г. Загорск (б. Сергиев)

Московской области

Пионерская ул., д. 19

Анне Михайловне Флоренской

 

Флоренский

Павел Александрович

Сп. 1, Осн.

 

 

1936. VII.4—5. Соловки. № 66. Дорогая Аннуля, письма твои № 17, 18, 19 и Кирино получил, а сегодня—от 16 и 26 июня, оба за № 22, т. о. 2 письма не дошли. Почему ты не получала моих раньше—не знаю, а июньские письма тут задержались по причинам не от меня зависевшим. Главная же, вероятно,—это перегруженность цензоров. Как-то я подсчитал, сколько им надо прочитывать в день писем, не говоря о посылках и бандеролях, и подумал об утомительности их работы. Недаром один из цензоров на БАМ'е жаловался на нервное разстройство.—Написал было тебе большое письмо и в частности с мотивировкою своего нежелания писать кому бы то ни было, кроме близких родных. Но потом подумал о несоответствии тона минорного моему прирожденному рэ диэз мажор, и письмо осталось на Соловках. В конце концов люди могут понимать и сами, что мне не [до] светских обязанностей, всегда мне чуждых, а если не хотят понимать, то пусть не понимают. Относительно поездки Мика я тебе писал неск. раз. Повторю: считаю полезным, чтобы он приучался к работе и ростил в себе интерес к делу в таком возрасте, когда формируется личность на всю последующую жизнь. Наша родовая природа такова, что мы можем успешно работать лишь там, где надо работать творчески и пионерски. Все мои предки, по прямым и по боковым линиям были пионерами. Кроме того, наше мышление не отвлеченное, а конкретное, опирающееся на непосредственное наблюдение и опыт. Мику надо обогатиться впечатлениями природы и ее жизни, без этого книжное изучение у него не пойдет успешно. Повторяю, нашей мысли не свойствен формализм и академизм. Да и Кире полезно участие в работе Мика, не только с точки зрения успешности работы, но и большей осторожности в путешествии. Да, часть писем послана на адрес мамы, боюсь, что они застрянут у нее в квартире. Неск. раз я посылал Мику стихи, доходят ли они до вас и доходят ли до вашего сознания. Ведь они автобиографичны и генобиографичны т. е. передают основные свойства нашего родового мышления; поэтому мне хотелось бы, чтобы вы видели в них не просто стихи для развлечения, а итоги жизненного опыта, которые могут быть полезны как направляющее начало в работе и жизни.—В № 154 от 8. VI «Правды» было помещено объявление об издании «Асаdemia» поэмы Шота Руставели.

 

Мне хотелось бы, чтобы ты и дети читали эту поэму, вспоминая обо мне, так как она очень передает мой внутренний мир,— хотя и не во всем, т. е. не передает моего отношения к природе. Но все же, если вы хотите понимать строй моей души, то у Руставели он выражен особенно внятно. Правда, Бальмонт обальмонтил это монументальное создание XII века, сделав величественное—салонным, но все же лучше такой перевод, чем никакого. Твое письмо от 16. VI меня огорчило, когда я узнал, что мамы нет в Посаде и что маленький будет еще где-то отдельно. Мне хочется, чтобы вы были все вместе и чтобы маленький набрался ранних впечатлений от дома. Но письмо от 26.VI исправило дело, и я очень рад, что вы собрались вместе, жаль только, что нет Мика и Киры. Мама и вы все смотрите на цветы, мне это гораздо приятнее, чем смотреть самому. Да и Васюшка будет чаще дома. Письма Наташи я не получил, как, невидимому не получили моих писем мама, Вася и Наташа. Подожду немного, м. б. они и дойдут до вас, а ваши до меня: получение писем в обращенном хронологическом порядке у нас здесь дело очень обыкновенное.—Если увидишь Е. М., передай ей мой привет и скажи, что я часто вспоминаю ее. В частности, меня безпокоит кончина ее приятельницы, забыл как ее звали, жены Н. В.¹ Передай привет также Т. И. и А. И. Спрашиваешь о водорослевой работе. На командировках я бываю, но на короткое разстояние. К тому же на Соловках больших разстояний нет и нет места, куда было бы нельзя дойти пешком в несколько часов. Это уютно, и если бы Соловки не были Соловками, то вполне соответствовало бы моему эллинскому миропониманию. Не люблю безграничных пространств и безформенности, ищу великого, а не большого, а малое пространство легче воспринять, как великий мир, чем большое... Мне часто вспоминается кончина папы. У него были не то сны, не то видения—путешествия, или скорее кочевья в безграничных азиатских пространствах. И его ужасала мысль об изобилии. «Вот, обычно думают, что человечество погибнет от недостатка, говорил он, а мне стало ясно, что оно погибнет от изобилия». Много меня пугало с детства, казалось—врывается неоформленный хаос, с которым не справишься, который не освоишь. Где нет композиции, там нет и понимания, а композиция предполагает ограничение. Что самое главное в художественном произведении?—Рама, рампа, пределы во времени, начало и конец. Если нет ограничения, то невозможно и умиротворение. Умение ограничить себя—залог мастерства (Тете). В себе я боролся всю жизнь с безграничностью, и кажется безуспешно, в этом моя слабость.—Хочется закрепить (это из другой области) нечто о папе. Когда я был в Тифлисе, опасность по утверждению врачей, миновала и мне было сказано, что

 

я могу спокойно ехать, вернуться к своим студенческим обязанностям. Поехал. Сижу раз у себя в комнате, за большим столом перед окном. Было светло еще. Пишу. Как-то утратилось сознание, где я нахожусь, забылось, что я далеко от Тифлиса и что я вырос. Рядом со мною, слева, сидит папа и внимательно смотрит, как это было нередко, когда я учился в гимназии, ничего не говорит. Было так привычно для меня, что я не обращал особого внимания, только чувствовал себя хорошо. Вдруг я сообразил, что я ведь не в Тифлисе, а в Посаде, поднял голову и посмотрел на папу. Вижу его вполне ясно. Он взглянул на меня, видимо ждал, чтобы я понял, что это он и что это удивительно, и когда убедился, то внезапно его образ побледнел, как бы выцвел, и исчез—не ушел, не расплылся, а стал очень быстро утрачивать реальность, как ослабляемый фотографич. снимок. Через несколько часов я получил телеграмму, извещавшую о кончине папы.—Знаешь, усопших я ощущаю гораздо живее, чем знакомых, с которыми разстался,—кроме вас, домашних. Знакомые всплывают как бледные тени, а умершие ощущаются изнутри. Однако, не думай, что я болен. Я вполне здоров и даже не хвораю обычными мелкими болезнями, живу гладко, несмотря на усиленную работу, дневную и ночную. Водоросли мои расширяются и углубляются, хотя и медленно, но крепнут и переходят в производство. То, что два года тому назад было смутною мыслию, сейчас запаковывается в ящики и даже отсылается на материк. Но мысль влечет все дальше, к большему, к более углубленному и к лучшему. Крепко целую тебя, дорогая. Распустилось много (в этом году) прекрасных кашек розовых и белых, но не удается побыть среди них. Еще раз целую.

 

Дорогой Мик, присылаю тебе стихи, написанные для тебя.

XXV.

Он был охвачен жаром—знать.

Еще ребенку—не подстать

Круг детских песен и забав.

Он научился пылкий нрав

Таить под черствою корой.

Один, угрюм, своим не свой,

Всходил он на лесной бугор,

Вперяя вглубь сверлящий взор.

Упорной думою пронзен,

Вскрыть мерзлоту пытался он.

Какие силы вознесли

Те булгоняхи, грудь земли?

 

Не ледяной ли холм сокрыт

В бугре из мха, ином на вид?

 

Он расчищал олений мох.

Но, хрупкий, быстро изнемог

И выбился из детских сил...

Хрустальный купол проступил, —

Заголубевший небосвод.

Но небеса—не тот же ль лед?

Быть может, искры пузырьков

Замкнуты в ледяной покров?

Пустоты в бирюзовой мгле?

Изъяны в горнем хрустале?

 

Оро пробить старался свод.

Удар кайла другой зовет.

Вдруг треск внезапный.

Оглушен, Отброшен, перепуган он.

Бугор растрескался, и бьет

Из недр источник чистых вод.

И ниспадая застывал

Слоями наледный кристалл.

 

Заветной встречи мирный час!

Ликуя луч последний гас,

И лепестки даурских роз

На снег синеющий нанес.

Пернатым облаком паря,

Зарделась ранняя заря,

И сизым сегментом легла

Земная тень—в пространствах мгла

За ней смарагдный горизонт

Ночь многоокую ведет.

Взволнован, потрясен, влюблен,

Оро в ту ночь не вспомнил сон.

XXVI.

Так сблизились: Аджаристан,

Полузатухнувший вулкан,

И с огнедвижною мечтой

Эвенков край над мерзлотой.

Оро в томящуюся грудь

Свободу мысли мог вдохнуть,

А в гостя хмурого проник

Прохлады девственный родник.

Оро ходил за гостем вслед,

Ждал упоительных бесед,

 

 

Ему на разсмотренье нес

Он за вопросом вновь вопрос,

В надежде твердой, что вперед

Вожатай верный поведет.

В уме влюбленном яркий свет

Сиял навстречу, как привет,

И долгий, углубленный гул

Ответ полученный тянул.

Любовь, привычка и расчет

Оро все далее влечет.

Надеждою разгорячен

Он тщится изменить закон

Орбиты жизненной—итти

По своевольному пути.

Мечтает тайно: может быть,

С Сандро удастся жизнь прожить

И прочно, крепче кровных уз,

Спаяет мыслию союз.

Сам от себя с своей мечтой

Сперва закутывался тьмой,

Упорной тайной окружил

Надежд заветных жгучий пыл

И не давал себе отчет,

К чему желание влечет.

Стремленьем властным ослеплен,

Оро глушил разлуки стон.

Любил свой дом. Отец и мать...

Он жизнь без них не мог понять.

Страшила мысль покинуть их.

Но замысел,—мерцавший шлих,—

Путь в мерзлоте себе прорвал,

И вот, расплавленный металл

Струёй слепящею потек—

Времен река, событий рок.

Но в слове находил предел

И под корою цепенел.

XXVII.

И так тянулось. День за днем.

Оро молчал, палим огнем.

Но близился разлуки срок.

Таиться долее не мог

Орон и в сбивчивых словах

Отцу поведал о мечтах.

Старик: «Ужели мрачный уруса

Тебе дороже, чем краса

Пустынных гор, глухой тайги,

 

Где человеческой ноги

Следа не встретишь? Ах, Оро,

Ты рвешься взяться за перо,

Забыть смолистый наш костёр,

Отдать безропотно простор,—

Чтоб схоронить навек в стенах

Души иссохшей жалкий прах,

Чтоб все с урусом потерять—

Народ и дедов, даже мать.

 

Поберегись, мой сын, обой!

Смотри, ты борешься с Судьбой.

Она ж не терпит, коль идем

Мы к цели собственным путем.

Она желанье утолит,—

Однако странен будет вид

Вотще осуществленных нужд,

И замысл жаркий станет чужд.

Все должное само собой

Придет, когда в неравный бой

Вступать не будешь. Но не снесть

Судеб властолюбивых месть

За вызов, ежели мечты

Покорно не отрекся ты.

Судьба свой кубок поднесет,

Но горький, горький вкусишь мед:

Она согласьем отомстит,

Подлив язвительных обид.

Вручит она напрасный дар,

Когда ты сердцем дряхл и стар,

Когда о просьбе позабыл

И отступил в покорный тыл.

Она припомнит всякий вздох.

Воздаст тебе, что тайно мог

Желать в безмолвии ночном,

Когда хотел оставить дом,

Когда не чувствовал, что сир,

Когда в аттаку шел на мир.

 

Поберегись, мой сын, обой!

Не спорь с ревнивою Судьбой.»

Оро в молчании поник:

Слова нейдут, и нем язык.

XXVIII.

Текут минуты. Нет, века,

Порыв уносит старика

Сказать Оро, друзьям, родне,

 

Всей обезлюдевшей стране.

Старик: «Могучий край, пустынный край,

Свои сокровища скрывай

От алчных западных волков,

От хищных касс и сундуков.

Златые россыпи таи

Под ржавым мусором хвои.

В молчаньи тихом берегись

Двуногих и лукавых лис,

Своим безмолвьем мерно стой.

Огонь, огонь—под мерзлотой!

Но вспыхнут недра древних гор,

Лишь осквернит их жадный взор.

Обуглится лесная сень,

Лишится пастбища олень.

Обрыщет льстивая лиса

На юг склоненные леса.

На достояние толпы

Пойдут заветные тропы.

Распуган, зверь лесной сбежит

Туда, где гнейсы да гранит.

И на бездетство обречен,

Исчезнет древний орочен.

Подземных кладов, мирный край,

Врагам тиши не открывай...»

 

Тут входит гость.

Не слышал он

Вещаний сих, но сам смущен.

Он ищет слов—издалека

Повесть аттаку старика.—

 

Крепко целую своего дорогого Мика, который забывает своего папу.—Получили ли вы мои зарисовки зорей Соловецких? Целую Васю, привет Наташе. Напишу им в след. раз. Еще раз целую.

 

Дорогой Олень, хотелось бы о многом написать тебе, но к сожалению места мало, да и число писем в июне было сокращено, не знаю как будет в июле. Надеюсь, ты закончила свои экзамены и теперь отдыхаешь. Прочел книжку Грабаря о Репине и Серове². Написано бойко, пожалуй занимательно, но поверхностно, с уклонением как от биографич. деталей, так и от эстетич. анализа,—вроде фельетона в панегирическом тоне. Вопросы техники, формы, собственно творческ. замысла оставлены без освещения. Разве так надо писать о художнике, да еще художнику! Из биографии Репина, по приведенным дан-

 

ным, я подсчитал, что Репин в среднем писал по 1 1/2 произведения в год. Очень интересные материалы содержатся в книге «Мастера искусства об искусстве»³. К сожалению мне попадает, на неск. часов, только 2-й том. Для понимания живописи эта книга оч. важна. Наверное она должна быть у Никиты или у его родителей. По музыкальному творчеству отдельные места интересны в книге заметок и воспоминаний Сен-Санса (С. Saint-Saëns, Ecole Buissonniere), несмотря на черезчур легкий тон саuserie⁴ этого автора.—По поводу живописи: мне, при виде Соловецкого неба, постоянно вспоминается слово Викт. Васнецова—что небо невозможно передать голубой краской, а можно только золотом. Действительно, здешнее небо, насыщенное уже неразличимыми золотыми блестками, производит впечатление золотого несмотря на свою голубизну. Однако последнее время оно больше сумрачно и сыро. Начался период дождей и холодов. Говорят, уже с середины июля здесь могут быть первые заморозки—утренники.—Тика спрашивает, как надо писать экзамен или экзамин и пр. Напишу тебе, это и тебе полезно. В грамматике установлено понятие об основе слова, т. е. той совокупности звуков, из которых получаются прибавлением флексий падежные формы (или суффиксов и флексий другие образования). Основа—это не корень и не именит. падеж. Напр. имя им. пад. имен—основа. Имен. пад. ехаmen, основа ехаmin.—Русские слова, происходящие от иностран., либо пересаживают им. п., либо опираются на основу. Поэтому экзамен, но экзаминовать, экзаминационный. Крепко целую тебя, дорогой Олень. Отдыхай и пользуйся летом.

 

Дорогая Тика, я получил от тебя лепестки пионов, маргаритку и незабудки. Листья же тархуна, при получении мною посылки, выбросили, и я их лишился. Пион, лепестки которого ты мне прислала, называется пионом Млокасевича; а Млокасевич, открывший этот пион, и семья Млокасевича—хорошие знакомые дяди Шуры⁵. Пион этот—редкий. На ДВ пионов много, но других видов; там они не палевые, а розовые и красные. Тут все уже в середине июня было в цвету, а теперь морошка зреет и скоро будет готова. Но стало значительно холоднее, невидимому лето окончилось. Лисы осмелели: одна напала на кота, но сбежала от него с уроном и поглаживала себе мордочку. Другая пыталась похитить у нас агаровый студень, стоявший снаружи, но отведав ушла недовольная. Они таскают чаячьи яйца. Впрочем, сейчас чайчата уже вылупились и подросли, гуляют с родителями по кремлевскому двору и видимо нисколько не боятся людей, так как последних—десятки ходят тут же, а чайки важно переступают у самых ног и выпрашивают себе подачки. Знаешь ли ты травку звездчанку,

 

или звездицу (Stellaria), сочную, зеленую, с белыми цветочками в виде звездочек, растущую в мокрых местах—на болотах, у канав и т. д. Немцы называют ее Sumpfkraut. Из нее выходит очень вкусный салат, ее можно также варить как шпинат. Скажи маме, чтобы непременно она попробовала ее—очень вкусно (надо с зеленым луком). Поблагодари Аню за письмо и поцелуй. Поцелуй бабушку Олю и маленького, кланяйся другой бабушке и ан. Ф. Кланяйся С. И. Похлопай Буську, чтобы не куралесил.