Глава 9

Послевоенные репрессии на родине

 

В конце мая 1947 года, получив паспорт, не позволяющий проживать в 100 городах СССР, я купил билеты на поезд Воркута—Москва и в середине июня покинул Воркутлаг, в котором пробыл около 11 лет — самых молодых и, к сожалению, труднейших лет моей жизни. Уезжал из Воркуты я не один, а с семьей, состоящей из жены Людмилы Леонтьевны Котиковой — геолога, направленной на север в начале войны после окончания Саратовского университета, а также с годовалой дочкой Наташей, которая уже хорошо бегала и говорила. Ехали мы на свою родину с надеждами на лучшее будущее.

Поезд был переполнен пассажирами, станции забиты старыми и молодыми людьми — мужчинами и женщинами с мешками, баулами, коробками и ящиками, плохо одетыми и полуголодными, что отражало послевоенную разруху в стране.

Не задерживаясь в Москве, перебрались со своим скромным скарбом на Павелецкий вокзал, где с трудом удалось купить билеты в кассе для семей с малыми детьми на скорый поезд Москва—Саратов, и через сутки уже оказались на родине. Мои родители жили в Заволжье в 70 км от Саратова и конкретного времени моего приезда не знали, хотя и ждали скорого моего возвращения из лагерей. В Саратове же жила мать жены — в комнате коммунальной квартиры, куда мы и направились после высадки из поезда. Встретила нас мать гостеприимно, но, зная мои паспортные ограничения, сразу же посоветовала, чтобы избежать неприятностей, предпринять меры по поиску работы за пределами города, чем я и занялся.

Мне хотелось продолжать работу по геологии, надо было найти в Саратове соответствующие организации, включая нефтегазопоисковые, геолого-съемочные и по разведке строительных материалов, при условии где бы меня приняли на работу в сельской местности. Но через три дня после приезда в комнату матери постучался комендант дома и поинтересовался прибывшими родственниками. Увидев мой паспорт, он не долго думая сказал: "Чтобы избавиться от неприятностей, надо в 24 часа покинуть Саратов!", жить в котором мне нельзя...

Хорошо, что накануне я оформился в Саратовской комплексной геологической экспедиции на должность геолога Балашовской геологоразведки структурного бурения и получил на руки командировку...

 

Простившись с семьей, я на другой день с рюкзаком за плечами сел в местный поезд Саратов—Балашов, куда и прибыл через 10 часов пути... С пропиской на проживание в Балашове были тоже затруднения, но начальник геологоразведки П.П.Спирин, вхожий в кабинеты местного начальства, положительно разрешил эту проблему. Устроившись с жильем в комнате частного крестьянского дома (в надежде на приезд жены и дочки), я занялся своими производственными делами.

Геологоразведка имела четыре буровых станка шведского производства типа "Крелиус", которые использовались для бурения скважин на отдельных участках в 5-8 км друг от друга. Скважины глубиной до 500 метров закладывались с целью выявления антиклинальных структур, благоприятных для поисков нефти и газа. В обязанности геолога и его помощника-коллектора входили геологическая документация и отбор образцов горных пород из керна с последующей камеральной обработкой всех первичных материалов и составлением геологического отчета о результатах бурения. На каждой скважине был коллектор, а геолог периодически приезжал на каждую бурящуюся скважину на полуторке. Буровые бригады состояли из жителей соседних деревень и после смены возвращались к себе домой. Часто они приглашали меня, чтобы поесть, и обязательно угощали розовым самогоном из сахарной свеклы, обычно налитого в стеклянные четверти.

Через месяц, когда в Балашов переехала моя жена с дочкой, на работе царил мир — без аварий на буровых, но с текущими неполадками. В частности, нормировщику Авербаху из числа "врагов народа", прибывшему из Магадана с таким же ограничением на жительство, как и у меня, районные органы КГБ предложили покинуть Балашов. Спирин пытался уладить и это дело, но ничего не вышло: Авербах вынужден был уволиться и уехать из города. Этот неприятный случай наводил и меня на печальные размышления о моей дальнейшей судьбе..

В связи с этим у меня появилась мысль, что в случае потери "волчьего билета" появится возможность получить чистый паспорт. И вот однажды мой замаранный паспорт вместе с деньгами был "утрачен". Я заявил об этом в милицию, и там меня оштрафовали, но сказали: если не найдется мой прежний паспорт, то через три месяца выдадут новый. Я был уверен, что его не найдут. Через указанный срок мне выдали новый паспорт. Но он оказался по-прежнему замаранным,

 

ибо фраза — "выдан на основании ст. 39 положения о паспортах" в нем была записана снова. Приходилось восхищаться четкой и отлаженной деятельностью репрессивного аппарата нашей страны!

Работа между тем продолжалась. Бурение структурных скважин было завершено, и саратовское начальство рекомендовало мне к марту 1948 года закончить и защитить геологический отчет, что я и сделал — правда, с волнением за свое будущее. Однако ничего страшного не произошло: за отчет меня отметили премией в размере месячного оклада, и, кроме того, был издан приказ о моем переводе в союзную контору "Сталинграднефтегеология" начальником 2-й Донской структурно-геологической партии с базировкой на хуторе Большой Набатов. Через неделю в Балашов пришла из Сталинграда автомашина ЗИС-5, в которую мы погрузили свои неказистые пожитки и через несколько дней прибыли к новому месту работы — на реку Дон.

Организационные дела по получению снаряжения, продуктов питания (тогда была карточная система) и обеспечению техническим персоналом и рабочими заняли немного времени. Партии выделили новую автомашину ГАЗ-А, и структурно-геологическая съемка началась. Одновременно с нами на соседних участках работали 1-я и 2-я Донские партии, сформированные по договору конторы "Сталинграднефтегеология" с преподавателями геологического факультета Саратовского госуниверситета. В методическом плане геолого-структурная съемка на смежных участках (листах) по существу была совместной, поскольку структуры с одного участка часто переходили на соседний.

Полевые работы прошли без осложнений и в августе завершились. По договоренности между университетом и союзной конторой и в целях более эффективной обработки полевых материалов предусматривалось совместное проведение исследований при условии временного переезда сотрудников 2-й Донской партии в г. Саратов.

С большим трудом управляющий союзной конторой "Сталинграднефтегеология" Попов получил разрешение прописать меня на три месяца в Саратове, и тогда весь персонал моей партии в составе шести человек во главе со мной переехал в этот город, где мы сняли помещения для работы и жилья и приступили к камеральной обработке материалов совместно с сотрудниками геофака Саратовского университета.

Работы проходили нормально, но в феврале закончился срок моей

 

прописки, и руководство "Сталинграднефтегеологии" снова обратилось с письмом, текст которого приводится ниже: "Начальнику областного Управления МВД по Саратовской области генерал-майору тов.Закусило. Союзная геологоразведочная контора "Сталинграднефтегеология" Министерства геологии СССР просит дать разрешение на продление временной прописки в г. Саратове начальнику 2-й Донской геологической партии, горному инженеру 3-го ранга Сулимову И. Н. для завершения им работы при институте геологии и почвоведения Саратовского университета, в связи с проведенными им исследованиями по поискам новых площадей, перспективных в нефтегазоносном отношении, по которым должен быть составлен окончательный геологический отчет. Работа будет закончена к 10-15 мая 1949 года. Заместитель управляющего, главный геолог "Сталинграднефтегеология", директор геологической службы 3-го ранга Аванисян Г. М. 15 мая 1949 г." И вот на эту деловую просьбу руководства последовал ответ: "Отказать". В данном случае, как писал Александр Твардовский: "Не убавить, не прибавить!"

С этим совпало рождение 20 марта моей второй дочери — Лиды, и было неизвестно, чем кончится неприятное событие с пропиской для отца новорожденной.

Мобилизовав силу воли и свою трудоспособность, под угрозой ареста за злостное нарушение паспортного режима, я с маленьким коллективом сотрудников закончил составление окончательного геологического отчета и в срочном порядке отбыл на присланной грузовой автомашине в Сталинград. В городе-герое меня с семьей на несколько дней определили в финский домик, откуда выехала семья одного инженера.

Между тем произошла реорганизация нашего геологического подразделения, которое, согласно постановлению правительства, было объединено с трестом "Сталинграднефтегазразведка" Министерства нефтяной промышленности СССР, и последнее название стало приоритетным и официальным.

Главный геолог треста Ф.А.Алексеев после защиты моего отчета пригласил меня на беседу и, учитывая мои трудности с пропиской в городе, предложил мне руководство Волго-Донской структурно-геологической партией с круглогодичной полевой базой в с. Антиповка на правом берегу Волги, в 30 км ниже г. Камышина. Одновременно моей жене была предложена должность геолога-петрографа для работы с микроскопом на дому в связи с наличием двух маленьких де

 

тей. Данный вариант дальнейшей работы на Волге меня вполне устраивал, и я дал согласие.

В состав партии вошли три геолога, четыре техника, два буровых мастера, бухгалтер, механик, завхоз и даже кассир, а в Камышине был открыт расчетный счет в госбанке. Рабочий контингент представляли буровая, горнопроходческая и транспортная бригады, топографический отряд, шофера, завскладом и сторож, всего около 100 человек. Технические средства составили две грузовых автомашины, трактор, буровой станок Б-У 150 и комплект ручного бурения. Под базу сельсовет выделил усадьбу с двухэтажным домом — для конторы и камеральной группы, с надворными постройками: амбаром-складом, сараем-гаражом и т.п. Для круглогодичного проживания сотрудников партии завхоз заарендовал квартиры в частных домах.

Полевые экспедиционные работы начались с середины мая. Они включали в себя геологические маршруты, проходку канав и шурфов, механическое бурение скважин глубиной до 100 метров, ручное бурение — до 10 метров и топографическую привязку всех геологических точек, в том числе скважины, шурфы, обнажения. Основной задачей этих работ являлось изучение геологического разреза горных пород на глубину с целью выделения наиболее характерных (маркирующих) слоев, по которым надлежало составить серию структурных карт с отражением антиклинальных поднятий, благоприятных для скопления промышленных залежей нефти и газа. Помимо сказанного, проводилось изучение вещественного состава и минеральных компонентов палеонтологических остатков и всех нефтегазопроявлений. Сухая и теплая, даже жаркая погода способствовала успешному выполнению всего комплекса геолого-поисковых работ, а выделенный нам в постоянное пользование специальный четырехместный самолет ЯК-12 в значительной мере ускорил рекогносцировку местности и осмотр удаленных от дороги обнажений. Самолетом к тому же можно было доставить из Сталинграда срочный груз и отправить в трест образцы на лабораторные исследования.

Работа шла своим ходом, но работники партии, зная мое арестантское прошлое, стали передавать мне неприятные новости: в Камышине и Сталинграде некоторых их знакомых из числа бывших политзаключенных арестовали и посадили в тюрьму. Зная порядки нашего строя, я начал ожидать такой же участи и ... вскоре дождался. В середине августа, возвратившись из маршрута, я увидел у своего дома американс-

 

кий джип и двух молодых мужчин в гражданской одежде: они меня ждали. Сходу предъявив ордер на арест и обыск, оба вошли в квартиру, перерыли все вещи и книги, письма и т. п. (видимо, искали компроматы в виде антисоветских листовок и писем) и кое-что уложили в свой дипломат. В это время у меня гостил отец, сказавший чекистам:

"Зачем вы арестовали моего сына? Он самый честный и никаких преступлений не совершал". Чекисты ему в ответ: "Ничего, папаша, КГБ все выяснит и, если сын не виновен, отпустит".

Так на 33 году жизни меня настиг третий арест!

Посадили меня в джип и повезли не в Сталинград, где я работал, а в Саратов, где меня первый раз арестовали, — значит, действительно начался второй круг арестов бывших политзаключенных, о чем писал А. Солженицын.

Путь до Саратова занял около 5 часов, и я очень просил сопровождающих не сажать меня в одиночную камеру, которую я очень боюсь, и они обещали это. Но, подъехав к огромному зданию КГБ в Саратове, чекисты завели меня в проходную дежурного офицера, сдали мою персону под расписку и сами незаметно исчезли. Дежурный, в свою очередь, позвонил по телефону, вызвал надзирателя, который сопроводил меня в глубокий подвал и запер в одиночную камеру, знакомую мне по первому аресту.

Следствие проходило нудно и однообразно, но без недозволенных приемов, какие применялись в Саратове в 1936 году. После выяснения биографических данных начались бесконечные требования признаться в "контрреволюционной деятельности", а также в нападках "на политику КПСС и Советского правительства". Вызывали на допросы, как правило, днем, а ночью была возможность спать, но реализовать ее было трудно: мысли были заняты предстоящими новыми пересылками, этапами, лагпунктами и т. д.

Кабинет у следователя был огромный, с двумя окнами; табурет для арестованного стоял в углу далеко от стола хозяина кабинета. На каждом допросе слышалось одно и то же: признавайтесь, признавайтесь, признавайтесь — и это облегчит вашу участь. В ответ я многократно повторял: "Контрреволюционной и антипартийной деятельностью не занимаюсь. Мой удел — заниматься геологией и поисками нефти и газа для нашей Родины". Как-то я попросил следователя о переводе из одиночки в другую камеру с напарником, и эта просьба была уважена. Через пару дней надзиратель открыл железную дверь камеры и скомандовал: "Выходи с вещами". После этого меня поме

 

стили в камеру с тремя арестантами, чему я был очень рад: ведь теперь появилась возможность вылить накипевшее другому человеку. Один из сокамерников был лет сорока, с украинским акцентом, болезненный и озлобленный, второй — молодой, здоровый, разговорчивый ... Молодой первым начал беседу со мной, спрашивал обо всем. Узнав, что я из освобожденных лагерников, сразу же сказал, что участь моя решена, новый срок обеспечен, и- при этом только признание может привести к уменьшению его продолжительности. Но я ведь стреляный воробей, и мне такой разговор не понравился: уж не стукач ли он, подумал я? Коротко ответил, что, к сожалению, мне признаваться не в чем, нет у меня никакой вины. Лежавший рядом украинец незаметно толкал меня в бок, как бы предупреждая, чтобы я не болтал лишнего.

Через полчаса говорливого соседа вызвали на допрос, и когда мы остались в камере вдвоем, украинец-арестант сказал: "Бойтесь этого типа, он стукач и сейчас докладывает следователю о ваших разговорах". О себе он сказал, что сидит в подвале шестой месяц как активный бандеровец, и ему угрожают вышкой. В общем, мы с ним хорошо поговорили и подружились, а того сексота через пару дней перевели в другую камеру — видимо, для слежки за другими арестантами.

На допросах следователь начал обновлять тактику допросов, намекая на имеющиеся в деле свидетельские показания о моей преступной деятельности как врага народа. В общем, старая песня на новый лад, подумал я. Ведь при наличии такого мощного компромата следователь должен был в сложившейся ситуации обязательно его использовать. А продолжалась игра в кошки, мышки. Между прочим, мне приходила в голову мысль о том, что руководство "Сталинграднефтегазразведка" должно было побеспокоиться о моей судьбе, поскольку геологическая работа в стадии проведения. Так или иначе, на третьем месяце следствия меня вызывают в кабинет следователя, где, кроме него, сидел еще один чекист, видимо, старший по чину и званию. Последний пригласил меня сесть поближе к столу и заявил:

"Мы решили вас освободить и сделаем это сегодня же. Возвращайтесь на работу и забудьте, что произошло".

Такого варианта я не ожидал и онемел от счастья. Сразу же следователь спросил, как я буду добираться до Антиповки — пароходом или поездом. И добавил, что деньги на дорогу мне выдадут в кассе на первом этаже.

Оказавшись снова на свободе, я зашел на речной вокзал, купил

 

билет, а затем послал телеграмму в Антиповку о своем возвращении домой на теплоходе "Москва". На пристани в Антиповке меня встретили человек сорок сотрудников по экспедиции, которые предложили немедленно зайти в чайную, чтобы подостоинству отметить такое радостное событие. Памятная встреча в чайной продолжалась почти двое суток, пока наша теплая компания не осушила последней бутылки водки и вина, имевшихся у буфетчика (со спиртным тогда был дефицит, как, впрочем и с другими предметами потребления).

В Сталинграде также знали о моем освобождении, поскольку на другой день мне вручили телеграмму с пожеланиями успешного завершения полевых работ— перехода к камеральной обработке материалов. В конце октября после окончания полевого сезона временные рабочие были, согласно условиям найма, уволены, а оставшийся инженерно-технический персонал приступил к обработке всех полевых геологических материалов. Силами партии изучался вещественный состав горных пород, составлялись литолого-стратиграфические колонки и разрезы, структурные карты, схема прогноза поисков месторождений нефти и газа и пр.

В материальном отношении все сотрудники были обеспечены нормально, особенно продуктами питания, благодаря инициативе завхоза, закупившего оптом мясо, молочные продукты и даже красную рыбу и икру, которые он втихую приобретал за полцены у рыбаков-браконьеров. Так наступил Новый, 1950 год. Встретили мы его в общей компании, в камералке, где много пили, закусывали, пели песни и танцевали под патефонную музыку. Внешне все выглядело празднично, но разговоры о продолжавшихся арестах не прекращались, а, наоборот, усиливались. Больше всех среди нашей компании беспокоился я как потенциальный кандидат в арестанты...

Настораживало и начальство. При встречах (я иногда прилетал на "своем" самолете в Сталинград) и в официальных письмах оно настаивало на досрочном окончании составления геологического отчета. Впоследствии мне стало понятно, что такая спешка была связана не столько с моей персоной» а больше с подготовкой документов к представлению правительству для награждения за открытие газовых месторождений в Сталинградской области. (Позже в 1951 году появился Указ Верховного Совета СССР о присуждении Сталинских премий и награждении орденами ряда ответственных работников партийного аппарата ЦК КПСС и Министерства нефтяной промышленности СССР). Являясь по натуре исполнительным человеком, я

 

всячески старался ускорить написание отчета, и к началу апреля он был закончен и представлен на защиту комиссии. Окончательный геологический отчет приняли с отличной оценкой, меня сердечно поздравляли за успешную работу, а моя фотография висела- на трестовской доске почета и т.п.

Однако меня пригласили срочно в отдел кадров и предложили написать заявление об увольнении по собственному желанию... Поняв, в чем дело, я обратился за разъяснениями к управляющему трестом, который сразу же заявил, что он к этому делу никакого отношения не имеет. Тогда я обратился в первый отдел (это ячейка ГБ), но и там меня "отфутболили", а я упорно настаивал на своем. Как бы идя мне навстречу, завотделом сказал: "Идите к полковнику Мокееву в облКГБ, но только не говорите, кто вам посоветовал это сделать".

С большим трудом мне разрешили в бюро пропусков КГБ подняться на третий этаж, в комнату 313, где полковник Мокеев сразу же спросил: "Кто направил? Мне с вами говорить не о чем!" После моих настойчивых и убедительных просьб он, как говорят в лагере, "раскололся" и заявил: "Вашего брата, бывших заключенных врагов народа, в Европейской части СССР скопилось много, и принято решение об изоляции в прежние места пребывания. Вам надлежит через 3-4 дня покинуть Волгу или вы будете арестованы органами госбезопасности. Сами выбирайте один из вариантов".

Мне не хотелось возвращаться в ГУЛАГ, и я сразу спросил: куда мне надлежит уехать? Полковник похвалил меня за "понятливость" и сразу же ответил: "Учитывая вашу профессию, направим вас в Восточную Сибирь, где создан новый трест "Востсибнефтегеология" — мол, там нужны геологи, и на правах переселенца я получу там работу. "Ну, а если не поеду?" — спросил я. "Тогда, — сказал полковник, — по решению ОСО КГБ вы получите пять лет заключения в лагерях! Вы верите этому или нет?" — добавил он. "Конечно, верю", — ответил я. "Ну, тогда — в путь-дорогу!" — сказал Мокеев.

С грустными новостями прилетел я на ЯК-12 в Антиповку. Все высказали мне свое сочувствие, и на этом все кончилось. Уложив самое необходимое в чемодан, я поехал в Камышин, где взял билет на поезд до Иркутска через Москву — и был таков...

Из Москвы пришлось ехать экспрессом. Поезд не торопился, паровоз на перегонах страшно дымил, но поезду был придан вагон-парикмахерская и вагон-прачечная-баня, где пассажиры могли побриться, искупаться и постирать свое закопченное белье.

 

 

На седьмые сутки прибыл я в Иркутск, в прилегающих районах которого в прилегающих районах которого мне было суждено пробыть не по своей воле 10 лет!