— 2 —

«НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ»: СТУДЕНТ ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

В 1906 г. Б. А. Романов поступил в Петербургский университет на историческое отделение историко-филологического факультета. Как он сам писал, именно здесь, в стенах Петербургского университета, для него и его сверстников, куда они «рвались» «каждый из своего уголка, каждый со своей биографией, со своей „программой", со своими чаяниями, но все <...> с одинаковым напряжением», наступила «настоящая жизнь».¹

Первое же впечатление было, однако, иным: им показалось, что они угодили в настоящий хаос, который привнесла в университет порожденная революцией 1905 — 1906 гг. новая общественная атмосфера. Она, по свидетельству С. Н. Валка, сделала время их пребывания в Петербургском университете «самым блестящим периодом во всей почти вековой дореволюционной» его истории.²

В конце лета 1906 г., незадолго до начала занятий Б. А. Романова на первом курсе, высочайшим указом Правительствующему сенату о временных правилах восстанавливалась автономия университета, вводилось избрание ректора и проректора его Советом, а деканов — факультетами.³ Одновременно изменялся и сам порядок получения высшего образования. Если до того существовала так называемая курсовая система (возрожденная в послеоктябрьский период), то взамен ее вводилась предметная система. Факультет устанавливал лишь обязательный перечень дисциплин, экзамены по которым необходимо было сдать в любые сроки и в любой последовательности. Кроме того, студент должен был получить зачеты по просеминарию и трем (по выбору) семинариям. Время пребывания в университете не устанавливалось, посещение

лекций было необязательным. По выполнении всех требований студент получал выпускное свидетельство, дающее право сдавать государственные экзамены — и снова через любое число лет. Такая система была востребована революционными событиями 1905 — 1906 гг., в которых участвовали и студенты Петербургского университета, запустившие вследствие этого свои учебные дела и не имевшие возможности вновь включиться в учебный процесс, опиравшийся на последовательную курсовую систему. Но безотносительно к тому, что явилось непосредственным импульсом к изменению системы университетского образования, это был шаг вперед в деле подготовки прежде всего самостоятельно и профессионально мыслящих специалистов.

Вчерашние гимназисты, как писал Б. А. Романов, очень быстро поняли: новая, на их глазах складывавшаяся атмосфера «свободного выбора и неподсказанных решений» ставит перед ними задачу «не только присутствовать при „творении", не столько чувствовать себя ее жертвами, сколько самим творить свою жизнь, утверждать свое существование в мельчайших его подробностях». Немудрено, что в этих условиях их «жизненная мускулатура» развивалась «свободно и здорово».⁴

Конечно же, одна только система прохождения университетских курсов, сколь впечатляющей она ни была, оказалась бы бесплодной, если бы на историко-филологическом факультете к этому времени не сложился уникальный коллектив преподавателей. Именно с 1906 г. он стал существенно обновляться за счет прихода ряда приват-доцентов и возвращения ранее уволенных или ушедших профессоров, поддержавших студенческие требования в 1899 г. Так, 1 сентября 1906 г. вернулся в качестве приват-доцента по кафедре русской словесности С. А. Венгеров, прекративший до того здесь работу в 1899 г.; тогда же пришел на кафедру всеобщей истории приват-доцент В. Н. Бенешевич; вновь стал преподавать на той же кафедре маститый профессор Н. И. Кареев, прервавший здесь работу в 1899 г.; сюда же в 1907 г. приглашается приват-доцент П. К. Коковцов, а на кафедру истории церкви И. Д. Андреев. Наконец, со второго года обучения Б. А. Романова (1907 г.) приват-доцентом по кафедре русской истории становится A. Е. Пресняков, сыгравший одну из решающих ролей в профессиональном его становлении. Позднее — в 1908 — 1910 гт. на факультете начали работать А. С. Архангельский, B. М. Истрин, М. К. Клочков, М. Д. Приселков, С. М. Середонин, А. А. Спицын, И. И. Толстой. Но и помимо этих новых и заново приглашенных преподавателей в составе про-

фессоров и приват-доцентов историко-филологического факультета оставался к 1906 г. ряд выдающихся ученых — С. Ф. Платонов, А. С. Лаппо-Данилевский, А. А. Шахматов, Э. Д. Гримм, И. А. Бодуэн де Куртенэ, И. М. Гревс, С. А. Жебелев, В. Н. Перетц, С. В. Рождественский, Е. В. Тарле, Б. А. Тураев, Г. В. Форстен и др.⁵ Какая блестящая плеяда!

К началу XX в. формировавшаяся с 30-х годов XIX в. петербургская историческая школа достигла своего апогея. Именно Петербургский университет, наряду с Академией наук, был тем учреждением, где плодотворно работали ее самые выдающиеся представители.

Одним из основоположников петербургской исторической школы по справедливости признается специалист по античности М. С. Куторга, начавший чтение лекций в Петербургском университете в 1836 г. М. С. Куторга и его ученики в исследовании во главу угла ставили требование научного критического отношения к источникам и в этом существенным образом расходились при определении задач изучения истории с профессорами Московского университета, прежде всего с Т. Н. Грановским. Эстафету от М. С. Ку-торги принял В. Г. Васильевский, крупнейший византинист, под влиянием которого находились многие ученые более молодого поколения, в частности С. Ф. Платонов, Н. Д. Чечулин, Е. Фр. Шмурло, С. М. Середонин, В. Г. Дружинин, А. С. Лаппо-Данилевский. За ними следовали их ученики С. В. Рождественский, А. Е. Пресняков и др.⁶

Если М. С. Куторга стоял у истоков петербургской исторической школы, то, как считал С. Н. Валк, «ярким завершением процесса ее создания стало творчество А. Е. Преснякова, и никто лучше его не представил основных черт ее научного облика». А. Е. Преснякову был присущ интерес к общим вопросам истории и социологии уже в ранние годы его научной деятельности, но первая его студенческая работа «в традициях петербургской школы» была посвящена изучению источника — «летописного памятника».⁷ А. Е. Пресняков естественно считал себя представителем петербургской исторической школы и в речи перед своим докторским диспутом в 1918 г. определил ее особенности. Доминирующую черту школы он охарактеризовал как «научный реализм, сказывавшийся прежде всего в конкретном, непосредственном отношении к источнику и факту — вне зависимости от историографической традиции», в восстановлении прав источника и факта, получающих более полное и непосредственное значение вне подчинения их подбора, анализа и построения

какой-либо заранее установленной схеме, вне социологического догматизма, вредящего критическому отношению к источникам. А. Е. Пресняков отметил, что в трудах представителей так называемой юридической школы, выдающимися представителями которой были С. М. Соловьев и В. О. Ключевский, при исследовании ими процесса образования Русского государства в XV в. «теоретический подход к материалу <...> обратил данные первоисточников в ряд иллюстраций готовой, не из них выведенной схемы, защищаемой историко-социологической доктрины». В результате эти историки отбирали заведомо менее достоверные источники, в частности отдавали предпочтение поздним источникам, отказываясь при этом от более ранних, исключительно потому, что они «лучше иллюстрировали принятую схему», «господство теоретических построений <...> привело к такому одностороннему подбору данных, при котором отпадало из комплекса все, что не годилось для иллюстрации установленной схемы, не подтверждало ее предпосылок». Эта система исторического мышления, по мнению А. Е. Преснякова, сложилась «под влиянием немецкой идеалистической философии и представляет собой отражение гегельянства».⁸

Петербургская историческая школа фактически была противопоставлена А. Е. Пресняковым московской, которую он отождествил с «юридической школой» и которая, в частности, отличалась большей идеологизированностью, склонностью к систематизации, вследствие чего материал, извлекаемый из источников, не играл подобающей ему роли, и подход к нему страдал излишней теоретичностью.⁹ Дело было, как справедливо отметил С. В. Чирков, в различном «отношении историков к письменному памятнику и источнику и тех корнях исследовательской методики, которую можно обозначать как культуру исследования». При этом тщательно документированное изложение в трудах петербуржцев, где «слово „не от источников" расценивалось как слово от лукавого», противостояло намеренному затушевыванию москвичами-историками, особенно В. О. Ключевским, «огромной предварительной работы над источником». Художественно-исторический синтез москвичей противостоял «результату скрупулезного документального анализа петербуржцев».¹⁰

Показательно, что П. Н. Милюков, яркий представитель московской исторической школы, упрекал петербургских ученых в излишней приверженности к источнику. Он считал, что эта традиция восходит еще к А. Л. Шлёцеру, который утверждал, что «русскую историю нельзя писать, не изучив предварительно критически ее источников». И хотя, по мне-

нию П. Н. Милюкова, подход Шлёцера означал «переход от компиляторов XVIII века к научному изучению истории, к концу XIX в. он устарел и доживал в Петербурге свой век». Обращение же петербургских историков к общим проблемам, по мнению П. Н. Милюкова, стало результатом влияния московской школы. Он даже вспоминал о своем посещении в начале 90-х годов XIX в. «кружка русских историков», возникшего еще в 80-х гг. как неформальное объединение научной молодежи, во главе которого встал С. Ф. Платонов, где делал доклад, который, как ему представлялось, дал «новый толчок» к уже проявившемуся «компромиссному» направлению с «сохранением специфических петербургских оговорок». Признаки такого компромисса П. Н. Милюков обнаружил в известной книге С. Ф. Платонова о Смуте XVII в., в которой первая часть посвящена критике источников, а во второй части изложена история Смуты «по-московски». «Широко и отвлеченно» могли мыслить также А. С. Лаппо-Данилевский, Н. П. Павлов-Сильванский и А. Е. Пресняков.¹¹

Безотносительно к тому, были ли петербургская и московская школы резко противостоящими (как считал А. Е. Пресняков) или уже в конце XIX в. испытывали взаимовлияние (по П. Н. Милюкову), следует признать, что внутри петербургской исторической школы в начале XX в. существовало два направления, представленные наиболее яркими их фигурами — С. Ф. Платоновым и А. С. Лаппо-Данилевским. Если для С. Ф. Платонова и его учеников характерен был более «художественный» и в то же время эмпирический подход к задачам и методам исторического познания, то А. С. Лаппо-Данилевский и его ученики стремились выработать строгий научный метод исторического исследования.¹²

Б. А. Романов высоко ценил оба эти направления, особо выделяя стоявшего несколько особняком А. Е. Преснякова. Он стремился воспринять лучшие черты, свойственные петербургской исторической школе, и в силу этого считал для себя полезным посещение семинариев по русской истории и С. Ф. Платонова, и А. С. Лаппо-Данилевского, и А. Е. Преснякова.

По личным же склонностям, врожденной интуитивности натуры, образному мышлению Б. А. Романов безусловно склонялся к направлению, возглавлявшемуся С. Ф. Платоновым (в орбите которого в то время находился и А. Е. Пресняков). Не случайно в его семинарии Б. А. Романов проработал больше, чем у других преподавателей — 3 года, а в семинарии А. С. Лаппо-Данилевского — всего один год.

На первом году обучения Б. А. Романов прослушал общий курс русской истории, читавшийся С. Ф. Платоновым. Через 15 лет, еще при жизни профессора, Б. А. Романов отмечал «литературную манеру чтения в аудитории» и «обаяние этой манеры», которое «всегда было заключено в том, что <...> казалось, что вам читают по тексту, а вы с удивлением, замечали, что перед вами свободная изустная речь», в процессе которой перед студентами разворачивалась картина «непрекращавшейся миниатюрной исследовательской разработки частностей, выносившихся на кафедру и там претерпевавших звуковое гранение».¹³

В университетские годы ближайшими друзьями Б. А. Романова стали Б. В. Александров, П. Г. Любомиров и С. Н. Чернов, с которыми сохранились на всю жизнь доверительные отношения (П. Г. Любомиров умер в 1935 г., Б. В. Александров — во время блокады Ленинграда, С. Н. Чернов погиб в Пушкине в 1942 г. во время немецкой оккупации). Для семинария С. Ф. Платонова Б. А. Романов подготовил доклады «Окладные единицы в Московском государстве», «О приписках к царственной книге и Никоновской летописи»¹⁴. Сохранились и наброски его выступления «Замечания к докладу П. Г. Любомирова о методах В. И. Сергеевича»¹⁵.

Но основными для Б. А. Романова стали все же занятия у А. Е. Преснякова, которого он всю жизнь называл своим учителем. Приглашенный в 1907 г. в университет в качестве приват-доцента, по словам Б. А. Романова, «под прямым влиянием роста научной требовательности студенческой аудитории», А. Е. Пресняков включился в программу «специальных — не эпизодических, а плановых — курсов по большим отделам общего курса для студентов, избравших своей специальностью историю России», которые читались параллельно «с ежегодно повторяемым годичным <...> общим курсом профессора С. Ф. Платонова». Именно в рамках этой программы А. Е. Пресняков «получил специальный курс Киевской Руси», который состоял из лекций и семинария. В следующих учебных годах он прочитал такие же курсы по истории Западной Руси, Литовско-Русского государства, Северо-Восточной Руси и Московского государства.¹⁶

Б. А. Романов сразу же стал слушателем лекций А. Е. Преснякова и активным участником его семинария, в котором работал в течение двух учебных лет.¹⁷ Более того, он неожиданно явился к А. Е. Преснякову на дом, что, как отметил С. Н. Валк, «было необычно по тем временам»¹⁸, чтобы заявить о своем желании заниматься у него. Это не

только не оттолкнуло преподавателя от молодого 18-летнего студента, но послужило отправной точкой, с которой началось их сближение, переросшее со временем в тесные дружеские отношения, основанные на взаимной глубокой привязанности.

В семинарии А. Е. Преснякова, темой которого были летописи, Б. А. Романов менее чем через полгода, в первые месяцы 1908 г., выступил с докладом «Сословия Киевской Руси».¹⁹ Доклад произвел на руководителя настолько большое впечатление, что он предложил студенту второго года обучения переработать его в статью, получившую новое заглавие — «Смердий конь и смерд (В летописи и Русской правде)». Рекомендуя статью и ее автора, А. Е. Пресняков писал редактору авторитетного академического журнала «Известия Отделения русского языка и словесности» академику А. А. Шахматову: «В воскресенье к Вам, вероятно, явится студент Романов и представит Вам статью: о смердьем коне и смерде. Он читал ее со мною и отчасти переработал ее по моим указаниям. Я и направил его, чтобы он ее Вам снес. Интересно, как Вы ее найдете».²⁰ А. А. Шахматов нашел статью Б. А. Романова заслуживавшей быстрейшего опубликования, и она вышла в свет в том же году, когда была сдана.²¹ Несомненно, в ней легко обнаруживается влияние А. Е. Преснякова, особенно излагавшейся им в лекционном курсе концепции «княжого права» и «княжой защиты». Вместе с тем и сам учитель в вышедшей вскоре книге²², защищенной в качестве магистерской диссертации, 5 раз сослался на статью своего ученика, отметив, в частности, новое прочтение им текста Лаврентьевской летописи за 1103 г. о Долобском междукняжеском съезде, касающегося участия смердов в предпринимаемом походе на половцев, и значение, придаваемое в княжеских спорах смердьим лошадям (без которых, по Б. А. Романову, князья не могли отправляться в большие походы).

Уже в первом научном труде Б. А. Романова проглядывают некоторые принципы, ставшие впоследствии элементами его научного credo: стремление к новаторству, интуиция, которая проверялась строгим источниковедческим исследованием, стройная логика аргументов, фантазия, позволявшая сопрягать и сопоставлять отдаленные источники, факты и явления, осторожность в выводах, кажущихся на первый взгляд окончательными, сочетающаяся со смелостью гипотез и предположений, психологический подход при характеристике людских побуждений, художественная образность. Сам Б. А. Романов отсчитывал с года публикации этой статьи

свой путь в науке. Она сразу же обратила на себя внимание ученых. Достаточно указать, что на эту статью специальной рецензией откликнулся М. С. Грушевский.²³

Симптоматично, что следующей печатной работой Б. А. Романова стали указатели (имен, авторов и предметный) к упомянутой выше книге А. Е. Преснякова. По этому поводу А. Е. Пресняков писал 14 сентября 1908 г.: «Приходил Романов. Принес корректуру своей статьи. Ему очень хочется быть причастным к печатанию моих „Очерков" — предлагал помочь мне в корректуре — и остался очень доволен, когда я предложил ему составить указатель».²⁴ В предисловии к книге эта работа особо отмечена автором: «Сердечное спасибо Б. А. Романову, оказавшему мне и книге моей незаменимую дружескую услугу составлением указателей».²⁵

К роли А. Е. Преснякова в своем становлении как ученого, упоминаниям о его поддержке, о солидарной позиции с ним Б. А. Романов неоднократно возвращался на протяжении всей жизни.

Стремление учиться у специалистов разных направлений привело Б. А. Романова в 1909/10 учебном году и «в знаменитый, в свое время, постоянный семинарий Лаппо-Данилевского по дипломатике частных актов Московского периода»²⁶, тема которого была сформулирована так: «Анализ и интерпретация актов, касающихся истории прикрепления крестьян в Московском государстве». До этого Б. А. Романов вместе с другими только что принятыми на историко-филологический факультет студентами уже в первый год обучения прослушал курс А. С. Лаппо-Данилевского «Методология истории». Выступая через 9 лет на его чествовании, Б. А. Романов поделился своими тогдашними впечатлениями неофита, попавшего «прямо с гимназической скамьи» в самое пекло дисциплины, «о существовании которой едва ли все у нас знали». Вначале, в первом полугодии — «интересно, понятно, но трудно, так как требует неослабного внимания к каждому слову». Затем — «еще не столько трудно для понимания, сколько тяжело для того, чтобы перенести»: «Какой-то странный стыд за наше невежество давил на наше сознание», и «мы перестали понимать», это «непонимание как-то углублялось, чем дальше, тем больше». Зато во втором полугодии студенты к своей выстраданной «умственной радости» «стали вдруг вновь понимать». Понимать, в частности, что это «было совсем не похоже на другие лекции, даже философские», где они «видели фасад и не знали черновой работы», в отличие от лекций А. С. Лаппо-Данилев-

ского, где «требовалась самодисциплина, упорное внимание, непрерывная работа ума без надежды на отдых в течение часа». В аудитории, отмечал Б. А. Романов, «царила какая-то строгость; во время чтения она ясно сознавалась, как неумолимая».²⁷

Именно эти впечатления о курсе лекций А. С. Лаппо-Данилевского привели Б. А. Романова в 1909/10 учебном году и в его семинарий. Данный выбор был одобрен А. Е. Пресняковым, который, следя за работой своего ученика, с известной долей беспокойства писал: «Интересно, какую репутацию заработает Романов у Лаппо-Данилевского».²⁸ Но эти опасения оказались неосновательными. Уже в октябре 1909 г. Б. А. Романов выступил у него с докладом «Летописные известия о смердах с точки зрения истории прикрепления крестьян», а затем представил исследование «История кабального холопства»²⁹. В самом заглавии работы был некоторый вызов семинарским традициям: ведь, согласно им, рассмотрению должны были подвергаться отдельные разновидности актов и только. Этот аспект нашел отражение, но лишь в первой части доклада — «Формуляр служилой кабалы, его видоизменения и образование формуляра 1680 г.». Вторая же его часть — «Главные моменты в развитии кабальной зависимости» — начиналась словами: «...предшествующие замечания мои носят характер служебный». Тем самым Б. А. Романов отвел дипломатике место вспомогательной дисциплины для исторического исследования, и в этом также содержался элемент вызова, поскольку, по представлению адептов школы А. С. Лаппо-Данилевского, «изучение акта переставало <...> быть единственным средством для более умелого прикладного его использования», и «он начинал жить (в сознании участников семинария. — В. П.) <...> особою своей индивидуальной жизнью», с учетом которой ставилась «цель, новая для русской науки», — «дать живую историю акта», вследствие чего дипломатика могла приобретать «независимое значение».³⁰ К тому же к моменту чтения доклада Б. А. Романовым вышла в свет статья самого А. С. Лаппо-Данилевского, посвященная изучению служилых кабал³¹, — и это поставило в деликатное положение и докладчика, и руководителя семинария. По свидетельству С. Н. Валка, участвовавшего в его обсуждении, «текст самого кабального исследования являлся сочетанием точности мысли и во многом литературной изысканности языка»³². Б. А. Романов изучил около 700 изданных служилых кабал, составил графико-статистические таблицы, дававшие основы для суждений о движении общего клаузального состава этого

вида частных актов, каждого из элементов клаузул и для заключительного содержательного вывода, согласно которому в письменный договор кабальной службы проникают две идеи — фиктивность сделки займа и служба кабального человека по смерть его господина.

В бумагах Б. А. Романова сохранились и материалы к его выступлению в семинарии А. С. Лаппо-Данилевского с возражениями В. В. Струве, прочитавшему доклад о жилых записях.³³ По словам самого Б. А. Романова, он весьма сурово критиковал будущего выдающегося востоковеда.

Оценивая общую атмосферу семинария А. С. Лаппо-Данилевского, Б. А. Романов впоследствии писал: в аудитории Александра Сергеевича «можно получить строгое научное воспитание и внутренне-культурный закал <...> Там <...> не дадут мыслить не строго, там научат <...> уважать чужую мысль; там упорно вяжется культурная традиция, там неугасимый очаг честной мысли».³⁴

Кроме семинариев С. Ф. Платонова, А. Е. Преснякова и А. С. Лаппо-Данилевского Б. А. Романов участвовал также в работе семинариев С. В. Рождественского (русская история), И. М. Гревса (средневековая история Западной Европы) и Э. Д. Гримма (история древнего Рима).

Несмотря на широкие возможности, предоставляемые факультетом для профессиональной подготовки, студенты-историки стремились углубить ее вне рамок учебного процесса. По их инициативе на историческом отделении в 1909 г. был организован кружок, председателем которого они избрали А. С. Лаппо-Данилевского, а секретарем Б. А. Романова, который затем, в 1910 г., стал его казначеем.³⁵ 27 января того же года он впервые посетил Русскую секцию Исторического общества при Петербургском университете в качестве гостя.³⁶

Университетские профессора стремились привлечь своих наиболее талантливых студентов к той внеучебной литературной деятельности, которой они сами руководили. Так, А. Е. Пресняков, работавший редактором отдела русской истории энциклопедического словаря «Русская энциклопедия» издательства «Деятель», пригласил к сотрудничеству Б. А. Романова. Для «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, редактором аналогичного отдела которого был С. В. Рождественский, Б. А. Романов также написал большое число статей.

Революционная эпоха, начавшаяся в 1905 г., захлестнула, как уже было отмечено, и студенческие аудитории. Поступив в университет тогда, когда ее первая волна пошла на спад,

Б. А. Романов остался в стороне от студенческих волнений 1906 г. Но в 1908 г. они возобновились. По мере того, как студенты съезжались после летних каникул, становилось ясно, что сходки неизбежны, и возникла угроза студенческих забастовок. 13 января состоялось разрешенное четырехтысячное собрание студентов, которое в резолюции, направленной Совету университета, потребовало отменить запрет министра народного просвещения от 3 мая 1908 г. функционирования собрания факультетских старост; обеспечить свободу науки и образования, восстановить полную свободу студенческих собраний, организаций и их представительства; допустить женщин к университетскому образованию, а также всех лиц, окончивших средние учебные заведения (реальные училища, семинарии, коммерческие училища, корпуса); отменить процентную норму для евреев; отменить требование предоставлять свидетельства о политической благонадежности для приема в университет.³⁷

Ответ Совета университета, заседание которого состоялось уже на следующий день, 14 сентября 1908 г., был выдержан в умиротворяющих тонах, но содержал заверение в том, что он и «впредь будет отстаивать <...> неприкосновенность» университетской автономии, провозглашенной «высочайшим указом 27 августа 1905 г.».³⁸ Совет, однако, не предотвратил студенческую забастовку, которая была объявлена 20 сентября. Аудитории опустели, чтение лекций прекратилось. Кончилось все тем, что в здание университета были введены городовые. Это было воспринято как унижение для всех, причастных к нему, — и профессуры, и студенческой массы.

Б. А. Романов, по-видимому, активного участия в организации забастовки не принимал, но воздерживался от посещения лекций в силу солидарности с выдвинутыми требованиями. Он, как об этом сообщил позднее, был согласен с позицией А. С. Лаппо-Данилевского, который, придя на очередную лекцию, на кафедру не взошел, а предложил 6 — 7 присутствовавшим' студентам, среди которых оказался и Б. А. Романов, «обменяться взглядами на происходящее».

Б. А. Романов, произнося речь в 1915 г. на юбилее А. С. Лаппо-Данилевского, сочувственно изложил содержание его выступления. Ученый поставил «вопрос не о целесообразности забастовки, а ее допустимости» в стенах университета вообще: «...ничуть не отрицая необходимость протеста как момента политической борьбы», он «не считает возможным делать университет ее ареной», поскольку «нельзя объективные культурные ценности нести в жертву иным

целям <...> эти ценности должны существовать как таковые, неприкосновенно и непрерывно», особенно учитывая «деликатность культурной традиции и необходимость бережного с ней обращения <...> хрупкость университета в русской действительности». Вспоминая ответ А. С. Лашю-Данилевскому присутствовавших студентов, в том числе и свой, Б. А. Романов изложил его так: «Вас хорошо выслушали и очень хорошо поняли; не хуже, чем Вы — наш ответ, что иначе — не можем».³⁹

В 1911 г. Б. А. Романов, выполнив все необходимые формальности, получил выходное свидетельство. В 1911/12 учебном году он сдавал выпускные экзамены или, как тогда их называли, — «испытания». На оценку «весьма удовлетворительно» он написал сочинение и сдал основные испытания — по русской истории, древней истории, средневековой истории, новой истории, истории славян, истории Византии, истории церкви, истории древней философии; испытание по истории новой философии было оценено на «удовлетворительно». Кроме того, Б. А. Романов подвергся дополнительным испытаниям: логика, психология, введение в языкознание, методология истории, греческий автор, латинский автор — «весьма удовлетворительно»; введение в философию — «удовлетворительно». В качестве дипломного сочинения ему была зачтена опубликованная статья о смерде и смердьем коне. В результате экзаменов Б. А. Романов получил Диплом первой степени об окончании историко-филологического факультета С.-Петербургского университета, датированный 21 декабря 1912 г.⁴⁰ Декабрем же датируется решение кафедры русской истории об оставлении его при университете для подготовки к преподавательской деятельности, но без стипендии.⁴¹

Свои студенческие годы, свою alma mater, своих профессоров Б. А. Романов на протяжении всей жизни вспоминал с неизменным ностальгическим чувством. Через 3 года после того, как он покинул студенческую скамью, Б. А. Романов говорил о своей любви к университету, такому, «каким он был тогда», «когда мы впервые вошли сюда», что «навсегда сохранит воспоминания» о нем «как самое яркое, живое, цельное моральное переживание». Реальная картина студенческих лет стояла перед его мысленным взором: «Длинные хвосты канцелярских очередей и столовых стояний, пыль столбом в коридоре, по которому едва продерешься бывало до библиотеки, там предоконная толкотня с вытянутыми руками и подчас бесплодная, жар и духота в аудиториях, в которых никогда не сомневались, что они вместят всех и всем

будет хорошо, несмолкающий гул этого этажа, нескромно врывавшийся в аудиторию: мы любим и это...».⁴² Главное же состояло в том, что, несмотря на пыльные коридоры и душные аудитории, студенты, сколь ни разнообразны были их исторические интересы, без труда находили «удовлетворение в многообразии университетского образования»,⁴³ ценили «заранее благожелательное отношение к личности».⁴⁴

Прошло еще более 30 лет, и Б. А. Романов, приветствуя в 1948 г. С. Н. Валка в день его 60-летия, вновь вспоминал о годах студенчества, о «достославном университетском коридоре в главном здании, где сосредоточены были тогда гуманитарные факультеты». «И любили же мы этот коридор! — воскликнул он. — Его никак не отмыслишь от наших студенческих воспоминаний. Тогда в нем было теснее, чем сейчас. Отапливался он печным способом: кафельные печи по внутренней стене с круглыми черного железа печами в простенках наружной стороны; по ней же вытянуты были на нынешний взгляд совершенно экзотические, желтого дерева, глухие, неостекленные, двуспального масштаба, двухметровые в длину и аршинные в глубину, низкорослые, вечно запертые, с покатой крышей вместилища, которые, вероятно, назывались шкафами и несомненно выполняли их роль, а в просторечии слыли когда бегемотами, когда обормотами или ноевыми ковчегами». Говорил Б. А. Романов и о «несколько слабом освещении еще угольных электроламп, дававших красноватый свет сквозь накапливавшуюся к зимнему полудню пыль коридора».⁴⁵ За этими бытовыми воспоминаниями проглядывала тоска по ушедшим в прошлое годам, ушедшим из жизни университетским профессорам, ближайшим друзьям, которых обретаешь в студенческую пору и которые остаются единственными до кончины.