Лавры и шипы. Художник Матузявичюс

 

Я пребывал в каком-то приподнятом, окрыленном настроении. Основная причина — публикация двух новых стихотворений, замеченных ухтинским обществом. Первое из них было посвящено отправке в фонд обороны сверхпланового эшелона ухтинской нефти. Стихотворение «Ухтинцев привет» было напечатано в многотиражной газете к Дню Красной Армии. Многим друзьям и знакомым оно понравилось, а начальство даже стало относиться ко мне с заметно большим уважением. Начальник

 

санотдела разговаривал любезно и почтительно, а начальник лагпункта полушутя сказал:

— Чудновский-то отказался от слов про ненужные стишки.

Надо было начинать очередную комиссовку заключенных на Лесзаге, а для этого отвезти туда врача. Я позвонил Кальчевскому:

— Борис Сергеевич, вас беспокоит Самсонов, из санчасти.

— Слушаю вас,— раздался любезный голос начальника.

— Не сможете ли вы разрешить взять вашу лошадь съездить на Лесзаг?

— Пожалуйста, Виктор Александрович!

«Слушаю вас», «пожалуйста», по имени и отчеству — какие приятные слова! Причем я не успел объяснить, для чего еду на Лесзаг, а начальник и не поинтересовался. Доверяет, значит. Это приятно. Ведь много ли надо маленькому начальнику от большого?

Отвез на Лесзаг врача, а сам ходил пешком. Вечерами возвращался домой голодным, продрогшим. Входил в совершенно остывшую комнату. И все-таки радовался тому, что она у меня есть.

Над столом — полка с книжками, на стене над кроватью висит балалайка. Возможно, скоро рядом с ней повешу и гитару: предлагают за 400 рублей, даже в рассрочку, но пока еще не решился. У плиты на полу — большая охапка дров, принесенная еще с утра.

Все это свое, родное. Здесь я сам себе хозяин. Не раздеваясь, растопляю плиту. Машинально порываюсь открыть крышку погреба, но вспоминаю, что туда спускаться уже незачем: картошка своего урожая кончилась. Израсходована вся, не осталось даже на семена. Но в коридоре стоит бочка с капу-

 

стой, опустошенная еще только на три четверти. Топором нарубаю полузамерзшей капусты, набираю в миску. Огонь в топке уже пылает, ставлю на плиту чайник, кастрюли, начинают вариться щи и каша. Скоро зашумит и чайник. А пока все это готовится, приятно посидеть у топки с раскрытой дверцей, любуясь золотыми языками пламени, отогревая руки, слушая потрескивание дров. Когда воздух в комнате нагреется, можно раздеться и поужинать, побренчать на балалайке, прилечь, почитать.

Однако рано тянуло ко сну от систематического недосыпания. В восемь вечера протопишь плиту, а в десять в комнате уже снова холодно. Забирался под два одеяла, зачастую в шапке. Только так удавалось согреться и пару часов вздремнуть. Затем пробуждал невыносимый холод. Тогда я вставал и включал самодельную электрическую печь — вертикальный жестяной цилиндр высотой до полуметра, на ножках, покрытый слоем асбеста, а поверх него спиралью намотана проволока. Это нехитрое приспособление соорудил мне земляк Костя Западов, с которым когда-то прибыли в Ухту общим этапом. Оно натужно, как бы сердито и угрожающе гудело. Лампочка под потолком светила очень тускло, мигала, порой казалось, что вот-вот погаснет. Поэтому я решался включать в сеть свой незаконный обогреватель только по ночам, иначе пробки полетят, несмотря на жучки. Спать было нельзя: а вдруг случится короткое замыкание, возникнет пожар? Но можно было час-полтора почитать, пока воздух нагревался. Затем, выключив печь,— опять в постель часов до трех-четырех, когда холод снова заставлял включать отопление.

Вот почему я недосыпал, ходил с покраснев-

 

шими глазами. Однако привык и не очень замечал неудобства. Да и дело шло к весне, к теплу. На Лесзаг ходил не каждый день, поэтому иногда вечером бывал на катке, в кино. Посетил заседание библиотечного совета при ЦДК, в который был включен недавно.

Однажды у билетной кассы ЦДК ко мне подошел молодой человек примерно моего возраста и, широко улыбаясь, стал жать и трясти мою руку со словами: «Поздравляю вас, от всей души поздравляю!» Он расхвалил мое стихотворение. Его открытое и восторженное лицо мне показалось знакомым. Наконец вспомнил: на новогоднем вечере я оказался победителем литературной викторины и получил в награду книгу — киргизский эпос «Манас». Этот парень, проводивший викторину, и вручал мне книгу. При этом так же тряс мою руку, с той же широкой улыбкой, с тем же восторженным выражением и с теми же словами: «Поздравляю вас, от всей души поздравляю!»

Еще не иссякли поздравления по поводу публикации стихотворения ко Дню Красной Армии, как в той же газете «За ухтинскую нефть» появилось мое поэтическое сочинение к 8 Марта под названием «Гордись фронтовой сединой». Оно было написано на основе конкретного факта. Солдат, бывший ветлосянец, прислал своей жене письмо с фронта, в котором сообщил, что у него поседели виски. Однако вскоре мне передали нелестное мнение о моих стихотворных опытах. Оно принадлежало Николаю Ивановичу Мамину.

С этим молодым худощавым мужчиной я познакомился еще в начале зимы в библиотеке. Увидев, что я беру стихи Бальмонта и Надсона, он заговорил со мной. А однажды по пути из библиотеки пригласил меня к себе. Я был поражен бедностью,

 

убогостью обстановки его крохотной каморки, но проникся большим уважением к ее обитателю, когда он нараспев прочитал мне целую поэму собственного сочинения. Вот этот-то человек и заявил, что я должен больше работать над собой, а таких стихов писать не надо. Это расстроило меня и заставило задуматься.

Дома я взял в руки газету. Вся первая страница ее была занята призывами ЦК ВКП (б) к 27-й годовщине Красной Армии. На обратной стороне — телеграмма управлению, политотделу Ухтинского комбината, райкому союза нефтяников за подписью замнаркома внутренних дел СССР Завенягина. В ней НКВД СССР поздравлял комбинат с победой в соцсоревновании за январь с присуждением переходящего Красного знамени Государственного Комитета Обороны и премии в триста тысяч рублей. Сообщалось также, что второе место присуждено Воркутуглю.

Рядом с телеграммой — передовица «Высокая награда», заметки о перевыполнении планов передовиками производства и сельского хозяйства, о фронтовой пятидневке коллектива Газопромысла. И среди всех этих серьезных материалов — мое стихотворение «Ухтинцев привет». Начинаю его читать и оценивать.

Дикий север дремлет, нелюдим, суров.

Вот вонзились в землю лезвия буров.

И в борьбе упорной стал и север щедр:

Нефть рекою черной полилась из недр.

Во-первых, как бывший без пяти минут горный техник, я не мог не знать, что у буров лезвий нет и в землю буры «вонзаются» коронками. И что же эти «лезвия» — взяли да и вонзились сами по себе? А где же люди, заставившие их вонзиться? Непонятно также, о какой борьбе идет речь.

 

 

Однако основная часть стихотворения показалась мне весьма выразительной, и я, увлекшись, начинаю читать вслух нараспев:

Нефть — помощник верный, сила, солнце, жар,

Каждая цистерна — по врагу удар!

Нефть влилася кровью в славный Ленинград —

Отогрет с любовью богатырь-солдат.

Нефть — на полустанке путевой фонарь,

Нефть — несутся танки через дым и гарь.

И на бранном поле в подвигах больших —

Тружеников доля шахт и буровых.

Их порыв могучий знает вся страна,

На груди у лучших блещут ордена.

Нефть сверх плана — фронту ухтинцев привет.

Шире ж горизонты трудовых побед!

Патриотический накал стихотворения не мог не вызвать удовлетворения. Но я согласился с тем, что работать над собой надо больше.

Попутно я поразмышлял над передовицей «Высокая награда». В ней, в частности, сообщалось, что «дружный и сплоченный коллектив Нефтешахты № 1 освоил и даже перекрыл проектную мощность ее по добыче нефти». Но кем создавалась эта уникальная шахта — об этом нигде и никогда не говорилось и не писалось. Я же сам был свидетелем этой стройки в 1938 году, когда вместе с другими заключенными работал и бедствовал там. В достигнутых успехах велика доля и таких тружеников, помышлявших не об орденах, а только о том, как бы выжить.

 

Когда из лесхоза привезли и выгрузили во дворе машину горбылей, которые были заказаны уже давненько, я перетаскал их в сарай за один вечер. Сырые и промерзшие плахи сложил отдельно, с перекладинами между рядами, чтобы лучше просыхали. Но и сухих дров набралось порядочно,

 

 

как мне казалось, их могло бы хватить до окончания весенних холодов.

Однако, завершив эту работу, я почувствовал в пояснице прострел и понял, что начинается радикулит. Всего сгорбило, не мог расправить спину. Тем не менее был доволен, что убрал горбыли под крышу, пока их не замело снегом. В голове опять гуляли рифмы, а сложенные в два штабеля дрова рисовались даже как бы стихотворными строфами. И вот легко, как стайки птиц, выпорхнули одна за другой строчки:

Дрова, дрова! О вас бы песни петь:

Без вас, дрова, ни в чем не преуспеть.

Тепло, тепло, оно идет от дров.

Не будь же их — не будешь ты здоров!

Дрова, дрова, родные горбыли...

Они в сарай рядами залегли.

Им дела нет — спина моя болит:

Пока таскал, схватил радикулит.

И скрючен я, не встать мне и не лечь:

Дрова опять потребовала печь...

Этот бессмысленный шаловливый экспромт продолжался бы и дальше, если бы до меня вдруг не дошло, что радикулит не может давать оснований для веселости. На следующий день я с трудом доплелся до грузовика, отвозившего работников на Ветлосян, и лишь с посторонней помощью был поднят в кузов машины, а затем и выгружен из него по прибытии к месту назначения.

Доктор Я. И. Каминский назначил мне физиотерапевтические процедуры. И там у меня состоялась новая встреча с художником Болеславом Матусевичем (так его звали все на Ветлосяне; лишь через многие годы я узнал, что истинная его фамилия Мотуза-Матузявичюс).

Он ожидал своей очереди на процедуру.

— Начальники санчасти тоже болеют? — спро-

 

сил он, заметив, с какой осторожностью я садился на стул.

— Что поделаешь, бывает. А художники?

— У меня старая история.

В 1937 году, когда он работал художником при Ухтинском ЦДК, он получил травму. Случилось это после Октябрьского праздника. Заключенному Матусевичу было поручено снять с фасада здания праздничные лозунги и украшения. И он сорвался с большой высоты. В Сангородок он поступил с повреждением костей таза и позвоночника. Обошлось относительно благополучно, но с тех пор часто беспокоили боли в пояснице.

А потом вместе со всей художественной мастерской он был переведен из Ухты на Ветлосян. Под его руководством в зоне работали более десятка художников. Они выполняли вывески, плакаты для лагеря, а также репродукции картин, реализуемые и за его пределами.

— Периодически обследуюсь и лечусь у разных врачей, особенно здесь, у Якова Иосифовича. Вообще же я знал всех лекарей, даже работавшего до Губенко заведующим амбулаторией Бригера. Часто беседовал о литературе с Шаблиовским, Арияном. С Виттенбургом разговаривал по-немецки...

Я слушал и смотрел на картину Матусевича, которая висела на противоположной стене. Несколько лет назад доктор Я. И. Каминский устроил здесь его выставку. Середину экспозиции занимали три картины, изображавшие суровую таежную природу, включая пейзаж, оставшийся на стене до настоящего времени.

— Болеслав, вы не собираетесь еще раз выставить здесь свои работы?

— Я уже дважды их показывал. Теперь же отсиживаю последний год, и все мысли о воле.

 

— А на этой картине — сквозь мрак пробиваются лучи надежды...

— Это так. Такую же мысль я высказал в одном из своих стихотворений.

И Матусевич продекламировал свое небольшое сочинение о том времени, «когда вздохнут сердца, свободные от страха».

— Я не подозревал, что вы еще и поэт.

— Всякий художник в какой-то степени поэт. Тем более когда вращаешься среди людей искусства. Мне и в лагере в этом отношении повезло. Только вот здоровье...

Матусевич рассказал о работе в бригаде буровиков, о том, как в начале октября тридцать шестого года был отправлен этапом на тракт Чибью — Крутая. Пришлось заниматься разной работой, в том числе и на лесоповале. Лишь после этого его перевели обратно в Ухту — для работы по специальности при ЦДК.

— В общем, лагерь сделал из меня инвалида. Обидно. А я ведь с 1932 года коммунист-подпольщик. Кстати, вам знакома по Ветлосяну медсестра Людвиковская?

— Да. Когда я работал санитаром в глазном отделении, Елена Адамовна обучала меня некоторым сестринским процедурам.

— Она польский коммунист-подпольщик, а тоже попала в лагерь. Я по линии Коминтерна был направлен на учебу в Москву, а мне дали три года за нелегальный переход границы. В лагере же добавили еще пять. Утешает лишь то, что здесь много и других честных людей. Я близко познакомился со многими врачами, художниками, артистами. Много талантливых людей, например Константин Эгерт...

— Константин Эгерт? Кинорежиссер? — спросил я, вспомнив, что около шести лет тому назад,

 

когда я начинал работать медбратом у доктора С.И. Крис- тального в корпусе № 5, там на лечении находился Эгерт. Упоминание о нем меня очень заинтересовало, но в это время меня пригласили на процедуру.

К прерванному разговору удалось вернуться лишь через несколько месяцев, когда Болеслав Матусевич был уже освобожден. Я встретил его с этюдником на берегу реки Ухты.

— Хочу набросать этюды перед отъездом.

— Обещают отпустить?

— Не особенно. Но надеюсь. Ведь я для начальства, для меценатов-то своих, немало сделал.

— Где же вы сейчас?

— Снова в театре.

Так Матусевич называл ЦДК. Когда я выразил восхищение постановками в ЦДК, Матусевич рассказал об истории ухтинской сцены, о К. В. Эгерте, с которым он познакомился на олп № 1 в 1937 году. Там была бригада художественной самодеятельности, составленная из артистов-узников, попавших в лагерь из различных театров страны. Ведущую роль в этой бригаде играли кинорежиссер К. В. Эгерт, артист Л. Екельчик и солист Саратовской оперетты П. К. Рябых-Рябовский. Самодеятельная труппа в дальнейшем составила основу ухтинского театрального коллектива.

— Мы с Константином Владимировичем сделали много постановок, даже оперу «Кармен» и ряд оперетт ставили,— не без гордости вспоминал Матусевич.

Мы шли рядом вдоль реки. Он шагал мягко, оживленно рассказывая, но одновременно зорко всматриваясь в лесистые берега. Временами он останавливался и неподвижно смотрел вдаль. Мне казалось, что художник старался запомнить виденное

 

не только зрением, но даже ощутить запахи. Повернувшись ко мне, он восторженно воскликнул:

— Какая красота! Смотришь вокруг и, как говорится, летишь на крыльях вдохновенья! И все же хочу уехать подальше от Комии (так он называл республику Коми), чтобы не видеть больше лагерных вышек.

— И куда же думаете податься?

— Хотелось бы устроиться на родине, но не знаю, разрешат ли жить в Вильнюсе. Впрочем, можно жить и не в столице. Эльга хочет побывать в Латвии, на родине предков. Вместе решим, с чего начать. Надо еще немного и на дорогу заработать.

— У вас специальность хорошая, к тому же талант. Поэтому везде можно жить.

— Но мне трудно сидеть на одном месте. Художнику нужны новые «зрелища». Непременно хочу побывать на Кавказе, поездить по Средней Азии.

— Теперь вы вольный человек. Война закончилась. Везде успеете побывать и многое увидеть. Может быть, пожелаете еще побывать и у нас в Карелии?

— Если бог даст...

При этих его словах и я ощутил щемящую тоску по родине.