— 7 —

«ПРИНЯТО РЕШЕНИЕ ПОПРОСТУ

С ИСТОРИЧЕСКОГО ФРОНТА МЕНЯ УСТРАНИТЬ»:

АРЕСТ, СЛЕДСТВИЕ, КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ.

1930 — 1933 ГОДЫ

 

Когда Б. А. Романов в октябре — ноябре 1929 г. переходил из Центрархива в Русский музей, казалось, что поскольку уже давно было ясно, что на старом месте работы ему оставаться опасно, то он даже запоздал сделать этот решительный шаг. Но как раз в это время стали поступать неблагоприятные известия из Академии наук, куда его звали перейти заведующим Архивом.

Все началось с «чистки» учреждений Академии, которая вскоре переросла и в аресты. 23 октября 1929 г. Полномочным представительством Объединенного политического управления в Ленинградском военном округе (ПП ОГПУ в ЛВО) были арестованы работники Библиотеки Академии наук (БАН) С. А. Еремин и И. И. Фетисов, 24 октября — ученый секретарь Археографической комиссии А. И. Андреев, сотрудник библиотеки ЛГУ Ф. А. Мартинсон и старший научный хранитель БАН Ф. И. Покровский. Затем, до конца года, арестам подверглись еще несколько человек, в том числе известный ученый, член-корр. АН СССР С. В. Рождественский (1 декабря). Почти все они либо были причастны к хранению рукописных собраний в учреждениях Академии наук, либо относились к ее административному персоналу, связанному с экспедиционной работой. В ноябре по требованию Политбюро поста непременного секретаря АН СССР лишился акад. С. Ф. Ольденбург, а акад. С. Ф. Платонов — академика-секретаря гуманитарного отделения и председателя Археографической комиссии.

 

Эти карательные и административные меры были связаны с тем, что в процессе «чистки» в учреждениях Академии (рукописный отдел БАН, Пушкинский Дом, Археографическая комиссия) стало известно о хранении в них так называемых политических документов. Особенно большой шум возник из-за обнаружения подлинников отречения от престола Николая II и его брата Михаила, документов партии эсеров, ЦК партии кадетов, А. Ф. Керенского, П. Б. Струве, личного архива бывшего шефа жандармов В. Ф. Джунковского, списка членов Союза русского народа. Так началась знаменитая «архивная история».¹

Разумеется, и она имела ярко выраженную политическую окраску, но подспудно, усилиями высших партийно-чекистских структур, эта «архивная история» была преобразована в сфабрикованный следственный процесс, целью которого стало, посредством выдвижения против главным образом ленинградских ученых-гуманитариев (историков прежде всего) обвинений в создании контрреволюционной организации, связанной с интервенционистскими кругами на Западе, большевизировать Академию наук, поставив ее на службу режиму, и вытеснить из исторической науки представителей старой школы, взамен которых Комакадемия и Институт красной профессуры готовили свои новые кадры. Разумеется, эта акция не была изолирована от общих тенденций в политике властей. Наступление на дореволюционную интеллигенцию усилилось вместе со сворачиванием нэпа. «Дело лицеистов», «Дело космической академии», «Дело краеведов», «Шахтинское дело», «дело» философского кружка «Воскресенье» предшествовали репрессиям, направленным против сотрудников академических учреждений. Одновременно с ними Сталин дал указание фабриковать «дело» так называемой «Промпартии», «дело» так называемой «Трудовой крестьянской партии», «дело» преподавателей Военно-морской академии, «дело» «Спилки вызволения Белоруссии», «дело» Всеукрайнской академии наук. Затем, в начале 30-х годов, возникло «дело» славистов, «дело» литераторов и т. д. Эти следствия-близнецы, как правило, заканчивались вынесением внесудебных приговоров («тройками», Коллегией ОГПУ), и только «дело» «Промпартии» завершилось сфальсифицированным судом.

Момент перерастания «архивной истории» в один из крупнейших следственных процессов — «Академическое дело» — фиксируется решением Особой следственной комиссии, образованной политбюро ЦК ВКП(б) в составе руководителя комиссии по чистке АН СССР, члена коллегии Нар-

 

комата рабоче-крестьянской инспекции Ю. П. Фигатнера, прокурора РСФСР Н. В. Крыленко, ответственных работников ОГПУ Я. С. Агранова и Я. X. Петерса, которая постановила, что имеются основания «для дальнейшей углубленной следственной разработки в направлении выяснения связей отдельных лиц, стоящих во главе Академии наук, с белоэмиграцией за рубежом, с некоторыми иностранными представительствами и миссиями и возможной шпионской (военно-разведывательной) деятельностью в интересах иностранных государств».² Эта разработка и продолжалась еще некоторое время. Ее результатом стал доклад руководства ОГПУ от 9 января 1930 г. Сталину о существовании контрреволюционной организации и запрос о санкции на арест ряда известных академиков, среди которых были названы С. Ф. Платонов, В. Н. Перетц, И. Ю. Крачковский, А. Н. Крылов. Политбюро, однако, отказало в аресте всех названных в докладной записке лиц, ограничившись санкционированием пока ареста С. Ф. Платонова,³ и дало указание фабриковать дело о контрреволюционной организации во главе с ним. Эта докладная записка, подписанная зам. председателя ОГПУ Г. Г. Ягодой и Г. Е. Евдокимовым, не носила характера итогового документа. Пока следственная группа ПП ОГПУ в ЛВО, которой было поручено ведение «дела», располагала лишь самым общим сценарием, включавшим в себя такие обязательные компоненты, как создание контрреволюционной организации, заговор против советской власти с целью ее свержения, реставрация монархии, связи с эмигрантскими кругами и разведками европейских стран. Этого сценария было достаточно на первом этапе допросов, которым уже интенсивно подвергались ранее арестованные. Но новые аресты должны были дать возможность следователям проявить фантазию и «искусство», чтобы развить этот сценарий и придать ему не только внешнюю достоверность, но и определенную индивидуальность, а также соответствующее оформление. Принудительное «соавторство» арестованных со следователями и полное признание подследственных было единственным способом «оживления» полученного следователями типового сценария.⁴

Б. А. Романова, казалось бы, все это начавшееся «дело» не могло коснуться никаким образом. Поднявшаяся в печати разнузданная кампания против Академии в связи с обнаружением в ее хранилищах политических документов не имела к нему никакого отношения. Он не работал в ее учреждениях и не был связан с нею какими-либо интересами. Более того, Б. А. Романов только что отверг еще одно предложение

 

С. Ф. Платонова возглавить Архив АН СССР. Сотрудников Центрархива, который он покинул, и Русского музея, куда он сразу же поступил в октябре — ноябре 1929 г., первые аресты не коснулись. В официальных органах печати в 1929 г. одна за другой появлялись положительные рецензии на его книгу «Россия в Маньчжурии». Сам Б. А. Романов активно печатался в таких журналах, как «Красный архив», «Красная летопись» и «Историк-марксист». За границу после революции он не выезжал. Все эти факты, по-видимому, позволяли ему самому считать, что начавшиеся аресты, которые пока казались разрозненными и лишенными логической цельности, его не затронут.

12 января 1930 г. был арестован С. Ф. Платонов (и его дочь М. С. Платонова), которого следователи ОГПУ по указанию политбюро решили «поставить» во главе им «формируемой» мифической подпольной контрреволюционной и антисоветской организации, и уже в ночь с 12 на 13 января 1930 г., когда проводился первый его допрос, пришли и за Б. А. Романовым. Из более чем полутора сотен арестованных с октября 1929 г. и в течение всего 1930 г. до него было взято 29 человек, И даже из тех 16- человек, кого следствие в итоге отнесло к «основному ядру организации», якобы игравшему «руководящую роль» в ее «создании и практической деятельности» (в том числе академики Е. В. Тарле, Н. П. Лихачев, М. К. Любавский, а также Н. В. Измайлов, С. В. Бахрушин, А. И. Яковлев, В. И. Пичета, Ю. В. Готье и ряд других, ставшие усилиями ОГПУ ключевыми фигурами «контрреволюционной организации»), из 13 человек, кто обвинялся в шпионаже в пользу Германии (все эти 29 человек были объединены в основное следственное производство), до Б. А. Романова было арестовано всего 9 человек. Из этого следует, что первоначально ПП ОГПУ в ЛВО намеревалось его сделать одним из основных обвиняемых. Вероятно, Б. А. Романова по-прежнему относили к числу наиболее близких к С. Ф. Платонову людей и поэтому арестовали сразу вслед за ним. Хотя во второй половине 20-х годов это было уже далеко не так, подобные нюансы профессиональных и личных взаимоотношений в среде петербургских историков мало интересовали карательные органы.

В постановлении, датированном 13 января 1930 г. и подписанном начальником 4-го отделения секретного отдела ПП ОГПУ в ЛВО А. Р. Строминым о производстве обыска и задержании по делу № 1803, зафиксировано, что Б. А. Романов «подозревается в том, что он состоит в нелегальной контрреволюционной организации».⁵ При аресте у него были

 

изъяты (фазная переписка, литература и фотографические карточки и пишущая машинка с немецким шрифтом».⁶ После этого он был доставлен в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице и помещен восьмым человеком в камеру на четверых. По рассказу Б. А. Романова, в ней был установлен порядок, согласно которому первую ночь он провел на полу у двери, а затем, каждый день, постепенно передвигался на другие «спальные» места — между койками, под койкой, на столе, наконец, на самой койке, а затем все сначала. Уже одни эти чудовищные условия не могли не произвести самого гнетущего впечатления на только что арестованного ученого.

Первый допрос Б. А. Романова датирован 15 января 1930 г. При обращении к следственным протоколам, ведшимся в недрах ОГПУ, необходимо учитывать ряд обстоятельств.

На арестованных оказывалось мощное психологическое, и не только психологическое, давление. Так, В. И. Пичета уже в 1931 г. писал о том, как велось следствие: «Когда меня допрашивали, мне возвращали мои показания для замены одних слов другими, — не в мою пользу. Мне указывали, в каком стиле и тоне я должен был давать свои показания, ибо отказ, говорили мне, не в мою пользу. Мне читали показания Любавского, сообщали отдельные факты и заставляли вносить в мои показания. Меня заставляли признать себя участником организации, о которой я не имел никакого понятия, — я подписал все, что было написано следователем <...> Я не мог протестовать перед ними, ибо меня засудили бы».⁷ В 1934 г. М. К. Любавский в письме на имя Прокурора СССР И. А. Акулова подробно описал, каким образом начальник следственно-оперативного отдела ПП ОГПУ в ПВО вынудил его к даче ложных показаний. На первом же допросе С. Г. Жупахин предупредил подследственного, что «ОГПУ уже все известно» о его преступлении и чтобы он «ни от чего не отпирался», если не хочет «ухудшить свою участь», и «не надеялся ни на какой открытый суд», ибо его «будет судить коллегия ОГПУ» на основании доклада Жупахина. Допрос закончился около 3 часов ночи. После этого следователь «собственноручно написал краткий протокол» показаний. В нем было сказано, что М. К. Любавский «чистосердечно признает себя монархистом-конституционалистом, в чем приносил искреннее раскаяние». Попытки М. К. Любавского возражать против такого протокола ни к чему не привели. Жупахин заявил, «что ему и его коллегам хочется поскорее закончить» это «пустяковое дело и не за-

 

тягивать его разнобоем в показаниях и что, наконец, никаких серьезных взысканий по этому делу не предстоит». Под давлением следователя и с сознанием, что дело действительно «нелепое по существу», М. К. Любавский подписал протокол. «Вернувшись в камеру и придя в себя», он понял, что «попал в искусно расставленную ловушку», из которой ему «уже не выпутаться». На следующий день «черновой» протокол был перепечатан на машинке, и следователь «строго заявил» М. К. Любавскому, что тот не имеет права менять свои показания.⁸ Н. В. Измайлов, зять С. Ф. Платонова, в своем заявлении в Военную прокуратуру СССР 12 марта 1957 г. писал, что «провел 21 месяц в Доме предварительного заключения <...> в том числе 13 месяцев в одиночном заключении (два месяца в темной камере)», и по отношению к нему применялись «противозаконные меры психологического и даже физического воздействия». Он сообщал также, что еще в мае 1931 г. «подал в следственные органы подробное заявление, в котором отказывался от данных ранее личных показаний», и указал, что все дело, по которому он был привлечен, «выдумано от начала и до конца». Однако этому заявлению «не было дано хода».⁹ Престарелого С. В. Рождественского держали год «в одиночке первого корпуса без передач, прогулок, смены белья».¹⁰ По рассказу М. Д. Беляева, «его вызвал Мосевич (следователь. — В. П.) и держал девять суток в темном карцере, угрожал расстрелом и высылкой старухи-матери, если ничего не вспомнит».¹¹ Л. М. Мерварт, жена А. М. Мерварта, рассказывала при пересмотре ее дела в 1958 г., что показания А. М. Мерварта были «с начала до конца вымышленными и сочиненными Мервартом под принуждением следователя», что, «боясь за судьбу своих близких людей», он «писал все то, что говорили ему следователи». Она сама на следствии «называла себя шпионкой и изобличала в шпионаже Мерварта» тоже «под диктовку следователя» и под «угрозой уничтожения» не только ее самой, но всех ее близких, «в том числе двух малолетних детей».¹²

Сам Б. А. Романов в заявлении Генеральному прокурору СССР 29 апреля 1956 г. при объяснении причин данных им ложных показаний писал: «...перед ясной угрозой меня искалечить и при ясном отказе следователя поскорее меня уничтожить (что я, разумеется, предпочитал тогда при виде того, что мне было показано в ДПЗ), мне не оставалось ничего, как с отвращением подписывать все, что заблагорассудилось следователю предложить мне в написанном им самим виде или понадобилось ему же продиктовать мне в условиях заведомо (для него) глубокого моего потрясения. Что я и еде-

 

лал в полном сознании безвыходности моего положения и беззащитности».¹³

Одной из форм психологического давления было заявление следователей каждому арестованному, что другие подследственные уже дали показания о каком-либо факте (часто сфабрикованном), и его подтверждение лишь облегчит участь их всех. Кроме того, протоколы носили характер произвольно скомпонованных кратких резюме в форме монологов подследственных, без записи задаваемых вопросов. Протоколы писались после, а не во время допросов. Такая форма протоколирования позволяла следователям фальсифицировать суть сказанного, искажать ответы. Н. С. Штакельберг, привлекавшаяся по «Академическому делу» и написавшая в 70-х годах воспоминания об этом, в частности, отмечала, что в основе ей предъявленного протокола «были подлинные факты», которые она «и не собиралась отрицать», но он «густо был насыщен определениями: антисоветские, нелегальные тайные собрания, антимарксистские научные сообщения, руководство махрового монархиста акад. С. Ф. Платонова, явки для получения контрреволюционных директив под видом „вечеринок" и т. д.»¹⁴. При этом следователи «вынуждали подписать признание в виде вымышленных вульгарно-антисоветских формулировок и немыслимые, ложные, недопустимые для всякого порядочного человека обвинения товарищей и учителей-профессоров».¹⁵ К тому же в протоколах, как правило, отсутствуют записи о тех предъявленных обвинениях, которые по тем или иным причинам в ходе следствия отпадали.

Эти особенности присуши протоколам допросов и Б. А. Романова. Так, согласно его заявлению от 29 апреля 1956 г. на имя Генерального прокурора СССР, содержавшему ходатайство о пересмотре вопроса законности вынесенного ему в 1931 г. приговора и о реабилитации, Б. А. Романову «было предъявлено два конкретных обвинения, ничем и никем <...> не подтвержденные», при отказе следователя назвать «лиц, их выдвинувших», и отказе «в очной ставке». Первое — в том, что он «якобы получал от академика Платонова деньги для написания <...> вышедшего в 1928 г. научного исследования под заглавием „Россия в Маньчжурии", изд. Лен. Ин-та живых восточных языков». Б. А. Романов сообщал в связи с этим Генеральному прокурору, что он «мог ответить только», что «кроме авторского гонорара из издательства этого института» он «получил 150 р. на командировки в московские архивы в 1926 г. от Лен. университета. А затем уже сам следователь вскоре сообщил», что ему «при-

 

суждена за эту книгу премия в 250 р. (комиссией по присуждению премий при ЦКУБУ), каковая была тогда же, весной 1930 г., переведена в адрес» его жены. Трагическая ирония судьбы состояла в том, что именно С. Ф. Платонов (как было отмечено в предыдущей главе), по странному совпадению, будучи недовольным одной из статей Б. А. Романова, спросил его по поводу важного ее сюжета: «Так Вы оправдываете здесь Николая?». Как было Б. А. Романову не вспомнить в кабинете следователя тот неприятный для него разговор? Скорее всего, он даже решил, что это обвинение стало результатом показаний С. Ф. Платонова.

Второе не зафиксированное в протоколах обвинение заключалось в том, что он «якобы составлял „сводки о положении русской деревни"», на что Б. А. Романову «оставалось только ответить, что за 1917 — 1930 гг.» он «ни разу в русскую деревню не заглянул, даже в порядке поездок туда за продовольствием».¹⁶ Но оба эти обвинения и ответы Б. А. Романова не нашли отражения в следственных протоколах. Нет никакого сомнения, что они стали результатом ошибочных представлений, сложившихся в карательных органах, об особой его в это время близости к С. Ф. Платонову.

Что же касается официальных протоколов допросов Б. А. Романова, то, согласно им, следователь Мосевич 15 января 1930 г. прежде всего интересовался «кружком молодых историков». Вполне вероятно, что это было вызвано допросом С. Ф. Платонова 14 января. В его протокол следователем вписана следующая фраза: «Касаясь нелегально существующих кружков „молодых историков", должен признаться и подчеркнуть, что здесь были люди, объединенные желанием видеть науку свободной. Считая совершенно ненормальным существующее положение, когда статьи нельзя писать без издания Коммунистической академии и пр., полагаю, что если бы данное положение изжилось, то нелегальные кружки самоликвидировались. Признаю, что действительно я являлся одним из создателей „кружка молодых историков"». Далее следует перечисление членов кружка, а затем сообщение о том, «что означенный кружок имел собрания на квартирах своих членов».¹⁷ Возможно, что во время первого допроса Б. А. Романова следователь сообщил ему о данном накануне показании С. Ф. Платонова, касающемся «кружка молодых историков», в числе членов которого вторым был назван Б. А. Романов. Не случайно в машинописной рабочей копии протокола этого допроса С. Ф. Платонова слова «молодых историков» подчеркнуты

 

красным карандашом, а затем слова «Признаю, что действительно я являлся одним из создателей „кружка молодых историков". Входили в этот кружок членами...» — простым карандашом.¹⁸

Согласно протоколу допроса 15 января, Б. А. Романов рассказал о работе «нелегального» кружка «молодых историков», в котором, по его признанию, он сам принимал участие, перечислил постоянных членов и дал им характеристику, критерием которой являлась распространенная в 20-х годах градация — «не марксист», «антимарксист», «эволюционирующий в сторону марксизма». Затем приводятся списки эпизодически присутствовавших на собраниях кружка и профессоров-историков, также эпизодически бывших на них, и сообщается об обстоятельствах образования кружка, местах его заседаний, темах некоторых докладов, в том числе самого Б. А. Романова (о воспоминаниях «представителя либеральной земской России — Д. Н. Шилова»).

Несомненно и С. Ф. Платонов, и Б. А. Романов, говоря на допросах о «кружке молодых историков», не предполагали, что их показаниям будет придан криминально-политический характер. Ведь этот кружок, как и другие неформальные кружки, существовавшие в 20-х годах, не был ни подпольным, ни нелегальным. Но следователь добивался от Б. А. Романова политической оценки деятельности кружка и вписал в протокол его ответ в таком виде: «При обсуждении докладов временами совершенно четко определялись антимарксистские настроения ряда присутствовавших», чему «не противодействовали, т<ак> к<ак> общая установка при обсуждении была — свобода высказываний своих мнений. Давая общую идейно-политическую характеристику кружка, я признаю, что уже сам состав кружка из лиц в подавляющем большинстве не марксистов определял идейную установку его. Привлекавшиеся к работе кружка крупные ученые профессора, являвшиеся научным авторитетом для многих кружковцев, в своем большинстве были антимарксистами, авторитет последних был настолько велик, что определял деятельность кружка. Я признаю, что объективно деятельность кружка была антисоветской; допускаю мысль, что со стороны отдельных членов кружка и его идейных вдохновителей было проявлено намерение направлять деятельность кружка только в антисоветское русло». Впрочем, далее Б. А. Романов осторожно дезавуировал сказанное, отметив, что, «не поддерживая лично связи с кружком на протяжении всего времени его существования», он не может «уточнить этот вывод».¹⁹

 

Оценивая данный протокол, нетрудно заметить, что в нем содержатся два пласта — никогда и никем не скрываемая информация о кружке и навязанная следователем оценка его деятельности.

23 января 1930 г., во время второго допроса, Б. А. Романов, как и С. Ф. Платонов, попытался увязать работу кружка с политикой властей в отношении научно-исследовательских и образовательных учреждений исторического профиля. Так, он разделил его историю на четыре периода. Первый — с момента «организации и до весны 1922 г., когда еще не существовало Научно-исследовательского института истории». Второй — «относится ко времени существования Института и характеризуется ослаблением деятельности кружка, т<ак> к<ак> наиболее сильные кружковцы перешли в Институт». Третий — «начался с закрытием Института в 1923 — 24 г. и характерен некоторым новым подъемом деятельности кружка». Наконец, четвертый период начался после «организации Ленинградского отделения РАНИОНа» и характеризуется тем, что в руководящее ядро кружка «вошли наиболее яркие антисоветские фигуры, которые не могли быть принятыми в Ленинградское отд. РАНИОНа». Тем самым Б. А. Романов попытался показать, что именно отсутствие или дефицит официальных научных учреждений, где молодые ученые могли бы удовлетворить свои потребности в профессиональном совершенствовании и общении, порождали такие объединения, как кружки, квалифицируемые карательными органами как нелегальные. Про себя он сказал, что «после доклада о Лихунчангском фонде в 1924 г.» стал «постепенно от кружка отходить и с 1927 г. порвал с ним окончательно, перейдя в РАНИОН и затем Институт марксизма».²⁰

2 февраля Б. А. Романова допрашивали и о кружке памяти А. С. Лаппо-Данилевского, «к составу которого» он, по его словам, «не принадлежал», а о «существовании его» знал «с чужих слов», а также о салоне Е. В. Тарле, где ему «не приходилось» «сталкиваться <...> с фактами антисоветского характера».²¹

Следующий, третий, протокол допроса датирован 3 апреля. Прошло уже 2 месяца с того времени, которым помечен предыдущий, зафиксированный официально допрос. Б. А. Романову, как вытекает из его заявления Генеральному прокурору СССР о реабилитации, следователь объяснил, что «руководителями контрреволюционной организации» были С. Ф. Платонов и Е. В. Тарле.²² Очевидно, именно поэтому он попытался косвенным образом отмежеваться от С. Ф. Платонова. На вопрос о московских историках-немарксистах следо-

 

ватель написал ответ, что Б. А. Романову «известны» М. К. Любавский, С. В. Бахрушин, Ю. В. Готье, А. И. Яковлев, С. Б. Веселовский и Д. М. Егоров. Они «объединены между собой и общностью идеологии, и присущими им всем антисоветскими настроениями. По всем вопросам все эти лица выступают единым фронтом». Далее следует фрагмент, который производит впечатление утрированного воспроизведения слов самого Б. А. Романова, отражающих настроения, сформировавшиеся еще до ареста: «В частности, мне известна история травли А. Е. Преснякова, которая началась после его выступления против Ключевского и продолжалась до последнего времени, достигнув предела какой-то звериной ненависти тогда, когда Пресняков стал выдвигаться советскими общественными организациями и коммунистической партией. Эта травля отражалась в некоторой степени, как мне кажется, на отношении ко мне как к ученику и стороннику Преснякова <...> Платонов был очень тесно связан с московской группой и опирался в своей деятельности почти исключительно на нее. В частности, для иллюстрации могу сказать, что членами-корреспондентами АН выбирались только москвичи и членами Археографической комиссии тоже только москвичи. В Ленинграде Платонов не имел такого прочного и однородного по идеологии фундамента». На вопрос о «конспиративной деятельности» «московской группы» Б. А. Романов ответил, что об этом ему «ничего не известно». Но, как он «слышал, Бахрушин имеет какой-то кружок молодежи».²³

15 апреля, на следующий день после того, как было подписано постановление о привлечении С. Ф. Платонова в качестве обвиняемого,²⁴ такое же постановление было вынесено и в отношении Б. А. Романова. Отличие состояло лишь в том, что если С. Ф. Платонов обвинялся в том, что он «участвовал в создании и возглавлял контрреволюционную монархическую организацию, ставившую своей целью свержение советской власти и установление в СССР монархического строя путем склонения иностранных государств и ряда буржуазных общественных групп к вооруженному вмешательству в дела Союза», то Б. А. Романов изобличался «в том, что он являлся членом контрреволюционно-монархической организации, ставившей своей целью свержение Сов. власти и установление в СССР, путем склонения иностранных государств к вооруженному вмешательству, — конституционно-монархического строя».²⁵

Нетрудно заметить, что это обвинение никоим образом не вытекало из материалов допросов Б. А. Романова, во время которых, если судить по протоколам, следователи

 

даже не задавали вопросов о контрреволюционно-монархической организации и ее целях, равно как и о возможности вооруженного вмешательства и об общественном строе, который мог бы быть установлен после свержения советской власти. Необходимо при этом иметь в виду, что Б. А. Романов, так же как Е. В. Тарле, А. Н. Шебунин и ряд других привлеченных по данному «делу», не разделял монархических воззрений С. Ф. Платонова и придерживался демократических взглядов, расходясь в этом и с ним, и с господствовавшей после революции идеологией. Кроме того, он, как уже было отмечено, не имел никакого отношения к Академии наук, в недрах которой, по партийно-чекистскому сценарию, и возникла так называемая антисоветская организация. Но безотносительно к этим несуразностям и к идеологическим расхождениям между учеными, попавшими в жернова следствия, ведшегося с нарушением всех юридических норм, следует подчеркнуть, что, как подтвердили реабилитационные материалы, вообще не существовало никакой контрреволюционной антисоветской организации, а все обвинения представляли собой чистый вымысел сценаристов «дела». Реальной была только трагедия представителей элиты отечественной исторической науки, вовлеченных в этот страшный спектакль и ставших жертвами бесправия и надругательства.

Внутренние противоречия среди посетителей «кружка молодых историков», о которых говорил на допросах Б. А. Романов, вряд ли сколько-нибудь существенно интересовали следствие. «Сценаристам» из ОГПУ после предъявления обвинения нужны были новые «факты» антисоветской работы каждого из допрашиваемых, чтобы подтвердить его по всем пунктам. На Б. А. Романова и был оказан нажим, о котором он писал Генеральному прокурору СССР в 1956 г. и который вынудил его, как и всех других 115 человек, привлеченных по этому «делу», признаться в том, что хотели от него получить следователи.

Так, в собственноручных, частично продиктованных следователем показаниях от 20 апреля 1930 г. Б. А. Романов «признался» в том, что он «примыкал к контрреволюционной организации, группировавшейся вокруг акад. С. Ф. Платонова, через акад. Е. В. Тарле и его салон». «Конечной целью этой организации была замена советской власти буржуазным государственным строем», причем, записывал он, ему «никто не говорил, конституционной ли монархией или республикой, но само собою ясно, что дело кончилось бы первой». «Сознавая это, — писал далее Б. А. Романов, — я

 

не сделал до самого последнего времени попытки разорвать с этой организацией, хотя с 1923 — 24 гг. моя советская и научная работа и влияние отдельных членов партии, с которыми приходилось работать, чем дальше, тем больше, приближали меня к политическим интересам и научной теории советского государства». Он принужден был заявить также «о своем раскаянии в том, что до самого последнего времени» «не изменил этой двойственности старой своей общественной природы и элементов нового мировоззрения, слагавшегося под прямым влиянием успехов Октябрьской революции», и о том, что именно «состояние в этой организации связывало» его в «советской и научной работе и не давало» ему «стать по сю сторону баррикады». Все это, согласно показаниям Б. А. Романова, он считал «тем более позорным», что контрреволюционный переворот «мыслился связанным с иностранной интервенцией» (французской) «и с участием бело-эмиграции».

При чтении этого фрагмента показаний не следует удивляться осведомленности Б. А. Романова о несуществовавшей организации и деталях замысла ее руководителей. Нет никакого сомнения, что все эти «сведения», синхронно появившиеся в показаниях и других арестованных по тому же делу, были продиктованы им следователями ОГПУ. Но поскольку название этой организации в апреле 1930 г. еще не было сфабриковано, постольку в показания Б. А. Романова от 20 апреля включается фраза о том, что он не знает, «носила ли она какое-либо название».

Далее перечислены примеры двойственности позиции Б. А. Романова: решительно отказавшись от присущей «организации» «борьбы против выдвижения нового партийного и близкого к партии молодняка и отдавшись, наоборот, его подготовке и в Центрархиве, и в университете, я относительно старого кадра держался точки зрения и методов действия, свойственных этой организации (например, сосредоточение этого кадра в первом Исследовательском институте 1922 — 24 гг.)»; «в организационных вопросах общественной жизни надо мной сохраняла свою власть идея профессорской автономии, и я только со стыдом могу вспоминать знаменитые ректорские выборы и поддержку мною в качестве делегата факультета общественных наук в Президиуме и в Совете антисоветской кандидатуры профессора Дерюгина, которого я лично совсем не знал и тем не менее проводил под влиянием бывшего перед этим большого банкета историков в Доме ученых на ул. Халтурина и произнесенных там речей в защиту „оздоровления" университета и преобладающего

 

влияния старой профессуры на ход университетской жизни, хотя в момент самих выборов мне было уже известно о кандидате, которого выставляет партийная группа»; «отдаляясь от „кружка молодых историков" в части его собраний с докладами и даже открыто называя их (в 1925 г.) „начинающими старичками", то есть в значительной мере устаревшими, бесплодными смоковницами, я не порывал с вечеринками кружка и принимал участие в организации тех больших собраний „молодых" и „стариков", которые большей частью приурочивались к годовщине университета и поддерживали спайку этой прежней университетской среды. Или — в своей научно-литературной работе, которая и развернулась-то собственно исключительно <...> благодаря Октябрьской революции, избавившей меня от необходимости школьного преподавательства, введшей меня в Главархив и в университет и затем в Исследовательские институты, кончая ЛИМом (Ленинградским институтом марксизма. — В. П.), и которая по темам (новейшее время — империализм и рабочее движение 900-х годов), по материалу и по политическим установкам всецело является продуктом советской науки, — даже и в этой работе я, за малыми исключениями, был связан оглядкой на старое „общественное мнение", что сказывалось, в частности, на стиле и тоне моих печатных выступлений и, в частности, несомненно сказалось на последнем моем труде («Россия в Маньчжурии»), признанном вполне и марксистской критикой <...> и, как мне говорил, например, Е. В. Тарле, имеющем и хорошую устную прессу и среди старых историков»; «...эта оглядка сказалась также и в том, что я при раздаче экземпляров этой книги роздал ее не только хорошо знакомым лицам, беспартийным и партийным, но и некоторым московским историкам, которых лично видел от одного до трех раз в жизни»; «...это сказалось и в том, что я не ограничился обсуждением рукописи книги с моим учителем проф. А. Е. Пресняковым, очень помогавшим мне в моем приближении к марксизму, и предоставлением затем корректурных листов, а зимой 27 — 28 г. передал, правда, первые 12 лл. в корректуре „по старому обычаю" на просмотр С. Ф. Платонову (правда, дальнейших листов уже не передавал по мотивам чисто личных отношений, слагавшихся под влиянием провала С. Ф. Платоновым кандидатуры А. Е. Преснякова на выборах в Академию)»; двойственность «между революцией и контрреволюцией» «определила и мое двойственное отношение к Академии наук». Эта «двойственность» якобы должна была страховать Б. А. Романова «от мести контрреволюции» в случае «ее победы»²⁶

 

Все эти «признания» Б. А. Романова в «двойственности» собственного общественного поведения вряд ли могли удовлетворить «сценаристов» «дела» и исполнителей в лице сотрудников ПП ОГПУ в ЛВО. Поэтому уже на следующий день от него потребовали новых собственноручных показаний. Но дальнейшая конкретизация «фактов», свидетельствовавших о собственной роли Б. А. Романова в «антисоветской организации», носила уже и вовсе фантасмагорический характер. Он не только «инстинктивно» поддавался влиянию С. Ф. Платонова, но и «выступал с антисоветскими публикациями в „Красном архиве", „Красной летописи"».²⁷ Нелепость этого признания очевидна: оба журнала отнюдь не были оппозиционными: «Красный архив» являлся органом центральных архивных учреждений, во главе которых стоял М. Н. Покровский, а «Красная летопись» — органом Ленинградского истпарта. Ведь за публикацию своих работ именно в них С. Ф. Платонов действительно осуждал А. Е. Преснякова и Б. А. Романова.

Признал свою «вину» Б. А. Романов и за те действия во время работы в Центрархиве, которые безусловно — при любых режимах — следовало бы оценить как выполнение служебного долга: в качестве члена Поверочной комиссии и заведующего Экономическим отделом он «часто возражал против уничтожения того или иного материала» «отчасти потому, что сохранял ответственность перед старым миром (а С. Ф. Платонов считал, конечно, что в Центрархиве документы уничтожаются без всякой научной меры)», хотя к этому вынуждали и теснота помещений, и хозяйственная нужда «в утилизации бумажной массы материалов». Правда, в «ряде случаев эта „осторожность" совпадала и с интересами Советской власти и советской политики (вопросы о частно-банковских архивах, архивы Госбанка, Дворянского и Крестьянского банков)», но, признавался Б. А. Романов, «были случаи», когда он «клал свой авторитет на чашу весов за сохранение материала без всякой связи с советскими интересами (например, вопрос о выделении к уничтожению фонда Департамента окладных сборов, Госконтроля)».²⁸

Все эти нелепости отнюдь не смущали следователей ОГПУ. Возможно, в их представлении подобные «признания» свидетельствовали о вредительских действиях в интересах той «организации», в которую именно они включили и Б. А. Романова, подтверждали «сценарий», выработанный в чекистских и партийных верхах. Но вместе с тем эти «саморазоблачения» не дали следствию новых фактов о самой «организации», так как в показаниях Б. А. Романова не было

 

названо ни одного имени ее членов, кроме С. Ф. Платонова и Е. В. Тарле, о которых ему сообщили сами допрашивающие. Иначе — откуда же он мог знать, что именно они «сценаристами» были назначены руководителями «организации»? А Е. В. Тарле на допросах сообщил о трениях, существовавших между Б. А. Романовым и С. Ф. Платоновым, и тем самым подтвердил версию Б. А. Романова.

Все это в совокупности могло стать причиной принятого следствием решения ограничиться в отношении него обвинением в антисоветской и контрреволюционной деятельности только в связи с участием в «кружке молодых историков» и засчитать это как членство в «организации», возглавляемой С. Ф. Платоновым. 6 июля 1930 г. был проведен заключительный и короткий, судя по следственному делу, допрос, во время которого Б. А. Романов вновь признал, что «большей частью из слышанного» им «в кружке («молодых историков») — носило немарксистский, а иногда и антимарксистский (даже антисоветский) характер».²⁹

Б. А. Романов содержался под стражей без вызова, если судить по отсутствию протоколов, на допросы еще

7 месяцев, а в целом в ДПЗ — 13 месяцев. Он, обычно не охотно касавшийся этой стороны своей биографии, все же говорил, что время, проведенное в ДПЗ, было самым тяжелым в его жизни. Угнетающе действовали не только изоляция, условия жизни, ночные изнурительные допросы, полное бесправие, абсолютная неясность, чем закончится следствие и каков будет приговор, угрозы расстрела. Среди содержавшихся в ДПЗ циркулировали различные слухи.

В частности, стали доходить известия о предстоящих расстрельных приговорах. Напротив, откуда-то приходили сведения, что камера С. Ф. Платонова находилась рядом с кабинетом следователя, который возил академика обедать в ресторан. Возможно, именно эти слухи отразились в воспоминаниях проходившего по тому же делу С. В. Сигриста, который писал, что С. Ф. Платонов и Е. В. Тарле «содержались в одиночках первого корпуса на улучшенном режиме: мясной обед, сахар и конфеты к чаю, уборка камеры уборщиком из подследственных», а «Платонова Мосевич возил раза два в месяц гулять на острова в закрытом автомобиле».³⁰

Пока Б. А. Романов томился в тюрьме, следствие по этому «делу» продолжалось, сопровождаясь все новыми арестами, завершившимися только в декабре 1930 г. Незадолго до его последнего допроса следователи ОГПУ приняли решение о необходимости «поработать» над названи-

 

ем «организации», которое призвано было подтвердить реальность «заговора». Их выбор пал на Н. В. Измайлова как одного из самых близких к С. Ф. Платонову людей, который был «поставлен» во главе «военной группы» организации. Следственная версия возникновения ее названия и утвердилась во время его допросов 23 — 24 июня 1930 г. В конечном счете остановились на «Всенародном союзе борьбы за возрождение свободной России».³¹ Но в следственных материалах, относящихся к Б. А. Романову, это не отразилось, вероятно, потому, что с 24 июня по 6 июля прошло для этого недостаточно времени и, главным образом, ввиду принятого уже решения не включать его в состав «руководящего ядра организации». 18 декабря 1930 г. было принято постановление о выделении в самостоятельное производство следственного материала на 29 человек, обвиняемых в создании «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России» и в шпионаже. Во вторую группу следствие включило остальных 86 обвиняемых, и именно среди них оказался Б. А. Романов.

В феврале 1931 г. ему было сообщено о ничем формально не мотивированном постановлении печально знаменитой «тройки» ПП ОГПУ в ЛВО от 10 февраля 1931 г. о заключении его в концлагерь сроком на 5 лет по ст. 58, пункт 11 Уголовного кодекса РСФСР, «считая срок со дня его ареста», с конфискацией имущества.³² Лишь из реабилитационного дела становятся ясными мотивы этого приговора: «Б. А. Романов обвинялся в том, что он являлся членом контрреволюционной монархической организации, ставившей себе целью свержение Советской власти и установление в СССР, путем склонения иностранных государств к вооруженному вмешательству, — конституционно-монархического строя».³³ Что касается конфискации имущества, то дело ограничилось теми вещами, которые были изъяты при аресте.

Парадоксальность сложившейся ситуации заключалась в том, что С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, С. В. Рождественский, Н. П. Лихачев, М. К. Любавский, С. В. Бахрушин, В. И. Пичета, Д. Н. Егоров, Ю. В. Готье, А. И. Яковлев, т. е. те подследственные по сфабрикованному «Академическому делу», которым приписывалась роль инициаторов и организаторов («руководящее ядро») «монархической контрреволюционной организации», в отличие от «рядовых» ее «членов», проходивших по второму следственному производству, получили в августе 1931 г. решением Коллегии ОГПУ различные сроки высылки в ряд городов

 

СССР, где некоторые из них имели возможность даже работать по специальности.

Что же касается дальнейшей судьбы Б. А. Романова, то его вскоре после приговора этапировали на Север. 24 февраля 1931 г. учетно-распределительный отдел Управления Соловецких и Карело-Мурманских исправительно-трудовых лагерей ОГПУ направил в ПП ОГПУ в ЛВО справку, в которой подтверждалось прибытие, в числе других заключенных, и его.³⁴ Так Б. А. Романов оказался в системе концлагерей, созданных для строительства силами заключенных Беломоро-Балтийского канала им. И. В. Сталина.

Существование в этих новых условиях неволи в те времена, которые Анна Ахматова, в отличие от более поздних, назвала вегетарианскими, коренным образом отличалось от тюремных. Здесь не было страха неизвестности, строгой изоляции, здесь работающие зеки могли надеяться на досрочное освобождение «по зачету рабочих дней»: 2 рабочих дня засчитывались за 3 дня заключения. Концлагери были организованы по принципу хозрасчета. Б. А. Романов по состоянию здоровья был освобожден от общих работ, и вскоре, как он писал в автобиографиях, «был продан» комитету профсоюза вольнонаемных служащих строительства для работы в качестве преподавателя и воспитателя их детей. Согласно его рассказу, Б. А. Романову было предложено жить вне зоны, но он отказался из солидарности с другими заключенными по политическим статьям. Однажды ему дали свидание с женой, приехавшей из Ленинграда.

Несмотря на эти льготы, концлагерь оставался концлагерем, а неволя неволей. Б. А. Романов не мог не думать о своей дальнейшей судьбе, о том, удастся ли ему возвратиться в родной город, сумеет ли он вернуться к научной работе, успешно развивавшейся в 20-х годах.

15 августа 1933 г. он был освобожден из заключения по отбытии 3 с половиной лет — «по зачету рабочих дней» — и направлен на жительство не в Ленинград, а в г. Лугу Ленинградской области, находящийся в 137 км от Ленинграда.

Указывая в заявлении 1956 г. о реабилитации на причины своего ареста и бессудного приговора, Б. А. Романов выразил уверенность в том, что «кем-то и где-то» было «принято решение попросту» его «устранить» «с исторического фронта», поскольку ему «удалось появиться на нем с капитальным исследованием, получившим хорошие отзывы в прессе».³⁵ Конечно, дело было не только лично в Б. А. Романове. Партийное руководство приняло кардинальное решение устранить не его одного, а вообще целую генерацию уче-

 

ных-историков небольшевистской выучки. Основной удар в ходе «Академического дела» был нанесен по петербургской исторической школе как наименее идеологизированной и потому в наименьшей степени поддающейся идеологическому диктату.

На митинге советских ученых в Ленинграде Н. Я. Марр прямо заявил, что «историческая наука — наиболее политизированная из наук», и «пролетариат, вступив в новый этап социалистического строительства — этап социализма, перешагнул через последние остатки исторической науки»; «историки буржуазии сходят с исторической сцены вместе с последними остатками буржуазных классов».³⁶ А М. М. Цвибак на объединенном заседании Института истории при Ленинградском отделении Коммунистической академии и Ленинградского отделения Общества историков-марксистов, совпавшем по времени с вынесением приговора первой группе подследственных по «Академическому делу», в том числе Б. А. Романову (заседания — 1, 12 и 16 февраля; приговоры — 10 февраля 1931 г.), пытался вовсе отрицать существование петербургской исторической школы. Противопоставив высказыванию П. Н. Милюкова, который «указывал на признание исключительной задачи современности — критическую разработку источников для будущих исследователей, как на характерную черту петербургских историков „школы"», он утверждал, что «несколько академических имен, прошедших через университетскую школу Платонова (Рождественский, Любомиров, Чернов, Романов, Садиков, Полиевктов, Приселков, Васенко и др.)», «представляли собой определенное, организованное единство», хотя «у них не было единой научно-методологической установки, как у учеников Ключевского», почему «эта группа историка-бюрократа и объединена была по-чиновнически», и пришел к выводу, что «основа платоновской школы» — «полуслужебная, полуполитическая связь».³⁷ Таким образом власть разгромила петербургскую историческую школу карательными мерами, а пытавшиеся прийти ей на смену политически и идеологически ангажированные деятели «исторического фронта» предприняли усилия, чтобы окончательно похоронить ее.