— 3 —

ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ УНИВЕРСИТЕТА:

«СОВЕРШЕННО ПРОТИВОПОКАЗАННОЕ ДЛЯ МЕНЯ

ПРЕПОДАВАНИЕ В СРЕДНИХ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЯХ»

Оставление Б. А. Романова в университете для подготовки к профессорской деятельности имело некоторую подоплеку, неприятную как для него, так и для его учителя. А. Е. Пресняков, будучи приват-доцентом, знал, что судьба его учеников всецело зависит от С. Ф. Платонова, профессора, заведующего кафедрой, который только и мог принимать решение по этому вопросу. Близость Б. А. Романова к С. Ф. Платонову и незаурядные академические успехи этого студента не могли вызвать и доли сомнения в том, как решится его судьба. И все же, очевидно, для А. Е. Преснякова не все было ясно. Поэтому 29 мая 1913 г. он отправил С. Ф. Платонову письмо, в котором в осторожной форме интересовался судьбой своих учеников: «Чернов и Романов окончили государственные экзамены; оба конечно по первому разряду. Ведь с осени они оба — Ваши „оставленные" — не так ли? Не зная, говорили ли Вы с ними, я их не решался спросить об этом».¹ Возможно все же, в этом вопросе содержался и элемент лукавства. А. Е. Пресняков не мог оставаться в стороне и в полном неведении. Его огорчало не только то, что они выходили теперь из-под его формальной опеки, но и лишение Б. А. Романова стипендии. Сам Б. А. Романов, также обескураженный, впоследствии объяснял это тем, что С. Ф. Платонов оставлял со стипендией только своих непосредственных учеников. Таким образом, он оказался перед необходимостью начинать трудовую жизнь в качестве учителя гимназий и хотя бы временно прервать столь успешно начатую исследовательскую работу.

Б. А. Романов и приступил к преподаванию в частной женской гимназии Михельсон и почти сразу же также в гимназии Таганцевой, предварительно оформив документы, необходимые для утверждения в звании учителя. А. Е. Пресняков, узнав, что Б. А. Романов взял себе 11 уроков, посчитал, что это «многовато».² Однако вскоре Б. А. Романов пришел к выводу, что преподавание в средних учебных заведениях «совершенно противопоказано» для него, и тяготился этим видом деятельности, хотя именно она служила ему основным источником денежных средств. Вместе с тем преподавание в гимназии привело к важнейшему изменению в его личной жизни и судьбе. Едва проработав год, он решил жениться на своей ученице, Елене Павловне Дюковой. Об этом он считал необходимым поставить в известность своего учителя, который тут же написал жене (25 июня 1913 г.): «А сегодня заходил Романов, сообщил мне, что женится, но не раньше, как через год», ей надо «хоть гимназию кончить, теперь она в 8-й класс переходит, оттого он и отказался преподавать там. Может быть, это и глупо. Но ей-Богу хорошо, если в самом деле искренно, а видимо, что так. А подвел меня Романов. Я было все кончил в энциклопедии, а он меня, по влюбленности своей, надул с Ив. Грозным; придется мне самому его написать».³

Они обвенчались 26 мая 1914 г., едва Е. П. Дюкова завершила гимназический курс.⁴ Для этого пришлось испрашивать разрешение духовных властей, так как она не достигла еще совершеннолетия. Этот брак оказался прочным, хотя и бездетным. Е. П. Романова скончалась в октябре 1977 г., пережив своего мужа на 20 лет.

Женитьба привела к тому, что Б. А. Романову пришлось думать об обеспечении семьи, и он вынужден был увеличить свою нагрузку в гимназии. В 1915 г. он был приглашен на работу в Смольный институт, в 1916 г. оставил гимназию Михельсон. Средняя школа отнимала у Б. А. Романова много времени и сил. В одной из автобиографий он писал, что «обстоятельства личной жизни грозили вообще прекращению научной работы». Это сказалось и на ходе магистерских испытаний. Прошло предусмотренных для их сдачи 2 года, а Б. А. Романов даже еще не приступил к ним. В 1914 г. срок был продлен по 15 сентября 1915 г.⁵ 23 мая 1915 г. Б. А. Романов успешно сдал первый магистерский экзамен — по истории церкви.⁶ Для дальнейших магистерских испытаний необходимо было время, и профессор С. В. Рождественский в официальном письме от имени кафедры русской истории, направленном тогдашнему ректору

Петроградского университета Э. Д. Гримму, хорошо знавшему Б. А. Романова по своему семинарию, просил о продлении срока его оставления при университете, обосновывая ходатайство тем, что «в силу тяжелых семейных и материальных условий», вынудивших Б. А. Романова нагрузить себя уроками в школе, он не смог своевременно сдать магистерские экзамены. С. В. Рождественский отмечал, что Б. А. Романов является «одним из наиболее трудолюбивых и способных молодых людей, оставленных на кафедре русской истории», что в печати появился ряд его работ, что, наконец, он ведет «некоторые специальные исследования» по изучению Московского лицевого свода и «проблем истории Великого Новгорода».⁷ И все же Б. А. Романову так и не удалось сдать остальные экзамены, хотя срок еще дважды продлевался — по 1 января 1917 г., а затем и до 1 января 1918 г.⁸

Несмотря на занятость преподаванием в гимназиях, Б. А. Романов продолжал начатое еще на старших курсах университета сотрудничество в энциклопедических словарях — «Новом энциклопедическом» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, для которого им было написано 25 статей, и в «Русской энциклопедии» издательства «Деятель», где он являлся автором 58 статей. В словаре Брокгауза и Ефрона редактором по отделу русской истории был С. В. Рождественский, для которого, по свидетельству С. Н. Валка, Б. А. Романов «явился тогда одним из самых желанных и основных авторов ряда важнейших статей».⁹ Этот словарь носил академический характер, в силу чего статьи были хотя и сжатыми, но все же представляли собой своеобразные монографии, основанные на самостоятельном анализе источников и в то же время дававшие возможность проявиться особенностям авторского почерка. С. В. Рождественский охотно поручил Б. А. Романову написать ряд ключевых статей по русской истории допетровского периода, в том числе таких ответственных, как «Иван Калита», «Василий I», «Василий II Темный», «Иван IV Грозный», «Михаил Федорович» и др.

Особенно сложной стала задача подготовить статью «Иоанн IV Васильевич Грозный», автором которой в предыдущем (первом) издании словаря был К. Н. Бестужев-Рюмин. Б. А. Романов подошел к ней с полной ответственностью, но и с осознанием того, что это должен быть абсолютно независимый от предшественника текст. Здесь проявился и столь характерный для него, особенно в последующие годы, новаторский подход. Б. А. Романов попытался объяснить некоторые особенности личности Ивана IV психологическими мотивами, в частности условиями, в

которых протекало его детство и взросление, отсутствием «семейной ласки», страданиями «до перепуга от насилий в окружающей среде в житейские будни», вовлечением «юного великого князя» в те жестокие меры, которыми пришедшие к власти Глинские устраняли соперников. Глинские, согласно Б. А. Романову, воспитывали у Ивана «литературные вкусы и читательскую нетерпеливость», которые, развившись, привели к тому, что в «дворцовой и митрополичьей библиотеке» он «книгу не прочитывал», а «вычитывал» из нее «все, что могло обосновать его власть и величие прирожденного сана в противовес личному бессилию перед захватом власти боярами». «Репутация» же «начитаннейшего человека XVI в. и богатейшей памяти» объяснены в статье тем, что Ивану «легко и обильно давались цитаты, не всегда точные». «Переутонченной и извращенной эгоцентричностью, израни питавшейся» в Иване IV «условиями среды и обстановки», объяснил Б. А. Романов удивлявшее современников его «чюдное разумение». Страсть же к «драматическому эффекту, к искусственному углублению данного переживания» автор вывел из резких переходов «от распоясанного будня к позирующему торжеству в детстве».

Б. А. Романов выразительными красками описал становление Ивана IV как государственного деятеля: «Обладая небольшой, но неистощимой энергией воображения, при досуге и уединенности душевной жизни, И[ван] любил писать, его влекло к образу. Получив московскую власть, плохо организованную, как и сам, И[ван] перешел к воплощению образов в действительность. Идеи богоустановленности и неограниченности самодержавной власти, которой вольно казнить и миловать своих холопей-подданных и надлежит самой все „строить", были накрепко усвоены И[ваном], преследовали его, стоило ему лишь взяться за перо, и осуществлялись им позднее с безудержной ненавистью ко всему, что пыталось поставить его в зависимость от права, обычая или влияния окружающей среды. Ряд столкновений с последней на почве личного понимания власти и ее применения создал в воображении И[вана] образ царя, непризнанного и гонимого в своей стране, тщетно ищущего себе пристанища, образ, который И[ван] во вторую половину царствования настолько любил, что искренне верил в его реальность».¹⁰

Эта проницательная и впечатляющая психологическая характеристика Ивана IV сочетается в статье Б. А. Романова о нем с лаконичным описанием основных этапов его жизни и царствования, тщательным и последовательным изложением фактов, естественным образом складывавшихся в обоб-

щенную картину внутренней и внешней политики Русского государства этого периода. Таким образом, 8 столбцов убористым шрифтом (петитом) в книге большого формата стали своеобразным шедевром молодого автора, опубликовавшего до этого лишь одну научную статью и некоторое количество относительно коротких энциклопедических заметок. Недаром старшие коллеги обратили на нее внимание, а С. Ф. Платонов предсказал ее автору, что он напишет в будущем книгу об Иване Грозном.

Более упрощенные задачи стояли перед авторами «Русской энциклопедии», так как статьи в ней должны были быть более короткими и скупыми по содержанию. Поскольку ее исторический отдел возглавлял А. Е. Пресняков, то и Б. А. Романов естественным образом стал здесь его одним из самых активных сотрудников. Более чем через 35 лет, в 1948 г., вспоминая период, когда он и его молодые коллеги «систематически работали в энциклопедических словарях под редакцией» их «учителей», Б. А. Романов говорил, выступая на 60-летнем юбилее С. Н. Валка: «Это ведь была целая полоса в жизни и отличная дополнительная научная школа, в частности школа собственно письма и выработки стиля».¹¹ Впрочем, работа по заказам энциклопедических словарей давала молодым талантливым людям возможность получить и дополнительный заработок.

Сотрудничество с редакцией энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона в сочетании с накопленным уже Б. А. Романовым опытом преподавания в средней школе привели его к идее создания нового учебника для гимназий. Издательство словаря предложило ему подготовить план книги. Б. А. Романов взялся за это новое для себя дело и написал план-проспект учебника, который, по его замыслу, должен был состоять из трех частей и охватывать всю историю России — от начала и до царствования Николая П.¹² Но по каким-то причинам на этом все и закончилось.

Начавшаяся в 1914 г. мировая («германская») война не могла, конечно, не потрясти и Б. А. Романова, и тот круг начинающих свой путь в науке молодых людей, к которому он принадлежал. Они были далеки от той шовинистической мутной волны, которая захлестнула широкие слои российского общества. Можно с большой долей определенности утверждать, что те воззрения, о которых писал позднее С. Н. Чернов, один из его ближайших друзей, Б. А. Романов разделял в полном объеме. Эти утонченные представители русской интеллигенции понимали, что «война не кончится скоро», а

«личные биографии всех так или иначе сплетаются с нею», вследствие чего «под ногами для занятий прежней прочной почвы нет: нет прежде всего спокойного академического настроения». Для этого круга русских историков не составляло секрета, что с каждой новой военной неудачей «гнулся внутренний фронт», а «боязнь разгрома на войне сплеталась с проблесками надежды, что эти неудачи приведут к разрешению внутреннего кризиса». «Никто из нас, — писал далее С. Н. Чернов, — этих неудач не хотел, никто не рассчитывал на них строить выход из политического тупика, но чувствовалось ясно, что власть не в силах отклонить общественную помощь и что факт принятия этой помощи приведет к налаживанию новых отношений с теми кругами, которые ее дают, а через то к ослаблению правительственного гнета вообще». С. Н. Чернов констатировал, что осенью 1915 г., «в эпоху ликвидации весенних и летних заигрываний власти с обществом, в эпоху страшных тревог за внешний фронт и полного незнания, чего ждать на внутреннем фронте, когда тревоги и незнания было, пожалуй, еще больше, чем весною и летом», они «работали меньше и хуже, чем обычно».¹³

Именно в этих тяжелых условиях в среде молодых ученых зрела все же мысль отметить на заседании Исторического кружка при Петербургском университете, которым с самого его создания руководил А. С. Лаппо-Данилевский, 25-летие его научно-литературной деятельности. Очередное его заседание проходило в помещении Исторического семинария 27 октября 1915 г. Когда же возникла идея, что кто-то из молодых «русских историков, не ставших его учениками по преимуществу», произнесет речь, то, как отмечал С. Н. Чернов, «недолги были размышления, после которых мы все сошлись на Б. А. Романове как тонком и чутком ораторе-историке. Недолги были и его колебания». При этом «каждое слово в речи Б. А. по ее им составлении прошло через одобрение в нашей тесной дружеской среде русских историков — не учеников А. С. [Лаппо-Данилевского] в особом значении этого слова». Вспоминая этот вечер, С. Н. Чернов описал его очень подробно. Вначале один из старейшин кружка, медиевист А. А. Тэнтэль неожиданно для А. С. Лаппо-Данилевского от лица кружка «приветствовал его своей небольшой и очень прочувствованной и теплой речью. А. С. [Лаппо-Данилевский] поблагодарил его и хотел перейти к протоколу предыдущего заседания», но «вдруг раздались слова Б. А. [Романова]: „Глубокоуважаемый Александр Сергеевич!"».¹⁴

Признавшись в том, что ему всегда трудно было «принудить себя говорить на людях» и в то же время «легко было получить от» него «согласие приветствовать» юбиляра «сегодня», Б. А. Романов сказал, что дал его «под тем непременным» для него самого «условием, чтобы сказать» А. С. Лаппо-Данилевскому «и то, чего никогда никто» ему «не говорил до сих пор, и никто, вероятно, никогда не скажет после». Приветственная речь действительно была яркой, необычайной по форме и очень откровенной. Она внешне бьша как бы автобиографичной, оратор рассказывал юбиляру, какие драматические переживания испытывал студент-первокурсник на лекциях А. С. Лаппо-Данилевского по методологии истории, затем на экзамене, затем, на следующей фазе знакомства, участвуя в его практических занятиях по истории крестьян, наконец — на заседаниях Исторического кружка. Б. А. Романов очертил далее этические принципы, которыми руководствовался юбиляр в преподавании и в жизни.¹⁵

С. Н. Чернов выразительно охарактеризовал то впечатление, которое произвела речь Б. А. Романова на слушателей и на самого А. С. Лаппо-Данилевского: «Как хорошо было сидеть рядом с Б. А. в эти минуты и слушать его прекрасную речь, всею душою чувствовать чрезвычайную удачу ее построения, воплощения в ее тоне и словах наших общих мыслей и настроений. Дерзкая в своей прямоте, она создавала неожиданное настроение в массе слушателей. Сам А. С. был смущен и потрясен ею. Когда Б. А. кончил, он как-то необычно, будто рассерженный или очень обескураженный, повышенным тоном не сказал, а почти закричал: „Ну, что же я вам за все это могу сказать?! Только то, что я еще более буду чувствовать себя связанным со всеми вами!"... И перешел к протоколу заседания. В этой речи талантливо нарисован образ А. С, как он раскрывался тем из специалистов по русской истории, которые не стали его учениками в особом смысле этого слова».¹⁶ Сам Б. А. Романов считал свою речь «откликом на влияние университетской школы».

Уже один этот эпизод показывает, что в короткий период между окончанием университета и потрясениями 1917 г., несмотря на общие и личные обстоятельства, препятствовавшие сдаче им магистерских экзаменов в полном объеме, Б. А. Романов не порывал со своей alma mater, а его узкий дружеский круг не только не распался, а даже еще более сплотился. Все они были в тревожном ожидании того, что поражение на фронтах войны может раскидать их надолго,

если не навсегда, так как не исключалась возможность отмены всех отсрочек призыва по высшим научным заведениям.

Сложившаяся еще в студенческие годы «глубокая, хотя и своеобразная личная связь» Б. В. Александрова, П. Г. Любомирова, Б. А. Романова и С. Н. Чернова с С. Ф. Платоновым, называвшим эту группу своей «дружиной» и которой, как вспоминали в 1918 г. Б. В. Александров и Б. А. Романов, он верит, по его словам, «как себе», сохранялась и в послеуниверситетские годы. Они, помимо того что встречались в университете, часто бывали у С. Ф. Платонова дома на Каменноостровском проспекте.¹⁷ До женитьбы Б. А. Романова в семье С. Ф. Платоновых его даже считали возможным женихом одной из дочерей. Показателем близости Б. А. Романова к С. Ф. Платонову было и составление им списка его трудов для сборника статей, ему посвященных.¹⁸

Что же касается отношений Б. А. Романова с А. Е. Пресняковым, то они в эти годы становились все более близкими. Учитель был в курсе всех жизненных обстоятельств своего ученика. Б. А. Романов часто и запросто приходил к нему домой, обедал у него, советовался по различным вопросам.

Жизнь между тем в связи с войной, распутинщиной, нараставшим социальным и политическим кризисом все усложнялась. Б. А. Романов, как и его друзья, с напряжением следил за обстановкой, с тревогой обсуждая с ними перспективы и формы его разрешения. Разразившаяся Февральская революция вряд ли оказалась для них неожиданной.