Удача на Штрафном. Стихи в газете

 

Откажись я от начальнического портфеля — жил бы спокойно, без особых проблем, курируя

 

больных своего отделения. Прямо после работы в больнице мог бы каждый раз завернуть на свои огороды и, взяв в руки спрятанную в кустах лопату, действовать. Теперь Двадцатая буровая осталась в стороне от моего обычного пути. Да и как будет со временем?

Так я размышлял, идя на больничную пятиминутку. Главный врач больницы Ветлосян Я. И. Каминский не останавливал меня, когда я излагал ситуацию на Лесзаге и Штрафном, а также и на самом Ветлосяне. Я призывал к усилению санитарно-профилактической работы, особо подчеркивал необходимость срочно начинать комиссовку. Врачи и старшие лекпомы выразили готовность во всем помочь.

Надо начинать. Но с чего начинать хотя бы организацию комиссовки заключенных? Посоветовавшись со статистиком С.М. Си- доруком, Галиной Култышевой, знакомым нарядчиком, я убедился, что это выполнить много труднее, чем я мог предположить. Пересмотр трудоспособности заключенных по существующему положению проводился через определенные сроки. Подошел срок для самого олп № 7. На Лесзаге комиссовка была уже просрочена, поэтому не потребовалось убеждать в ее необходимости. О досрочной же комиссовке на Штрафном начальство не желало и слушать.

Было очевидно, что надо начинать с Лесзага. Однако требовалось время на подготовку. Необходимо было распоряжение начальника лагпункта с указанием конкретных сроков и утверждением состава комиссии. Он, выслушав предложения, отнесся к ним с пониманием, и было даже трудно поверить в его недавнюю вспышку гнева. Требовались списки всех заключенных, лучше всего побригадные. Их составляла учетно-распределительная

 

часть (УРЧ), проставляя после каждой фамилии категорию трудоспособности (ТФТ, СФТ, ЛФТ). Для каждой бригады устанавливалась дата и время явки на комиссию с таким расчетом, чтобы не было потерь рабочего времени.

Я бегал и звонил по разным инстанциям в течение трех дней, пока не родился график комиссовки. После же работы уходил на огороды и работал на них до изнеможения, чтобы успеть больше убрать до отбытия на Лесзаг. Картошка была рассыпана на просушку по всей комнате.

Наконец комиссовка пошла. Работа была напряженной и утомительной, продолжалась иногда до позднего вечера, но я чувствовал удовлетворение оттого, что дело тронулось. Категории трудоспособности заключенных были приведены в соответствие с состоянием их здоровья. Попутно были выполнены врачебные консультации, направлены на стационарное обследование и лечение выявленные больные. Одновременно шла подготовка к этой работе на Ветлосяне. Затем дошла очередь и до Штрафного.

Комиссовки продолжались в течение всего сентября и октября. Параллельно необходимо было выполнять контроль за санитарным состоянием бараков, пищеблока, работой амбулатории, участвовать в пятиминутках больницы, составлять планы и отчеты, решать текущие вопросы медико-санитарного обслуживания как заключенных, так и вольнонаемных.

Удалось договориться с руководством лагпункта о проведении санитарно-просветительных радиобесед. С первой из них (о профилактике гриппа) я выступил сам. Инспектор санотдела врач Д. К. Чудновский, посетивший Ветлосян с проверкой работы больницы и санчасти, в разговоре с Кальчев-

 

ским весьма положительно отозвался о состоянии дел.

В сентябре мне предложили переселиться на Ветлосян, была выделена комната — большая, светлая, с крашеным полом и всей необходимой обстановкой. Она показалась мне роскошной по сравнению с моей ухтинской конурой.

Однако на Ветлосяне, закончив работу в зоне, я видел бы из окна своей шикарной комнаты лишь колонны невольников, следующих на работу или возвращающихся в зону под конвоем, да сторожевые вышки. В Ухте же я пребывал все-таки среди вольного городского населения, недалеко от дома культуры, библиотеки, стадиона. Многие друзья и знакомые не советовали переезжать на Ветлосян. Кроме того, к городскому жилью меня привязывало овощехранилище под полом, на которое было потрачено много трудов. Поэтому, хотя и не сразу, я отказался от новой комнаты.

Материальное положение мое заметно укрепилось, хотя зарплата была даже несколько ниже по сравнению с той, которую получал бы, оставаясь на прежнем месте. В сентябре был сыт за счет урожая со своих огородов. Приобрел на базаре старые ручные часы, за которые наполовину рассчитался картошкой, оцениваемой от двухсот до трехсот рублей за ведро. Урожай дал возможность рассчитаться и за некоторые другие малые и большие услуги. За доставку урожая от огорода до дому на попутной машине отсыпал водителю два ведра, за починку ботинок отдал ведро, за перешивку галифе — тоже.

На октябрь мне выдали несравненно более «содержательную», чем на прежней должности, продуктовую карточку — группы III—А. По ней в течение месяца я мог выкупить 4700 г мяса, 1300 г жи-

 

ров, 3000 г крупы, причем мясной талон отоваривали именно свежим мясом. Дополнительно была выделена также молочная карточка. Кроме того, вскоре, зайдя в ветлосянский ларек, я узнал, что включен в список на получение 130 килограмм капусты. Пришлось потратить несколько вечеров, чтобы при помощи Натана Левина нашинковать кочаны и засолить две бочки капусты. Все это повысило мои возможности помогать семье.

Когда на торжественном заседании 6 ноября в приказе по олп № 7 мне была объявлена благодарность, я подумал, что, по-видимому, уже освоил обязанности начальника санчасти. Однако затем решил, что об этом судить еще рано, так как далеко не все удавалось. Кроме того, намеченный для себя трехмесячный испытательный срок должен завершиться только 5 декабря.

С завершением комиссовок и сбора урожая наступил некоторый просвет. Этому я был очень рад, так как изрядно выдохся, чувствовал слабость, раздражительность. В комнате наконец начал наводить порядок. Из выращенного на огороде осталось лишь порубить высохший табак, чтобы получилась махорка-самосад. Вечерами занимался этой нудной работой, а также с упоением читал «Жан-Кристофа» Ромена Роллана. Иногда возникала надежда, что смогу поступить учиться. Однако эта надежда растаяла, когда получил письмо из Хакассии от сестры Тони. Она сообщала, что стала студенткой сельскохозяйственного техникума в Абакане, живет в общежитии и бедствует в материальном отношении. Я подсчитал свои наличные, их оказалось только пятьдесят рублей. Пришлось занять и срочно выслать две сотни. На что же я буду жить, если поступлю в институт? Не говоря уже о том, что мне стукнуло двадцать пять, а пока открепят от

 

производства лагеря, будет еще больше. Видимо, учиться уже поздновато. К тому же подошли годы и для женитьбы. А связать себя семьей — значит окончательно лишиться даже слабой надежды на институт. Своими сомнениями я поделился в письме с Павлом Михайловичем Губенко (Остапом Вишней), который уже жил в Киеве.

С Алей встречался редко, так как работал в другом краю. Скучать было некогда, а после напряженной работы, особенно в первые два месяца, не хотелось никуда выходить из дому. Ее отношение ко мне было неровным. То шла танцевать со мной, то под разными предлогами уклонялась. Очевидной становилась ее неуравновешенность, нервозность. При встречах большей частью была внимательной, мило и открыто улыбалась. Иногда после танцев или кино я провожал ее под руку до дому. В гостях у нее в день ее рождения мы много танцевали и пели, а в свой день рождения я был поздравлен поцелуем. Но я, кажется, охладел к ней.

Знакомая девушка рассказала мне, что Аля всюду и всем болтает, что я от нее без ума. Это меня основательно задело, и я сочинил стишок, который, мне думалось, поставит ее на место. Однажды встретил ее вместе с сестрой и двумя подругами, и она сама напросилась на стихотворение.

— Виктор, что ты сочинил для меня нового?

— Вот, прочти вслух, у меня как раз в кармане. Аля, взяв в руки листок и бегло взглянув на первые строки, начала читать с довольно напыщенным выражением:

Милая девчонка унесла покой.

С перстеньком ручонка. Домик за рекой.

За рекой, в Рабочем, глянь, рукой подать,

Но и дни и ночи мне по ней страдать.

Я теряю разум от тоски по ней,

С горя сло...

 

Она запнулась на полуслове, покраснела и протянула мне листок:

— Это нахальство с твоей стороны.

      Девушки в один голос потребовали читать до конца.

— Слушайте, что дальше,— сказал я.— «Я теряю разум от тоски по ней, с горя слопал сразу три тарелки щей». Вот и все.

Девчонки смеялись. От души смеялась и Алина сестра Ася, которая по своей простоте восприняла последние слова стихотворения в буквальном смысле.

— Почему, Аля, ты так недовольна, ведь это же шутка? — спросил я.

Но Аля подхватила своих подружек под руки и потащила в сторону от меня. Я был доволен произведенным эффектом.

Однако Аля вскоре как бы забыла об этом инциденте. При встрече льнула ко мне, ласково и продолжительно заглядывала в глаза. Однажды, взяв меня под руку, кротким голосом сказала:

— Проводи, Витенька, меня до дому, здесь совсем близко.

Когда подошли к крыльцу, я уже собирался распроститься, когда вдруг услышал:

— Будь другом, устрой мне, пожалуйста, перешить шубку.

Я не смог отказать.

 

Начиная с первого декабря я находился в особом напряженном ожидании пятого числа. Эту черную дату в своей жизни, дату ареста, совпавшую с Днем конституции, я никогда не забывал. Всегда в этот день настроение было траурным, но в последние годы примешивалось и радостное чувство, когда сознавал, что все страшное, слава богу, позади.

 

Вспомнил также, что в этот день исполнится ровно три месяца моей работы в должности начальника санчасти: истечет установленный самому себе испытательный срок, и я уже предвкушал удовлетворение, что в основном удалось справиться с трудными обязанностями.

Однако еще до ожидаемой даты в санчасть явился с очередным месячным отчетом лекпом Ауце со Штрафного. Как всегда, отчет его был весьма лаконичным: он умещался на тетрадном листке. Но главным было то, что он сообщил устно. Хотя срок комиссовки на Штрафном еще не подошел, многие работяги уже ослабели настолько, что их категории трудоспособности не соответствовали физическому состоянию. Случались отморожения даже при относительно слабом морозе. Больничка переполнена, в ней по-прежнему не хватает одеял. Многие больные остаются в бараках. С начальником Штрафного Чукичевым ни о чем не удалось договориться. Он упрямо заявлял, что руководствуется категориями трудоспособности, установленными комиссией, плановым числом больничных коек и табелем мягкого инвентаря. Делать какие-либо отступления не имеет права, хотя и обеспокоен тем, что производственный план не выполняется из-за болезни зеков. У Чукичева, по словам Ауце, куча детей, и он очень держится за свое место, хлопотать за зеков не будет — вдруг сочтут пособником!

При первой же представившейся возможности я направился на Штрафной. Все подтвердилось. Согласно сложившейся традиции я должен был доложить свои замечания и предложения начальнику. И я придумал новую тактику. Я должен попытаться внушить Чукичеву, что если сейчас пересмотреть категории трудоспособности зеков, то

 

в план 1945 года могут быть внесены коррективы с учетом реальных возможностей рабочей силы. Однако вопрос о досрочной комиссовке может быть решен только начальником санотдела. В его власти также принять решение об увеличении числа больничных коек и мягкого инвентаря к ним. Если бы Чукичев согласился дать свою лошадь, чтобы привезти сюда начальника санотдела, все могло бы быть решено в нужном направлении.

Чукичев почти без колебаний согласился прислать лошадь с санями в Ухту. Должность начальника санотдела на время выезда Н. А. Скакуновской в отпуск исполнял Д. К. Чудновский. Его довольно быстро удалось убедить в необходимости такой поездки, и вместе с ним мы побывали на Штрафном. В результате основные наболевшие проблемы были решены положительно.

Я испытывал большое удовлетворение от этой операции. Однако получил за нее строгое замечание от Кальчевского: я должен был поставить его в известность о предстоящем посещении Штрафного начальником санотдела. Заместитель Кальчевского Терновский добавил:

— Впредь вам надлежит твердо знать: в нашем подразделении все должно делаться только с ведома и санкции начальника олп.

Внушение Терновского не показалось мне очень строгим, и я рискнул на следующий день обратиться к нему с просьбой выписать дров. Я топил плиту дважды в день. И все-таки почти всю ночь не спал от холода и слушал, как мышонок таскал и рвал бумажки. Приходилось вставать в четыре часа утра и топить. Печь быстро нагревалась, но столь же быстро и остывала. Я опасался, как бы не померзла картошка в подполье, и набросал на нее тряпья.

 

Но Терновский мне отказал:

— Если бы вы жили на Ветлосяне — другое дело. Городская жилплощадь вне сферы нашего обслуживания.

В горжилкоммунхоз мною давно была дана заявка на дрова, но не очень обещают. Что же остается? Поймать и купить «левую» машину дров? Не замерзать же!

Незадолго до Нового года я получил письмо от П. М. Губенко (Остапа Вишни) от 30 ноября 1944 года. В нем, отвечая на мои сомнения относительно учебы, писатель из далекого Киева писал:

«...Дилемма, говорите, перед Вами: жениться или учиться? А Вы объедините эти два «глагола»:

Вы вместо «или» поставьте «и». И жениться, и учиться. Одно другому не мешает. А учиться, конечно, обязательно. Молодой Вы еще: такому можно еще научиться, что аж страшно!»

Однажды, побывав у меня дома вместе со своей сестрой, Аля сказала мне с оттенком пренебрежения:

— Где тебе жениться: у тебя даже настоящей кровати нет. К тому же и портмоне слишком тощее.

— Но я ведь пока и не делал тебе предложения,— отпарировал я.

— Я выйду за тебя, когда ты станешь врачом, когда тебе будет тридцать...

Ее поведение все более меня возмущало. Совсем недавно уступил ее ласковой просьбе и устроил в ветлосянскую мастерскую шить бурки. Затем понадобилось вставить зубы ее маме, причем поскорее, хотя Але было известно, что существует очередь, а я ведаю нарядами на зубопротезирование только для сотрудников олп № 7. На сей раз я не смог ей помочь.

К февралю удалось расправить спину и вздохнуть после напряженной, нервной работы по составле-

 

нию годового отчета. Иногда вечерами я начал заходить на каток, устроенный на стадионе, там брал напрокат коньки и катался по кругу. Посмотрев хоккейный матч, написал под впечатлением стишок «Хоккеисты». Он был опубликован в многотиражной газете «За ухтинскую нефть» 5 февраля 1945 года. Сразу же после этого главный редактор Я. И. Гаврюшов попросил меня написать что-либо в стихотворной форме к лыжному кроссу. Через несколько дней я принес ему стихотворение, пафос которого выражался в таких строчках:

Хорошо, что стреляешь ты метко,

Кровной местью пылаешь к врагам,

Но готов ли пойти ты в разведку,

В дальний путь, по лесам и снегам?

Стихотворение завершалось призывом к молодежи становиться на лыжи. Оно было с восторгом принято редколлегией и опубликовано. В отличие от предыдущего стихотворения, которое было тесно зажато между колонками, «Все на лыжи!» было помещено более просторно, на двух колонках. Может быть, поэтому оно было замечено многими ухтинцами, и даже Е. И. Харечко поздравил меня с «литературным дебютом». Призвав к массовому участию в кроссе, я пытался и сам поддержать его, но неудачно. Из положенных десяти километров прошел лишь семь. Взмок, простудился и заболел тяжелым воспалением глотки и гортани, полностью лишившись голоса.

Не успел прийти в себя — новая неприятность. В Москве, в санитарном управлении ГУЛАГа, ознакомившись с отчетом нашего санотдела, обратили внимание на подскок заболеваемости сифилисом. В Ухту поступила телефонограмма с требованием срочного объяснения. Здесь же установили,

 

что все это касается моего отчета по олп № 7. Оказывается, все 16 случаев «старого» сифилиса (в латентном, скрытом периоде) были ошибочно внесены в графу случаев свежего заболевания.

Виновником, конечно, был я: подписал отчет, не вникнув внимательно во все цифры. Начальник санотдела Д. К. Чудновский, специально прибывший на Ветлосян, разразился в мой адрес громами и молниями:

— Разве можно допускать такую безответственность! Вместо того чтобы заниматься своим делом, вы занимаетесь ненужными стишками!

Однако Начальник лагпункта Кальчевский на всю эту историю реагировал спокойно. Это охладило и пыл начальника санотдела. Он уехал, даже не пригрозив взысканием. Кальчевский же посоветовал мне с простодушной усмешкой:

— Теперь, Виктор, ты сочини стихи про Чудновского.

Приходилось поистине удивляться, как невозможно иногда предвидеть реакцию начальства на тот или иной промах!