- 204 -

ОТЕЦ и ТРДАТ

 

В 1950 году из Сухуми к нам, на север, проведать родителей приехал Трдат. Я не виделся с ним девять лет, а родители и все остальные - целых десять.

Приехал он во время летних школьных каникул и пробыл в отцовском доме десять дней. За это время он успел навестить всех родственников и односельчан, познакомился с моими друзьями - с Мишей Уваровым, Сашей Шмидтом, Сергеем Поздняковым, Николаем Челышевым и даже с Яковом Васильевичем Барановым.

Отец все донимал Трдата:

- Хватит тебе ходить по друзьям Гранта! Ты лучше бы сел и рассказал о себе, начиная с первых дней войны и до последнего выстрела...

- Это очень длинная история, много времени займет, да и неинтересно, - отмахивался Трдат.

- Ничего! - не унимался отец. Думаю, твой рассказ будет короче четырех лет войны...

- Ну, раз настаиваешь, - сдался Трдат, - тогда начнем.

В тот день, когда немцы подошли к Севастополю, я с четырьмя товарищами стоял на посту у внешних оборонительных линий города. Немцы, это, видимо, был передовой отряд их дозорных, приблизились к нам на мотоциклах. Они были в касках. В каждой люльке сидел пулеметчик. У рулевых на шее висели автоматы.

Заслышав треск мотоциклов, мы изготовились к бою. Решили поближе подпустить их, но они, завидев наш шлагбаум, сходу раз вернулись и дали драпу. Мы постреляли им вслед, но далековато было, они смылись. О случившемся сообщили в штаб. Нам приказали продолжить наблюдение и быть на проводе. Вот так началась оборона Севастополя. Девять месяцев у стен города-крепости крутилась мясорубка: они уничтожали нас, мы - их. Дорого достался Севастополь.

- До нас доходили отголоски тех боев. Мы слышали взрывы. Выходит, не только они, но и вы задавали им жару, - стал рассуждать отец. Как-то немцы с Севастопольского плацдарма; отдыхающие где-то поблизости, заехали в Пролом поживиться яйцами. Ох и охочи они до куриных яиц. Куры не успевали нестись для них. Приехали одни, еще не успели раздобыть яиц, а другие уже сидят и

 

- 205 -

ждут, когда первые наберут яиц и уедут, чтоб самим потом поживиться.

Как-то заходят в комнату несколько немцев и кричат: "Яйка, яйка ком!" "Нет яйка. Твои камрады забрали", - отвечаем. Озираются, в хате ищут, чего бы прихватить, фотография матроса на стене. Один как начал орать, подскочил ко мне, схватил за грудки и кричит, как резаный: "Мархос! Севастополь! Бум, бум! Коммунист!" Этого дурака насилу оторвали от меня его же товарищи. Еле успокоили. Если бы знал, что этот матрос мой сын и, действительна, бьет их под Севастополем, меня бы пристрелили. Видать сильно досталось им от вас...

Отец умолк. Трдат продолжил рассказ. Могло показаться, что отец внимательно слушает, но неожиданно спросил:

- А почему то письмо под копирку написал? Тебе что, сон приснился? Или приболел?

- Видишь ли, отец, на войне всякое бывает, - сказал Трдат. Порой после короткой победы даже веселимся. А тогда сплошные бои шли. Устал стрелять, отбиваться и хоронить истерзанных и убитых товарищей. Знаешь, что любую минуту можешь упасть и не подняться. Так скверно становится на душе! Сердце болит и за себя, и за вас, повидать которых теряешь надежду. В такие минуты на душе такая тоска, хоть плачь. Видать доходишь до предела, сдаешь. Свалиться бы тут, отоспаться хорошенько, снять психическое напряжение, услышать доброе слово, а надо, не спавши несколько суток , отбивать атаки. То, что было со мной тогда, я бы назвал болезнью солдатского переутомления. Перед штурмом Констанцы это было. Знал, что это крепость, знал, что уготовано нам там. Почему-то мне показалось, что меня там должны обязательно убить. Надломилась, видать, душа. А может затосковал по дому. Да и обида заела, а вдруг не получите моего последнего письма. Писал по-армянски, просил цензуру по-русски не вычеркивать армянские слова...

- Понимаю, - вмешался отец. Невольно заболеешь, если столько крови увидишь, да еще товарищей таких же молодых потеряешь.

Жить хочется всем. Но такова уж солдатская доля - трудная доля. Не ты ее придумал. Видать, она уготована для мужчин сверху... Смерть на смерть идет, живые гибнут. Мы здесь каждый день писем ждали и молились, чтоб Бог сохранил вас, даровал вам силу для

 

- 206 -

победы. Спасибо, сынок, что приехал. Увиделись. А теперь расскажи, как там наши дома, в Крыму. В каком состоянии застал ты их после высылки?

- Я уже говорил, что в Пролом я вошел на третьи сутки после вашей высылки. Жутко и обидно было видеть таким село. Собственными глазами виденному не верилось. Не укладывалось в голове эта вопиющая несправедливость. Я смотрел на мертвые окна домов, на пустые подворья и вспоминал твои рассказы о бегстве из Турции. И там вы все побросали: и скот, и дома, и пожитки. Оставшиеся без хозяина собаки скулили, жаловались небу. Точно так выглядел и Пролом. Он встретил меня воем собак. По опустевшему Пролому бродил одинокий побирушка, искатель счастья на чужом несчастье. Выли и солдаты с красными погонами. А я ведь всю дорогу домой думал, что меня встретит Грант или кто другой из нашей семьи. А оно не так получилось. Меня, победителя, чуть было не арестовали. И где? В родном селе, в собственном доме! Жуткая это была побывка.

- Ну, вот, теперь и я все знаю, - сказал отец, поднимая опущенную голову. А теперь отбросим грусть-тоску. Не так уж много радостей перепадает нам в жизни. Сегодня один из таких дней.

Вспоминая этот допрос Трдата, начинаю понимать тактику отца. Он был болен, не был уверен, что ему еще раз представится случай для беседы с сыном, а ему хотелось узнать, каким человеком вернулся солдат с этой страшной бойни, достойным сыном или нет. Поэтому отец только после рассказа Трдата смело поднял голову и сказал:

- Наливайте! Выпьем за встречу с моим сыном, нашим дорогим Трдатом.

- Он с облегчением вздохнул и жестом пригласил гостей за стол. Дядя Ованес вместо тостов все время повторял:

- Молодец, племянник! Герой, Трдат!

- А мы ждали тебя не одного, - сказал отец сидящему рядом Трдату.

- Знаю, - тихо ответил Трдат. Она не смогла приехать. Ей скоро в больницу.

- Понимаю, - закивал отец седой головой. Дай Бог, вам, всего доброго.

И прикоснулся стаканом к стакану сына.

- А почему племянников не привез - сыновей Агавни? - спросил

 

- 207 -

дядя Оваиес, но Трдат не ответил,- он о чем-то тихо беседовал с отцом. Он только плечами пожал.

Что за пирушка, если нет музыки? Пока разливали по второй, Саша Шмитд заиграл на баяне, Федя Шадрин пустился в пляс. Прошелся по кругу и пригласил Митю Горбаненко и Василия Емельянова.

Разошлись поздно ночью. Дядя Вартан, Ваграм, Грач, Агасер и Мирон Сергеевич ушли чуть позже. Остались только мы - наша довоенная семья - отец, мать, брат и я. Старший брат Аршак отделился, у него был свой дом.

Мы побывали на кладбище. Посетили могилу бабушки, возложили на нее живые цветы. Припомнились мне ее слова: "Если я умру, и вы не будете приходить к моей могилке, я все равно узнаю. Мне муравьи расскажут". Это она говорила нам в детстве.

Заодно обошли могилы и наших земляков.

Каждый день пребывания Трдата в Красновишерске был строго расписан. То нужно было идти к дяде Вартану, где нас ожидал целый пир, с музыкантами и фотографом, то к Ованесу или Геворку, то к односельчанам. Так в гостях незаметно пролетело время и настал день отъезда.

На пристани было многолюдно. В ожиданий посадки до пароход беседовали. Затем на подводе подъехал Вартан Саркисович Ёгикян - названный брат Василия Бардакова. Легко соскочив с телеги, Он велел сыну сбросить с телеги мешок и разложить содержимое Ш траве.

- Прошу к зеленому столу! - провозгласил он. В сороковом мы, родители, проводили вас, Трдат, троих братьев, в армию. Двое из вас попали во флот, служили в Севастополе. Третьим был мой сын. Он оказался в Белоруссии в Брестской области. Последнее письмо он написал за день до начала войны. Больше мы о нем ничего не знаем. Выпьем за него, как за живого. Может отзовется, вернется мой Сетрак.

Сетрак не вернулся. Он погиб в первые же часы войны.

Пароход уже скрылся за излучиной реки, а отец все никак не мог оторваться своими заплаканными глазами от речной дали. Предчувствовало отцовское сердце, что другого свидания ему с сыном не дано.