— 4 —

«ЗДЕСЬ ОПРЕДЕЛИЛИСЬ МОИ НАУЧНЫЕ ВКУСЫ,

ПРИВЯЗАННОСТИ И ТЕМАТИКА»:

НА СЛУЖБЕ В АРХИВЕ

Падение царского режима в феврале — марте 1917 г. вряд ли стало неожиданным для Б. А. Романова и того узкого дружеского круга молодых русских историков, в который кроме него еще со студенческих лет входили Б. В. Александров, П. Г. Любомиров и С. Н. Чернов. Еще будучи гимназистом выпускного класса, он считал самодержавный режим изжившим себя, а в конце 1916 г. он вместе с друзьями, по рассказам самого Б. А. Романова, обсуждал возможные варианты выхода России из жесточайшего общенационального кризиса, возникшего вследствие бездарной внутренней и внешней политики властей, окончательно подорвавшей свою социальную базу распутинщиной. Шел разговор, в частности, о возможности и желательности созыва Учредительного собрания, необходимость которого горячо отстаивалась С. Н. Черновым. Так что отречение Николая II было воспринято ими со смешанными чувствами — и облегчением, и тревогой, которая не могла не усиливаться в связи с неизбежными в условиях революции выдвижением на поверхность политической жизни крайне радикальных элементов, хаосом и непредсказуемой стихией социального движения. Демократизация в политической сфере отвечала чаяниям Б. А. Романова. Возможно, что ему были близки настроения, охватившие И. И. Толстого, филолога-классика, приват-доцента Петроградского университета, сына известного либерального общественного деятеля и ученого-нумизмата, графа И. И. Толстого, почти до самой смерти в 1916 г. занимавшего пост петроградского городского головы, а до того, в правительстве С. Ю. Витте, министра просвещения.

Молодой ученый, который был старше Б. А. Романова на 9 лет, писал 6 марта 1917 г.: «...я захвачен весь, внутренне, происшедшими и происходящими событиями. Действительность кажется мне подчас сказкой. Торжество демократии свершившийся факт. Перед значительностью и ценностью, глубочайшей ценностью этого факта, бледнеют все те мелкие подробности переворота, которыми занята мысль и внимание современников <...> Совершился переворот, возвращение к старому невозможно: но не кончена борьба. Против демоса скоро восстанут, я в этом уверен, самые разнообразные силы».¹

Б. А. Романов бесспорно понимал, что его работа в Смольном институте, в котором накануне февральских событий, 29 января, на него было «возложено временное исполнение обязанностей инспектора классов»², вскоре должна закончиться. Он с усмешкой рассказывал, как о курьезе, о возмущенной реакции директрисы Смольного института на вдруг возникшие непомерные, с ее точки зрения, запросы горничных, неожиданно для нее потребовавших выдачи дополнительной смены деликатных предметов нижнего белья. С сентября 1917 г. Б. А. Романов стал работать в гимназии Мушниковой, преобразованной в 1918 г. в советскую трудовую школу № 28 Советского района Петрограда. Он по-прежнему тяготился необходимостью преподавания в средних учебных заведениях. Радуясь за П. Г. Любомирова, именно в 1917 г. защитившего в Петроградском университете магистерскую диссертацию, он не мог не сравнивать свою судьбу с положением друга. Безрадостность перспективы очень угнетала его. На диспуте и «после диспута»³ Б. А. Романов последний раз перед более чем годичным перерывом встретился с С. Ф. Платоновым, который, как видно, не предложил ему какую-либо работу в университете или в Женском педагогическом институте.

К сожалению, не сохранилась сколько-нибудь достоверная информация об отношении Б. А. Романова к деятельности временных правительств в 1917 г. и политических предпочтениях в это время. Правда, его университетский однокурсник И. В. Егоров, примкнувший к большевикам, написал в своих воспоминаниях об их споре ранней осенью 1917 г. Б. А. Романов, утверждает И. В. Егоров, высказался якобы против выхода России из войны, которая, согласно этому свидетельству, по его мнению, должна быть доведена до победного конца, тем более что «союзники помогут переформировать и заново перевооружить русскую армию, что Германия и ее союзники истощены». Смысл этой беседы все

же не вполне ясен. Независимых подтверждений относительно содержания этого разговора нет. Встреча И. В. Егорова с Б. А. Романовым произошла в Бюро обзоров повременной печати при Временном правительстве, где последний недолго работал.⁴

О реакции Б. А. Романова на октябрьский переворот в Петрограде также нет никаких хронологически близких к этому событию документальных, мемуарных или эпистолярных свидетельств. Имеется лишь устное известие, переданное через ряд лиц и потому непроверяемое, согласно которому Б. А. Романов якобы говорил, что новая власть не продержится долго.

Интересно в этой связи мнение И. И. Толстого о событиях октября 1917 г. Он считал, что «знамя, под которым происходит движение, является лишь обманчивой вывеской, часто не отвечающей, не передающей скрытого содержания данного исторического явления». «Конечно, — писал он 16 ноября 1917 г., — мы переживаем сейчас момент террора: причудливым образом „свобода народа" приняла форму „произвола большевиков". Вероятно, действуют и немецкие деньги; но квалифицировать „октябрьский переворот" просто названием „авантюра" вряд ли возможно: масса народа идет все же за большевиками, прельщенная лозунгами всенародного мира, мира народов и прекращения мировой братоубийственной войны. Но, <...> в действительности, в диктатуре Ленина — Троцкого <...> русский народ изживает, так кажется мне, элементы царского произвола, заветы былого царского самодержавия. Слишком поздно получил наш народ свободу: не рано, а слишком поздно! <...> Чтобы дойти до нее, действительно „завоевать свободу", надо сперва изжить опьянение произволом».⁵ Возможно, Б. А. Романов тогда частично был согласен с этими соображениями.

Правда, через 6 лет он писал по-иному. В 1924 г., отвечая в общей для всех служащих Центрархива, где он тогда работал, анкете на стандартный вопрос об отношении к октябрьскому перевороту, он писал: «Активного участия не принимал. Находился во время переворота в Петрограде. В школе, где работал (б. гимназия Мушниковой), решительно выступил против саботажа и забастовки по поводу разгона Учредительного собрания, в способность коего, как и всех буржуазных партий, вывести страну из войны не верил, выход же из войны считал тогда абсолютно необходимым, столь же как и образование активной революционной власти, готовой всеми средствами отстоять подлинную самосто-

ятельность страны, порабощенной странами Антанты, на основе радикальной перестройки государственного аппарата и общественных отношений и экономики и создания революционной армии. Отношение мое тогда к Октябрьскому перевороту было, как к единственному, что еще оставалось, чтобы стране выжить и не стать жертвой дикой реакции и рабства».⁶

Нарочитость всей этой словесной конструкции не вызывает сомнений. О какой дикой реакции и рабстве могла идти речь в 1917 г.? Анахронизмом для этого времени были и слова о революционной армии. Пожалуй, лишь факт выступления Б. А. Романова против саботажа и забастовки, как легко тогда проверяемый, может быть признан достоверным, но мотивы, исходя из которых им было принято такое решение, остаются неясными. Ничего не известно и о том, как пережил Б. А. Романов первый год пролетарской диктатуры. Он работал в 1917/18 учебном году в гимназии Мушниковой, в апреле 1918 г. также стал преподавать историю и общественные науки на I пехотных командных курсах Красной Армии. Этот факт его биографии остается неясным. Каким образом ему удалось получить такую работу, что его побудило дать на нее согласие? Можно высказать лишь предположение, что она давала некоторые средства к существованию и надежду на защиту в условиях полного беззакония. И. И. Толстой писал 20 апреля 1918 г. о страшной дороговизне, о том, что ему едва удается свести концы с концами, что ему «пришлось прибегнуть к единственно возможному средству — распродаже части имущества». «Неуверенность в завтрашнем дне, вечная угроза личному существованию, заботы об изыскании средств к существованию <...> невозможность отдаться серьезной научной работе — вот обстановка, в которой нелепо тратится жизненная <...> энергия».⁷

События, последовавшие после октябрьского переворота в Петрограде, не только разрушили налаженный образ жизни, но и привели к распаду дружеского круга Б. А. Романова: П. Г. Любомиров и С. Н. Чернов уехали из Петрограда в Саратов, где стали преподавать в университете. На долгое время прервалась связь с С. Ф. Платоновым. Б. А. Романов писал ему в конце августа 1918 г.: «...этот более чем год <...> раскорчевал нашу жизнь»⁸.

Но 1 июля 1918 г. произошел резкий перелом в его судьбе, наложивший отпечаток на всю его дальнейшую профессиональную деятельность и восстановивший, в частности, контакты с С. Ф. Платоновым: Б. А. Романов в числе дру-

гих молодых ученых был приглашен на работу в нарождающееся архивное ведомство Петрограда.

Еще до октября 1917 г. стихийное уничтожение документальных свидетельств о прошлом в ликвидируемых учреждениях самодержавного режима специалисты-историки воспринимали, по словам А. Е. Преснякова, «как глубоко личную трагедию». И уже в марте 1917 г. «встрепенулись лучшие силы работников на ниве исторического изучения и архивного дела»,⁹ которые и организовали Союз российских архивных деятелей. Именно в недрах этой общественной организации возникла идея централизации архивного дела, была осознана необходимость законодательных основ формирования единого архива и преодоления узкой ведомственности. По существу еще до октября 1917 г. были разработаны принципы организации архивного дела. Об этом подробно писал уже после октябрьского переворота в Петрограде А. Е. Пресняков, указывавший на ведущую роль Союза российских архивных деятелей: «Союз сразу же поставил на очередь не только охрану архивных ценностей, но и широкие организационные задачи. Конечной целью Союза стало создание авторитетного и полномочного органа по руководству постановкой архивного дела в России, органа, который имел бы общее, государственное значение. Подготовляя коренную реформу управления архивным делом в направлении его централизации, Союз наметил ряд существенных задач для разработки принципов и методов архивоведения и проведения их в жизнь, программу издания соответственных трудов справочного и научного характера, а также для устройства курсов лекций по теоретической и практической подготовке архивных работников».¹⁰

Однако реализовать эти насущные задачи в условиях хаоса и сумятицы 1917 г. Союзу не удалось.¹¹ Октябрьский переворот лишь многократно усилил вандализм в отношении архивных ценностей, придав ему идеологическое обоснование: на документы стали смотреть как на элементы старого строя, подлежавшего разрушению.¹² Назначенные в крупнейшие архивохранилища большевистские комиссары поставили их под свой контроль и организовали в ноябре 1917 — феврале 1918 г. издание серии тайных дипломатических документов, имевших большое политическое значение, но отличавшееся элементарной безграмотностью.¹³ Попытки научной общественности как-то повлиять на возникшие споры о судьбе архивов увенчались частичным успехом: 1 июня Совнарком принял декрет «О реорганизации и централизации архивного дела в РСФСР». Для руководства всей системой ар-

хивов было создано Главное управление архивным делом (Главархив). Его руководителем стал член большевистской партии с 1917 г. Д. Б. Рязанов, отличавшийся широтой и самостоятельностью взглядов. В эмиграции он по поручению немецких социал-демократов занимался поисками рукописей Маркса и Энгельса, пытался осуществлять их первичную классификацию и имел вследствие этого некоторый практический опыт архивной работы.

Декрет был воспринят представителями «старой» школы историков как долгожданное решение, призванное стать основой для реформы архивного дела в интересах науки в целом, исторической науки — в частности. В. Н. Бенешевич даже назвал этот декрет «декларацией прав науки в архиве».¹⁴ Именно поэтому С. Ф. Платонов ответил согласием на неожиданное для него предложение взять на себя руководство Петроградским отделением Главархива в качестве заместителя Д. Б. Рязанова. Несмотря на его резко отрицательное отношение к новым властям и неверие в успех социализма, С. Ф. Платонов с удивлением обнаружил, что на него «вдруг начался спрос». «Я встал рядом (и в согласии) с „левым с[оциал]-д[емократом]" и „революционным марксистом" Рязановым-Гольденбахом, который ведет <...> управление, — писал он 20 июля 1918 г. — Это ученый, порядочный и добрый еврей, революционер-теоретик, к которому все члены управления относятся с признанием и расположением. После упорной двухмесячной работы в Петербурге и Москве мы наладили Главное и два областных архивных управления <...> Благодаря уму и такту Рязанова дело попало в ученые руки, руководится коллегиями и руководствуется только интересами дела безо всякой политики. Много архивов спасено и охранено, много работников возвращено к делу и обеспечено. После суеты строительства чувствуешь себя удовлетворенным и не боишься дальнейших осложнений. Они, конечно, неизбежны. Но историки их не убоялись, и, слава Богу, все встали к делу».¹⁵

А. Е. Пресняков стал главным инспектором Петроградского отделения Главархива, отвечающим за выявление, учет, охрану и размещение тех архивных фондов, которым грозило уничтожение. Вслед за ними в архив пришла блестящая плеяда их коллег и учеников, часть которых работала в университете, часть — в других учреждениях, в том числе и в средних учебных заведениях. Поэтому привлечение Б. А. Романова, Б. В. Александрова, С. Н. Валка, К. Д. Гримма, а затем П. А. Садикова, Е. В. Тарле, Б. Д. Грекова, С. Я. Лурье и ряда других исследователей

для работы в петроградском архивном ведомстве было вполне естественным. Большевистской власти пришлось пока примириться с тем, что новое и ответственнейшее дело будет осуществляться силами беспартийных ученых, большая часть которых определенно стояла в оппозиции к новой власти. Но иного выхода у нее и не было: она не располагала партийными, профессионально подготовленными кадрами, способными возглавить и повседневно проводить реформу.

Б. А. Романов воспринял свое приглашение на работу в архив с воодушевлением и энтузиазмом. Будучи фактически оторванным на протяжении долгих 8 лет от науки, он надеялся, что именно здесь ему удастся вернуться к исследовательской работе. В составленном Б. А. Романовым (подписанном также Б. В. Александровым) письме к С. Ф. Платонову это его настроение выражено ярко и с обычной для него эмоциональностью: «...ярость нашей работы поддерживалась тем давно жданным чувством, что мы вьем гнездо для себя и своей научной работы, и то обстоятельство, что собственными руками и по своему плану из пустого места через хаос создаем космос от А до Ижицы, было особенно нам драгоценно». Увлеченность молодых ученых, «воодушевленных именно научными задачами „Архивного возрождения"», «исходной мыслью» об участии в «научной реорганизации архивного дела», сразу же вошла в противоречие с советскими реалиями второй половины 1918 г. Они считали, что сама постановка архивного дела в этот начальный момент противоречит «исходной мысли о научной» его «организации». Отсюда возникли и опасения, что они рискуют «попасть маленькой кучкой» профессионалов «в скопище людей, неспособных отнестись к этому делу bona fide и с чистым чувством».¹⁶ Неразбериха отчасти была вызвана тем, что, по свидетельству С. Н. Валка, также стоявшего у истоков Главархива, к тому времени, когда Б. А. Романов пришел сюда работать, «существовали лишь предназначенные, но не оборудованные еще даже стеллажами помещения в здании бывшего Сената да раскиданные по разным местам города фонды, которые еще предстояло перевезти в образовываемый советский архив».¹⁷

Местом службы Б. А. Романова стало 2-е отделение V (впоследствии — экономической) секции Единого государственного архивного фонда (ЕГАФ), где были сосредоточены архивы Министерств финансов, торговли и промышленности, Государственного контроля, банков. Уже 10 июля 1918 г. Б. А. Романов был назначен на должность заведующего 1-го

отдела (финансы) 2-го отделения, а 13 ноября ему поручается также заведование архивом Общей канцелярии министра финансов.¹⁸ Б. А. Романов быстро освоился с новым для него делом и сразу же стал предпринимать усилия по воссозданию в полном виде архива Общей канцелярии министра финансов. Он стремился возвратить те его части, которые в результате эвакуации оказались в Москве. Б. А. Романов писал в этой связи в своем докладе: «Утрата или даже порча документов <...> была бы чрезвычайным бедствием для русской исторической науки и легла бы целиком на мою ответственность, если бы мною не сделано было все возможное для ее предотвращения».¹⁹

Но основные усилия в эти месяцы были направлены на другое. Как отмечал С. Н. Валк, «в опустевшее здание Сената свозили сотни тысяч дел, часто в полном беспорядке, из раскиданных по всем частям города зданий», в силу чего «даже на самое элементарное упорядочение свозимого уходили все силы, и Б.А., подобно многим другим, в первые времена был занят в значительной мере даже чисто физической работой, в не меньшей мере, чем простые архивные служители».²⁰ Возможно, эти непомерные нагрузки и тяжелейший быт в условиях «военного коммунизма», с одной стороны, и тяга к университетскому преподаванию, которую Б. А. Романов испытывал вот уже на протяжении 8 лет, — с другой побудили его в 1919 г. принять приглашение ректора недавно (в 1916 г.) организованного Пермского университета (первоначально в качестве филиала Петроградского) известного историка-медиевиста Н. П. Оттокара, который, переехав из Петрограда, комплектовал это новое учебное заведение в значительной степени из своих питерских коллег — молодых ученых, среди которых был, в частности, Б. Д. Греков. Одновременно с Б. А. Романовым подобное же приглашение получил и Б. В. Александров. По просьбе Н. П. Оттокара С. Ф. Платонов подготовил рекомендательное письмо, в котором сообщал, что о Б. А. Романове может дать «отзыв только самый благоприятный». «Считаю Б. А., — писал он, — человеком талантливым и умным», обладающим «большими специальными знаниями и острою ученою наблюдательностью». С. Ф. Платонов отметил, что Б. А. Романов «излагает свои темы живо и связно, без длинноты в речи, но с внутренней обстоятельностью». Правда, «Б. А. печатал мало», но «последние годы не могли способствовать развитию спокойной ученой деятельности, литературной производительности и публикованию ученых работ». Статья же «Смердий конь и смерд» «показывает, что от него

можно ожидать остроумнейших изысканий». Кроме того, Б. А. Романов «способен в равной мере и к кропотливым библиографическим и архивным работам». В заключение С. Ф. Платонов выразил убеждение в том, что «в своих будущих семинариях он способен явиться разносторонним руководителем, живым и увлекательным».²¹

Этот весьма лестный отзыв, однако, не понадобился Б. А. Романову, так как он не имел возможности сразу же выехать в Пермь и продолжил работу в архиве, которая становится его основной службой вплоть до ноября 1929 г. С 1919 по 1924 г. главой 2-го отделения экономической секции ЕГАФ, где все время работал Б. А. Романов, был Е. В. Тарле, с которым у него сложились добрые, не только служебные отношения.

Подводя итоги полуторагодичной тяжелой работы по организации архивного дела на новых принципах, С. Аннинский писал в 1920 г.: «Обширный и свежий кадр высококвалифицированных работников под руководством крупнейших специалистов исторической науки и архивоведения охотно взялся за дело, не боясь ни черной, ни физической работы, внося сознательную и бодрую инициативу даже в черновые задания первого слоя. Результаты оказались чрезвычайно значительными <...>, количество перевезенных материалов» достигло к концу 1919 г. «21 миллиона единиц хранения».²² «Сознание единения, чувство живого общего дела, своего рода единодушие в самопожертвовании» давали «новые силы» «в неизбежно трудных условиях современности». «Последние силы» отдавали «труду» «голодные и холодные люди, утомленные морально и физически, день изо дня в пыли и духоте летом и при температуре ниже 0° зимой».²³

И после 1920 г. Б. А. Романов продолжал свою подвижническую работу по архивному строительству. В 1921 г. в здании архива Палаты мер и весов он обнаружил архив Мануфактур-коллегии и стал им заведовать, так же как и архивами Главной палаты мер и весов (с 20 ноября 1919 г.), Горного департамента, Вольного экономического общества. Кроме этих архивов, которые Б. А. Романов разыскал, принял на хранение и описал, он участвовал в принятии на учет и хранение архивов Департамента государственного казначейства, Государственной комиссии погашения долгов, обнаружил на Фарфоровом заводе в 1923 г. в процессе собирания тогда разрозненного фонда Горного департамента дела архива Департамента торговли и мануфактур.²⁴ Помимо целенаправленного поиска в Петрограде Б. А. Романов стремил-

ся распространить его на Москву и другие города, в частности на Рыбинск и Нижний Новгород, куда были эвакуированы некоторые ведомственные архивы. Он с огорчением убедился, что все дела, вывезенные в Рыбинск, погибли. В архиве Наркоминдела Б. А. Романов обнаружил отдельные дела архива Общей канцелярии министра финансов, который его особенно интересовал в профессиональном плане. Именно этот фонд он описывал с особой тщательностью и по завершении написал в 1920 г. специальный очерк «Архив Общей канцелярии министра финансов», который, однако, не был опубликован.²⁵

Когда при Ленинградском отделении Центрархива (заменившего собой Главархив в 1921 г.) были организованы архивные курсы, Б. А. Романов стал вести на них практические занятия.

Итак, Б. А. Романов вместе со своими молодыми коллегами под руководством их университетских учителей стремились реализовать в архиве ту программу, с которой они пришли в него работать: создание абсолютно нового, прежде всего научного учреждения, целью которого стало бы не только собирание всего документального наследия, обеспечение его сохранности, научное описание, но и, как результат всей этой деятельности, — основанная на строгих археографических принципах публикация источников нового и новейшего времени. Само собой разумелось, что доступ к архивам и к абсолютно всем фондам должен был быть открытым. Вдохновленный именно этими задачами, Б. А. Романов вслед за своими учителями и пошел работать в советское учреждение, полагая, что он будет служить сугубо беспартийному и внеполитическому делу. Впрочем, на первых порах эти цели совпадали с теми задачами, которые стояли перед новыми властями, ибо публикация таких документов и объективное исследование внутренней и внешней политики последних русских царей неизбежно приводило к выводу о непреодолимом кризисе самодержавия накануне революции. Привлечение для работы в архивах историков, получивших солидную источниковедческую подготовку в дореволюционных университетах, даже тех из них, кто, возможно, относился враждебно к большевикам, служило этой цели.

Но надежды этих историков на известную автономию и возможность решения сугубо научных задач, чем дальше, тем в меньшей степени стали соответствовать линии большевистских властей, стремившихся превратить архивы в боевое политическое орудие нового режима. В середине

1920 г. руководителем Главархива взамен Д. Б. Рязанова, поддерживаемого «старыми» учеными-архивистами, был назначен М. Н. Покровский, и это имело далеко идущие отрицательные последствия. Еще в марте 1920 г. специально образованная комиссия по пересмотру личного состава Петроградского отделения Центрархива предписала уволить десятки его сотрудников, руководствуясь только политическими критериями. Вне архивного ведомства оказались выдающиеся профессионалы, мотивом увольнения которых было то, что их отнесли к категории «чуждых советской власти, ненадежных элементов».²⁶ Правда, первоначально С. Ф. Платонов и А. Е. Пресняков оставались во главе Петроградского отделения Главархива, но продолжавшаяся «чистка» и все увеличивающееся вмешательство органов ЧК (затем ОГПУ) вынудили их в 1923 г. подать в отставку, обоснованную ими «ненормальностью того положения, в какое поставлено заведование Петроградским отделением Центрархива, лишенное, притом не персонально, а принципиально, доверия и полномочий, необходимых для ответственного ведения дела». На их место были поставлены партийные кадры.²⁷

Б. А. Романов, однако, не был уволен из архива и не ушел из него вслед за старшими коллегами. Вероятно, он надеялся, что на его участке работы удастся устоять на прежних позициях. Б. А. Романова удерживала в архиве и интенсивно развернувшаяся его собственная исследовательская и публикаторская деятельность. Наконец, немаловажное значение имело и то обстоятельство, что архив как государственное учреждение обеспечивал, особенно с начала нэпа, своим сотрудникам более высокий жизненный стандарт, чем, например, в Академии наук.

Тяжелым ударом для архивов стало и совместное постановление весной 1921 г. Президиума ВСНХ, Наркомпроса и Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, предоставлявшее Особой комиссии, ввиду «переживаемого бумажной промышленностью сырьевого кризиса», «права изъятия на всей территории РСФСР тряпья, архивных материалов, старой бумаги и обрезков, не представляющих исторической или деловой ценности».²⁸ Правда, Б. А. Романов по мере своих сил стремился противостоять этой порочной линии. Так, он резко возражал против решений разборочных комиссий об уничтожении ряда дел, якобы не подлежавших хранению. В частности, в одном из отзывов на акт разборочной комиссии Б. А. Романов писал: «Ознакомившись на месте с материалами, предложенными к уничтожению <...>, полагаю необ-

ходимым предложить хранить <...> дела о секретных суммах, поступающих на основании высочайших повелений <...>, дела о расходах на известное е. и. в. употребление. По моему мнению, дела эти следует хранить совершенно независимо от того, представляют ли интерес те или другие отдельные расходования из названных сумм, имея в виду общий интерес как к вопросу о бесконтрольных расходах по высочайшему повелению вообще, так и к истории отдельных секретных фондов этого порядка».²⁹ Когда же в марте 1925 г. Б. А. Романов был командирован в Москву на I Съезд архивных деятелей РСФСР,³⁰ он был там включен в комиссию по выработке резолюции по докладу «О поверочной и разборочной комиссии».³¹

К середине 20-х годов Б. А. Романов вообще стал одним из ведущих и авторитетнейших сотрудников Центрархива в Ленинграде, стремившихся, несмотря на линию по его политизации, поддерживать в нем высокий уровень профессионализма и научности. В 1925 г. он был назначен заместителем управляющего экономической секции, а также заместителем управляющего архивохранилищем народного хозяйства, быта, культуры и права, а в 1928 г. на него возлагается «ответственность и наблюдение за 1-м экономическим отделом». Б. А. Романов был привлечен и к ряду общих для архивного ведомства дел. В 1925 г. он стал членом нескольких комиссий: поверочной — при Управлении Ленинградского отделения Центрархива, плановой — при Уполномоченном Центрархива РСФСР в Ленинграде и центральной разборочной.³²

Губительное наводнение осенью 1924 г. привело к затоплению хранилища экономической секции. Роль Б. А. Романова в ликвидации его последствий была тем более велика, что он с 15 декабря 1924 по 17 июля 1925 г. исполнял обязанности управляющего 2-м отделением секции.³³ И хотя сушить документы приходилось доморощенным способом, под его умелым и энергичным руководством удалось спасти пострадавшие фонды.

Во второй половине 20-х годов все нараставшая «большевизация» архивов и вмешательство в его работу карательных органов приводят к превращению их в политическое оружие партии. В руководящий состав приходят партийные функционеры. С. Н. Валк в наброске к статье о Б. А. Романове (не включенном в ее текст) об этом писал: «В архивном ведомстве, по сравнению с первыми годами его существования, состав сотрудников претерпевал все более и более сильные изменения. Из первоначального блестящего университет-

ского состава уходили в новых создавшихся условиях то вольно, а то и невольно одни и другие. Особенный и последний крупный уход произошел в 1929 г., когда и события, происшедшие в Академии наук, открыли удобную возможность перехода туда именно для пополнения там высшего состава сотрудников».³⁴

Что касается Б. А. Романова, то он до последнего стремился удержаться в составе сотрудников архива, поскольку его собственная исследовательская работа по-прежнему в подавляющем большинстве случаев основывалась на хранящихся в нем материалах. Но условия там становились все более невыносимыми. По свидетельству С. Н. Чернова, в архиве наступила «новая эра, вызываемая гонением на спецов и даже их изгнанием», вследствие чего «сейчас Б. А. надо спасать». С. Н. Чернов в январе 1929 г. писал С. Ф. Платонову, что ему «стоило большого труда уговорить Б. А. вообще расстаться с Центрархивом» и что ему «очень бы хотелось», чтобы его «труд не прошел даром».³⁵

Истекло, однако, еще 10 с половиной месяцев и только в ноябре 1929 г. Б. А. Романов решился наконец покинуть Центрархив, в котором проработал более И лет. Но он отклонил настойчивые предложения перейти в Академию наук, а принял приглашение М. Д. Приселкова, возглавившего незадолго до этого историко-бытовой отдел Русского музея, стать ученым секретарем отдела. Об архиве, несмотря ни на что, он вспоминал впоследствии с чувством благодарности и с полным осознанием значения работы в нем для своего становления как историка. Выступая на юбилейном заседании Архивного отдела МВД 31 мая 1948 г., Б. А. Романов говорил, что именно в архиве он «сложился как историк»: «...здесь определились мои научные вкусы, привязанности и тематика, и добрые 3/4 моих работ связаны с фондами ленинградских архивов, побудивших меня надолго порвать с тематикой древностей и одному из первых в моем поколении круто повернуть на разработку проблем новейшей истории, о чем я, разумеется, и сейчас не жалею, а наоборот, благословляю тот день, который проделал со мной крутой поворот».³⁶