Москва

Девичье Поле,

Угол Долгого и

Новоконюшенной, Д. 12, кв. 7

Ольге Павловне Флоренский

 

Флоренский

Павел Александрович

Сп. 1, Доп. 2

 

1937.I.17—18. № 88. Соловки. Дорогая мамочка, никогда так часто и упорно не вспоминалась ты, как за последнее время. И поводов внешних для этого как будто нет¹. Часто вижу тебя во сне, притом такую, какою помню с детства. При этом обычно вижу тебя вместе с детьми, образы которых сливаются с образами моих братьев и сестер, но когда они были еще маленькими. Не знаю, получила ли ты мои письма. На всякий случай имей в виду, что каждый месяц, во второй половине его, я обязательно пишу тебе. Давно не сообщали о тебе из дому. Видимо, Анна очень устает и хлопочет, так что не удается заехать к тебе, проведать тебя и сообщить мне. Мальчики же, которые, надеюсь, бывают у тебя, пишут мне редко. В настоящее время аэропочта у нас установилась (в этом году, в связи с поздним окончанием навигации, перерыв сообщения был короток) и буду расчитывать на переписку более быструю, чем было до сих пор. Живу я более или менее по старому, т. е. в работе и в воспоминаниях, но вспоминаются по преимуществу давние годы, более же близкие выталкиваются из памяти, за исключением отдельных картин и моментов, если и не всегда радостных, то тем не менее всегда близких сердцу. Читать приходится мало — и по трудности добывать книги достаточно привлекательные и по отсутствию времени как для их добычи, так и для чтения,—хотя последнее у меня берет времени меньше, чем первое. Конечно, чаще всего приходится перечитывать читанное уже, и притом очень-очень давно. И, хотя и знаю уже это явление, но всякий раз встречаюсь с ним как с удивляющим. В книгах, читанных в раннейшем детстве и в самые юные годы

 

я не нахожу ничего такого, что заставляло бы изменить отношение к ним и оценку их. Детское впечатление и детские суждения всякий раз подтверждаются. Очевидно, это явление надо толковать либо как тупость, неспособную утончаться далее на протяжении 50 лет, либо как непогрешимость впечатлений, остающихся неизменными просто потому, что они с самого начала были верны. Не имея критерия для выбора одного из этих объяснений, я конечно предпочитаю последнее.—Газеты вижу и читаю изредка и случайно. Меня утешает обилие статей о Пушкине (самый факт обилия); следствием этой пропаганды Пушкина будет привлечение к нему внимания и знакомство с ним, облагораживающее и отрезвляющее. Ведь мне, встречая не мало молодых людей, постоянно с горечью приходится убеждаться в их полном невежестве по части литературы, как русской, так и иностранной, причем это относится и к людям, считающим себя образоваными. Зато как обрадовало меня раз (это было год тому назад и с юбилеем Пушкина не стояло ни в какой связи), когда я в цеху, в столярке, увидел на стене лист бумаги с чисто переписанной Осенью (из «Евгения Онегина»), лист вывесил ради украшения цеха один из столяров. Вообще, мне не раз думалось, что современное празднование юбилеев великих людей, делаемое широко и с шумом, должно оказать весьма благотворное культурное воздействие, заставляя узнавать и хотя бы немного знакомиться с именами, [о] которых большинство раньше вероятно и не подозревало (Фирдоуси, Шота Руставели и др.). Конечно, надо бы, чтобы подобные имена были известны всем и без юбилея. Но юбилей дает удачный предлог или повод нанести культурный удар по данному месту мировой истории, и вероятно подобный удар не остается безследным. Как видишь, дорогая мамочка, я сижу крепко на своем убеждении, что нет культуры там где нет памяти о прошлом, благодарности прошлому и накопления ценностей, т. е. на мысли о человечестве, как едином целом не только по пространству, но и по времени. Живая культура сочетает в себе противоборственные и вместе с тем взаимоподдерживающие устремления: сохранить старое и сотворить новое, связь с человечеством и большую гибкость собственного подхода к жизни. И только при наличии этих обоих устремлений может быть осмысливание нового и доброжелательство ко всему, заслуживающему доброжелательства, на фоне мировой культуры, а не с точки зрения случайного, провинциального и ограниченного понимания.—Сижу над водорослями. Ближайшие производственные и технологические задачи выступают для меня на общем фоне задач естествознания и связываются с общей картиной мира. Бродят мысли обобщающие, но я не фиксирую их и надеюсь, что со временем они сами найдут себе

 

формулировку. Впрочем, учитываю и краткость своего времени, а следовательно и возможность, что этот процесс формулировки и обобщения не завершится и не успеет выразиться. Но что же делать, не ценю мысли только за то, что она мысль и нова; она должна быть ИСТИННОЙ, а истинность дается не схематическими построениями, какими бы убедительными они ни казались окружающим, не модою и шумом, а глубоким вживанием в мир, упорною проверкою и органическим ростом. У каждой мысли есть свое время развития и созревания и нельзя по внешним мотивам искусственно ускорить этот процесс, т. е. нельзя в смысле не должно, а не не возможно. Поэтому-то я и зарываюсь в конкретную работу по конкретным поводам, в душе думая что мысль, если она в самом деле растет, то рост ее идет сам собою. Я же, наряду с работою, отдаюсь чувству к вам и мысли о вас. Крепко целую тебя, дорогая мамочка. Дай знать о себе. Целую Люсю и Шуру. Если будешь писать Лиле и Андрею, то поцелуй их за меня.

 

1937.I.16—17. Соловки. № 88. Дорогой Мик, давно уж я не писал тебе стихов. Поэтому в наст. письме думаю привести неск. строф.

V.

Шел путник, ношей утомлен,

Давно забыл еду и сон,

Висели лоскуты одежд,

И не смыкал в блужданьи вежд.

Лишь отыскать ночлег у скал

В нем голос внутренний кричал.

Кругом не слышно ни души.

Вдруг треск и залп. На залп спешит

И видит: пьяный лес, бугор.

На нем, раскрыв широко взор,

Закатным золотом залит,

Мальченок, как олень, стоит.

Он черноглаз и длинноног,

На бронзовом лице—восторг.

Застыл, молитвенно вперив

Пытливые глаза в разлив:

Бугор растрескался, и бьет

Из недр фонтан прозрачных вод.

Струя текла, журчал ручей

Под сетью иглистых лучей,

И ниспадая застывал

Слоями наледный кристалл.

Странник: «Ты мальчик, смертный, иль тайги

Хранитель-дух, но помоги».

 

Мальчик:—У нас ты можешь ночевать,

Дадут поесть отец и мать.

Странник: «А как тебя зовут?»

Мальчик: — Олень,

Оро, я слышу каждый день,

И сам почти что позабыл,

Как называли Михаил.

Скажи мне, путник, кто же ты.

Странник: «Искатель».

Мальчик: —Зо...?

Странник: «Нет, мерзлоты».

Ответом странным восхищен

Взирает юный срочен.

С бугра скользнул, скорей бегом

Спешит взволнован в отчий дом.

Так мчал бы дикий багдака^*,

Познав нежданно седока.

Мальчик: «К тебе бегом, отец, ами,

Привел я странника, прими...

Недаром гость уж недалек

Гласил упавший уголек.

И знаешь, гость наш—не простой:

Он ищет... занят мерзлотой.

Не нужно золото ему

Сбирать в дорожную суму.

Он, верно, знает все. Про Мышь

Разскажет нам. Скорей поди ж

И встреть его. А ты поесть

Дай, айя нöнö^**.

Вот, он здесь.

Звенит и трескается лед.

Шаги послышались... Идет.»

VI.

Лишь в быстрый темп той речи вник

Со шкуры поднятый старик.

Ремнем затянуты унты.

Спешит до близкой темноты

Навстречу гостю, сердцем рад,

Что заблистал у сына взгляд.

Старик: «Куда ты, странник, держишь путь?

Зайди в юртан мой отдохнуть».

Странник: —Устал, измучен, одинок,

Иду по льдам, мой путь далек.

Старик: «Привет тебе. Пусть уруса

Заменит голые леса.

 

Живи у нас, пока цветы

Не изукрасят мерзлоты.»

Странник: —Ах, слишком жребий мой суров

Прошу, лишь на ночь дай мне кров.

 

Сказал, но духом стал уныл.

Старик смолчал и вход открыл

VII

«На древнем темени живет.

Древнейший Азии народ»,

Подумал гость. «Увижу я,

Цельна ли древняя семья».

Вошел. Себя перекрестил^*:

Князь горних воинств Михаил

В доспехах, с пламенным мечем

Стерег от бедствий мирный дом.

Старик: «Почтил недаром бачу^** ты:

Знать, помнишь, ктo от темноты

Нас защищает. Светлый дух

В беде не бросит верных слуг.

Он крилы мощные простер,

Как народился сын. С тех пор

Висит в юртане образок,

Храня младенца от урoк^***,

Чтоб дух болезни, бутило,

Дом обегал в полночной мгле.

Привет тебе. Свои дары

Воздаст господь наш Далары—

Хозяин неба». И жена

Скромна, тиха, оживлена

Приходом гостя, просит сесть.

Приемлет, как благую весть,

Он приглашение. Пошел,

Умылся. Видит—полный стол.

Олений ок'рок, дöвуки,

Нарезан в крупные куски.

Жирно кабанее плечо.

Сушенной рыбы, элгочо,

Переплетаются ремни.

Но хлеба мало. Лишь одни

Лепешки höлькöнö лежат

Стопой, невзрачною на взгляд.

 

Обед закончен. Вьется пар-

Хозяйка сыплет ягод в вар

 

 

И в чашке глиняной простой

Черничный подала настой.

Пурпурно-красный терпкий сок

Он мысли грустные увлек

К стране родной. Он их унес

К имеретинских соку лоз.

И в грезы странник углублен

Почти забыл, где ныне он.

 

Сидели молча. Лишь в пиал

Старик черники подливал.

Вдруг неожиданный вопрос

Прервал теченье милых грез

VIII.

Старик: «Быть может, хочешь ты лежать?»

Странник:—Чтоб ни сестра, ни брат, ни зять

Не знали, где я. Чтоб жена

Забыла, роком сражена

Об имени моем, о мне

Не вспоминала б и во сне,

Чтоб все надежды отцвели.

Я испарился бы с земли,

Как здешний снег, что намела

Нежданно майская метла.

О да, хотел бы я лежать,

Откуда не вернуться вспять.

Старик: «Я вижу, странник, ты скорбишь.

Вдохни полнее нашу тишь,

И боль замрет у нас на льдах

И пред людьми забудешь страх.»

Странник:—Ну что ж, ничуть не утаю

Я боль душевную свою—

Озлоблен, мрачен, грустен, дик.

Да, люди чужды мне, старик.

Не говори мне: «Каждый—брат».

Не зная низости охват,

В тайге ты бродишь весь свой век.

Волк—человеку человек.

Иль злее. Уссурийский тигр

Не мучит жертву ради игр.

А человека—не нужда,

Не голод,—зависть иль вражда

Стезей предательства, измен

Толкает к страсти злобной в плен.

Он в душу ближнего иприт

 

Налить хотел бы,—и горит

От злобы сердце. Другу дал

Приязни знак ты, свой кинжал.

Но в час афелия забыт

Долг благодарности и стыд.

Увидишь ты друзей без маcк

Тобой подаренный Дамаск,

Поверь, насколько было сил,

Твой друг в твою же грудь вонзил,

Хотя доверчивый твой сон

Хранить клялся надежно он.

IX.

Старик: «С тобою спорить не готов.

Не знаю ваших городов,

Ни ваших нравов и страстей.

Останься с нами. Мы гостей

Не видим вовсе. Небом дан

Пришлец из дальних, чуждых стран.

Смотри, как милый сын наш рад,

Как у него блистает взгляд!

Один у нас hомолгечан^*.

Когда-то возвестил шаман:

«Познает тайны мерзлоты».

Так, может быть, разскажешь ты

Ему про солнце, дождь и ветр,

Про вечный лед подземных недр,

Как грома светлая стрела

Разбила ствол, а не сожгла.

Быть может, даже объяснишь,

Живет ли под землею Мышь,

Чей рот огромен и пробьет

На реках самый мощный лед,

Бугры вздымает головой,

Как древней носится молвой».

 

— Сегодня (I.17) получил открытку Оли. Она сообщает о получении моей посылки. Нашел ли ты что-нибудь интересное для себя в ней. Оля сообщает также о неполучении моих писем. Скажи мамочке, что каждый месяц я посылаю 3 письма; надеюсь они получатся в свое время. Крепко целую вас всех. Позаботься о мамочке, она очень устала. Целую тебя, дорогой. Не забывай своего папу.

 

1937.I.16—17. № 68². Дорогая Аннуля, пользуюсь случаем черкнуть тебе несколько слов. Последнее время я часто во сне вижу вас и маму; вероятно (надеюсь!) это свидетельствует

 

о том, что думаю о вас больше и постояннее, чем сознаю, и моя мысль проявляется в сновидениях. Но они столь живы и реальны, что после, проснувшись, остаюсь под их впечатлением. Отсюда двойственность настроения. Личная жизнь унылая, а мысль о великости исторических событий, совершающихся в мире, подымает. Наши потомки будут завидывать нам, почему не им в удел досталось быть свидетелями стремительного (в историч. масштабе) преобразования картины мира. Мы ведь попали в стремнину истории, в поворотный пункт хода исторических событий. В любой отрасли жизни происходит переустройство в самих корнях, но мы слишком близко стоим к этой грандиозной картине, чтобы охватить и понять ее в целом. Пройдут десятилетия, и тогда лишь общее ее станет уловимо в своей подлинной значительности.— Часто думаю о маленьком. Мне жаль, что не вижу его роста, но радуюсь за тебя—маленький около тебя. Он-то не сознает этого, однако впечатления врезаются в него и, безсознательно для него, потом дадут себя знать. Живу я более или менее по старому, т. е. в работе и в беготне из верхнего этажа на нижний и обратно. Чувствую, что материально вам приходится трудно. У меня, по твоей просьбе скопилась пустяковая сумма, если можно будет, то вышлю ее тебе, но не сразу. Это можно будет сделать, надо провести через соответственные разрешения и оформления. Крепко целую тебя, дорогая, деток, маленького; кланяйся бабушке. Жду письма, что-то давно не получал.