чтобы закончить дело про Павла Сергеевича Патрикеева.
Его нашли, он умер скоропостижно в электричке. И у него в кармане позже уже нашли наш адрес. Чтобы это дело закончить, мы должны были опознать его одежду. Ну, я приехала: да, всё
его, всё его. Это было уже после того, как его сожгли.
И я так расстроена была, — три года он к нам ходил, и вдруг его сожгли! Я пишу Ольге, его сестре, в Серпухов (она знала, что он у нас обедает): «Оля, вот так и так... Я так переживаю, скорбно, мы все испереживались — как же не пришлось похоронить, и его сожгли». Она мне пишет: «Не переживайте. Он тридцать лет не имел крыши, пусть не имеет и гроба». Вот так рассудила.
Ольга Сергеевна Патрикеева
Ольга, вторая дочь, ушла в Серафимо-Знаменский скит. Духовный отец этой общины — владыка Арсений, настоятельницей была схиигуменья матушка Фамарь.
В 1923 или 24 году Серафимо-Знаменский скит закрывают. Я тогда жила в Аносиной пустыни и была младшей келейницей у матушки игуменьи. И когда Серафимо-Знаменский скит закрыли, 11 человек сестер перевели к нам в Аносину пустынь, в том числе и Патрикееву Ольгу. Именно в Аносину, потому что последняя игуменья Аносиной пустыни, матушка Алипия (в схиме Евгения), была из одного монастыря с матушкой Фамарью, из «Нины, просветительницы Грузии».
И эта Ольга Патрикеева несмотря, на свое происхождение, — что у нее были там фейерверки, дворцы и прочее — она ничем, ничем не вы-
делялась. Я три года с ней прожила и все удивлялась, думаю: сколько ж смирения, сколько же духовности в этих людях. Казалось бы, они бы нос задрали: «Ты что мол, я вон где, а ты что, где росла?» — нет, нет, нет, Боже сохрани!
В 29-м году закрывают Аносину пустынь.
После закрытия монастыря у Ольги еще жива была мама. Она взяла свою маму и уехала в Серпухов. Работала бухгалтером в трикотажной артели, снимала комнатушку. Продолжала строгую иноческую жизнь (монахиней не была, а была рясофорная инокиня). Потом дом сломали, ей дали комнату.
Однажды приехала в Москву по делам своей работы. Ночевала у знакомого хирурга, у Нины Фроловны Пенюгиной. Она утром уезжает к себе в Серпухов, а Нина Фроловна идет в Боткинскую на работу.
И вот, как нам рассказывала потом Нина Фроловна: «Приехала да работу, пошла к своим больным в палату, и вдруг меня вызывают в приемный покой. Я думаю, зачем же меня в приемный покой? Я сегодня по приемному покою не дежурю... Мне говорят, что там вот привезли кого-то с травмой, вызывают вас. Прихожу в приемный покой, и вдруг вижу Олю без ног...
Она поехала в свой Серпухов, и как-то по вине водителя попала под трамвай. Отрезало обе ноги, одну ниже колена, другую выше. Сознания не потеряла, и говорит: «Везите меня в такую-то больницу, у меня там врач знакомый».
Нина Фроловна говорит: «Я, конечно, оперировать не могла, а просто ущла. На следующий день пришла к ней в палату, и только говорю:
— Оля! Что с тобой случилось!
А она мне спокойно отвечает:
— Нина Фроловна! Я недостойна своими ногами ходить по земле.
Какая сила духа! Это ей было лет пятьдесят. И она дожила (тридцать лет была без ног!) до восьмидесяти лет в своем Серпухове. Ольге Сергеевне сделали протезы здесь, в Москве, назначили пенсию, (раз по вине водителя, от депо ей пенсию платили). И она живет, не унывает, поет — не имея слуха, она поет псалмы, читает, молится, соседи к ней прекрасно относятся, потому что она сама, конечно, замечательно к ним относилась, и ей помогают, что-то там приносят.
Сначала с ней жила одна сестра, Елена, тоже из Серафимо-Знаменского скита. Потом умерла эта Елена, и она осталась одна. И здесь-то вот батюшка о. Леонид к ней все время ездил (сейчас он на Преображенке служит, а раньше в Серпухове служил). Он ее опекал, наверное, до последней минуты, пока жива она была. Он ей сделал такой столик на колесах. Она могла там поставить что-то, мисочку там, тарелочку, чашечку, и если она сидит — и сама может подвинуться, и его подвинуть. Когда она уже старенькая была, то не могла пользоваться. Говорит» я упаду с кровати и встать не смогу...
Я, бывало, к ней приеду — она сидит, комната большая окно большое, подоконник широкий,
ее кровать. И она на стуле между подоконником и кроватью сидит. Я говорю: «Оля, тебе удобно так, здесь ты устроилась?» Она говорит: «Удобно».
Одна нога отрезана выше колена, другая ниже. То есть, если бы коленочка была, могла бы хоть с кровати ползком ползать. Я однажды говорю ей:
— Оля, ну как это можно! Тяжкий тебе крест.
— Почему? Все хорошо! Лучше, чем без рук-то? Я платочек сама себе повяжу, и поправлю, и одерну. Батюшка мне вон какой хороший передвижной сделал столик — совсем хорошо!
Слуха у нее не было. И вот, целый день когда соседи на работе, поет себе псалмы. Какая сила духа, это невозможно!
У одной крысы бегали по постели, она говорит: «Ничего страшного». Этот тридцать лет крыши не имел: «Как вы не понимаете, что все от Бога!» Вот какие три силы — Павел, Ольга, Анна.
Монахиня Серафима
Вот эта Нина Фроловна, которая упоминается сейчас в связи с Ольгой Сергеевной, была очень знаменитый известный хирург. Она всю войну была на фронте о ней в газетах писали, она сама рассказывала — с керосиновой лампой такие сложные операции делала, и никогда осложнений. Она
была тайной монахиней, духовное чадо Глинских старцев. И сестра ее, Мария Фроловна, была инокиня в тайном постриге.
Эти Нина Фроловна и Мария Фроловна содержали трех старушек в доме, и среди этих старушек была м. Серафима (ее мирское имя Лидочка) — старушка-уродец, скрюченная вся язычок вывалился, котик в ногах у нее сидел. Она была так парализована, что целый час тратила времени, чтобы повернуться на другой бок спать. Это был какой-то ангел, мы ее навещали, она нас любила, да и мы ее любили.
Судьба этой м. Серафимы (это я рассказываю с ее слов). Она была дочь самого богатого человека города Пензы. В летнее время в нижнем этаже на ковре она играла со своими игрушками. (Лет пять ей было). И прислуга не видела, как прошел контуженный нищий. Она сильно испугалась, и у нее сделались нервные приступы. Вот только я жалею, почему бы мне не спросить подробно, в чем они выражались. Девочка стала больная.
Возили ее лечить везде — и на Черное море, и даже в Италию. Но оставалась она каким-то больным ребенком.
А рядом был храм, и в этот храм ее водила бабушка. И были две девочки, стояли, молились — это вот Нина Фроловна и Мария Фроловна.
Однажды батюшка о. Иоанн Кронштадтский проезжал мимо их города, и обещал начальнику
станции на обратном пути выйти, преподать общее благословение. Все, конечно, ждали, а им дали билеты. Начальник станции стал уже говорить: «Может быть, батюшка завтра поедет?» Народ все равно не верил, и плотно стоял, ждал поезда. Идет поезд, идет поезд. Останавливается вагон против этой толпы. И весь народ как закричит: «Батюшка, батюшка!» Батюшка вышел.
Лидочка (м. Серафима) рассказывает: «Мы стояли, я была с мамой и подружки, Нина и Маня. На расстоянии где-то 5 метров стояли, потому что сильно много было народа. Батюшка, когда всем преподал общее благословение, обратился прямо вот в упор, на меня и маму: "Лидочка больная, подойди ко мне!" Сначала-то — ну, мало ли тут Лид! Потом опять: "Лидочка, Лида больная, подойди ко мне!" Тогда уж все поняли, расступились, и мы с мамой прошли, и батюшка нас взял к себе в поезд, и меня, и маму. Маму оставил в коридоре, а меня взял к себе в купе. У батюшки здесь иконочка, бордовым бархатом диван обитый, коврик у ног, и я (поскольку я уже с подружками, с Ниной и с Маней) я понимала, что такое батюшка, а родители мои вдали были от этого, богатством занимались, и все. Я встала прямо на коленочки. Батюшка говорит:
— Лида, чего ты хочешь?
— Батюшка, я всю жизнь болею и хочу быть здоровой.
Батюшка послушал, потом замолчал. Потом как бы куда ушел.
— Лида! Просил я Господа, чтобы ты была здоровой, но ты не будешь здоровой, Господу это неугодно. Ты будешь болеть всю жизнь. Но зато спасешься сама, спасутся твои родные и спасется тот, кто будет около тебя. Хочешь, Лида, я тебя устрою в монастырь к себе?
— Нет, батюшка, я не хочу.
Отказалась. Потом:
— Я сейчас тебя поисповедую, ты батюшке своему скажешь (приход рядом был), что я тебя поисповедовал, и ты завтра причастишься. И когда после причастия придешь, я тебе даю грушу, разрежь ее на три доли. Родителям по доле, и одну долю дашь тому, кто придет тут же после причастия первый к тебе.
Поезд тем временем уже пошел. Я, когда была с батюшкой, у меня все слезы лились ручьем, а у батюшки была муаровая ряса, и вся эта ряса стала мокрая. Я говорю:
— Батюшка, простите, я вам рясу всю слезами намочила!
Он говорит:
— Ну вот, будешь в монастыре, помолишься за меня.
Я отказалась от монастыря, а он говорит: "Будешь в монастыре..."
Потом он дал денег нам да билет, потому что у нас денег не было на обратный билет, с мамой мы приехали. В этот же день приходит женщина, вся в слезах. Ее какие-то обстоятельства так задержали, и она очень страдала, что не видела батюшку о. Иоанна. Хотела нас расспросить. Дали ей долю груши.
Когда Лидочке уже лет было семнадцать, у нее умер отец. Нина Фроловна и Марией Фроловной перебираются в Москву со своей мамой, и берут с собой Лидочку. И они приезжают. И она потом поступает в монастырь, в Серафимо-Знаменский скит к м. Фамари.