Новое назначение. «На ковре» у начальника лагпункта

 

В августе 1944 года начальник больницы О.А. Ме- бурнутов попросил меня остаться после утренней пятиминутки и показал выписку из приказа начальника Ухткомбината НКВД комиссара госбезопасности Бурдакова по личному составу. Под параграфом вторым я прочел: «Перемещаются: 1. Фельдшер олп № 1 тов. Самсонов Виктор Александрович — на должность зав. отделением лазарета олп № 1 с 1 июля 1944 г. с окладом 500+ 50 % руб. в месяц...»

Было приятно, что после отказа оформить меня официально завотделением с повышением зарплаты начальство передумало и даже проводит на эту должность задним числом. Удивило, что для этого требуется приказ самого начальника лагеря. Я поблагодарил Оганеса Александровича и собирался уйти, но он остановил меня:

— Но главное-то в другом. Вас собираются

 

назначить начальником санчасти олп № 7. Готовьтесь к повышению...

Я был буквально ошарашен:

— Вы шутите?

— Нет, вполне серьезно.

Мне было известно, что фельдшер Галя Култышева, довольно бойкая и решительная девушка, занимает этот пост лишь около полугода, а до нее в течение трех или четырех лет начальником санчасти была обаятельная В. М. Красильникова, затем переведенная в лаборанты больницы.

— А что с Галей?

Оказалось, начальник олп № 7 Кальчевский категорически заявил: «Хватит уже на должность начальника санчасти назначать баб. Мне это надоело, через них одни неприятности. Найдите мне где угодно мужика».

По-видимому, «мужиков» не хватало, если остановились на моей кандидатуре.

Мне не хотелось менять относительно спокойную и уже привычную работу, обеспеченную наконец и повышением зарплаты, на более ответственную и хлопотную службу. Впереди у меня еще более года поражения в правах. Пугало то, что с лишенца спросят больше, чем с «чистого», а случись какая неприятность — строже и накажут.

Свои сомнения и доводы я высказал руководству больницы, коллегам. Но все рекомендовали мне не отказываться, обещали помощь.

Последующие события разворачивались быстро. Меня вызвали к начальнику санотдела Ухтижемлага Н.А. Ска- куновской. Она была очень любезна:

— Планируем перевести вас на хорошо знакомый вам Ветлосян, начальником санчасти. Мы уже советовались с руководством больницы, с самим Борисом Сергеевичем.

 

Наступила пауза. Скакуновская испытующе смотрела на меня. «Кто такой Борис Сергеевич?»— задался я вопросом и быстро вспомнил: это начальник олп № 7 Кальчевский. Кроме Ветлосяна ему подвластны еще две командировки — Лесзаг и Штрафной.

Поблагодарив, я выразил сомнение в своих возможностях. Скакуновская высказала обратное мнение и сразу перешла к перечислению важнейших задач санитарно-профилактической работы.

Я пытался отказаться от назначения, но не очень настойчиво. Во-первых, учитывая доброжелательное отношение авторитетных врачей, я рассчитывал на обещанную ими помощь. Во-вторых, если начальство захочет назначить, то много спрашивать о моем согласии не будет.

— Идите, продолжайте работать на своем месте, о решении сообщим.

Ждать пришлось недолго: через пару дней в больнице была получена телефонограмма о моем назначении.

Как говорится, тот не ошибается, кто не работает. Я не сомневался в том, что промахи у меня будут. Я даже назначил себе трехмесячный испытательный срок, чтобы убедиться, если начальство не догадается раньше, в своей пригодности или непригодности к административной работе.

Пятого сентября сорок четвертого года я с волнением подходил к отдельному лагерному пункту № 7, обнесенному высокой сплошной оградой из толстых жердей с несколькими рядами колючей проволоки над ними. Предъявив документы вахтеру и переступив порог проходной, я увидел знакомую дорогу, устремившуюся вверх по пологому склону в глубь лагерного поселка. Эта дорога являлась как бы главным проспектом, от которого

 

 

ответвлялись тропинки и дорожки к хаотически разбросанным баракам, а также улица жилых домов, спускавшаяся с плато влево — к бане, дезкамере, пекарне, столовой. Я четко представлял себе весь план зоны, так как в течение четырех лет, с осени тридцать восьмого (когда был переведен сюда для лечения глаз с Нефтешахты № 1) до осени сорок второго, отбывал здесь большую часть своего срока. В конце «проспекта», вдоль него и в стороне, располагались хорошо знакомые мне корпуса больницы (или, как ее часто называли, лазарета) Ветлосян — центральной больницы Ухтижемлага НКВД. Миновав их, я подошел к небольшому домику, в котором размещалась санчасть.

Свой больничный корпус при олп № 1 я сдал два дня тому назад, вчера получил расчет, оформился в новой должности в отделе кадров Управления лагерем. Затем представился начальнику олп № 7 Б. С. Кальчевскому. Пожилой мужчина небольшого роста, с бритой головой, в гимнастерке коричневато-зеленого цвета, глубоко сидя в своем кресле, разговаривал со мной благосклонно.

Култышева уже ждала меня в маленьком кабинете санчасти.

— Занимай, Виктор, место. Я рада поскорее его сбыть,— сказала она.

— Вот, почитай,— протянул я Култышевой бумажку.

Она начала читать вслух, с интонациями, иронически подчеркивающими не ахти какую важность текста:

— «Начальнику санчасти тэ Култышевой. Предъявитель сего тэ Самсонов В. А. назначен вместо вас на должность начальника санчасти, которому вам надлежит с получением сего передать должность с представлением соответствующих дел.

 

По сдаче — приему дел акт представьте мне. Зам. нач. олп Тарновский». Красиво пишет!

— Красиво.

— А теперь можешь принимать,— Култышева раскрыла дверцы шкафа, где лежали стопки папок.

Я сказал, что должен ознакомиться с состоянием санитарной службы не только по бумагам, но и на местах. Култышева упиралась, заявляя, что это пустая формальность и что я и без того не хуже нее знаю Ветлосян. Я настаивал.

Наконец мы условились, что сегодня сделаем обход больницы и других объектов олп № 7 (пекарня, кухня, столовая, баня, дезкамера и пр.), а завтра съездим на Лесзаг.

При обходе корпусов больницы с участием главного врача Я. И. Каминского я старался держаться с достоинством, подобающим начальнику, делал отдельные замечания персоналу довольно серьезным тоном. Медсестра Сарра Давидовна Кроль, женщина с красивым лицом, пышными седыми волосами и величественной осанкой, не без иронии заметила:

— Вы, Виктор Александрович, сильно возмужали. Чувствуется, что будете строгим начальником.

А другая сестра, миниатюрная Генриетта Векслер, спросила тоненьким голоском:

— А вы не будете нас обижать?

— Если не заслужите того,— полушутливо ответил я, а сам подумал: «Надо же, эта пигалица тоже поддевает».

Однако в целом медики приняли меня благосклонно.

На следующий день мы отбыли с Култышевой на командировку под названием Лесзаг. От Ветлосяна до Ухты и по городским улицам силь-

 

ная лошадь самого начальника олп № 7 легко мчала нас на двуколке. Затем же начались дороги с выбоинами, ухабами, и я крепко держал в руках вожжи. Над болотом с редкими низкорослыми соснами и чахлыми березками с пожелтевшей листвой еще не совсем рассеялся утренний туман. Эта картина напомнила мне кое-что, и я тихо запел на мотив известной песни:

Упал в тайгу закат багряный,

Умолкли птичьи голоса,

А лазарета Ветлосяна

В тиши уснули корпуса.

Там в хирургической палате

Везде порядок налицо.

Медбрат молоденький в халате,

Довольный, вышел на крыльцо.

С мечтой взглянул через дорогу...

В это время двуколка задрожала, замоталась и жалобно затрещала. Моя спутница испуганно вскрикнула. Оказывается, лошадь почти по брюхо провалилась в болотную жижу, она рвалась, но не могла вытащить ноги, застрявшие между прогнившими жердями лежневки. Я соскочил с сиденья и ласковыми словами и поглаживанием остановил и немного успокоил животное.

— Галя, сойди с двуколки. Ты не умеешь распрягать?

— Нет. Ох, ноги промочила! — воскликнула она, спрыгнув в лужу.

— Плохо дело,— сказал я, имея в виду, что распряженная лошадь легче бы освободилась из плена. Иначе она может поломать ноги.

Осмотрев двуколку, я убедился, что она не пострадала. Убрал некоторые жерди из-под ног коня.

- Ну, попробуй выбраться, милая, хорошая,

 

и не поломай свои ноги, а то плохо мне будет от начальника,— взывал я, подергивая за уздечку.

Лошадь как будто все поняла. Немного отдышавшись, она напряглась и выбралась из трясины, окатив меня бурой болотной жижей.

Галина после легкого испуга уже истерически хохотала. Мне же было не до смеха. Сердце учащенно билось от перенесенного страха за судьбу как лошади, так и свою.

— Давай, Виктор, продолжай свою ветлосянскую песню.

— Нет, не могу.

— Ну хотя бы доскажи, я забыла слова.

— На чем я остановился?

— «С мечтой взглянул через дорогу...»

Я неохотно продолжил:

С мечтой взглянул через дорогу,

В глазах огнями вспыхнул свет:

В окошке корпуса другого

Увидел милой силуэт.

Сестра, склонившись, что-то шила.

О чем задумалась она?

Или кому-то изменила,

Или в кого-то влюблена?

И лишь шептал он: «Валя, Валя!»

Не выпускал ее из глаз.

Но тут больные застонали...

Спешит на помощь... Весь рассказ...

— Здорово! Я помню, когда ты подарил мне эти стихи. Ты не был тогда влюблен в меня?

— Нет, не был. Это сочинение — просто фантазия. Оно так и названо, если помнишь,— «Фантазия».

— А жаль.

— Чего жаль?

— Что не влюблен и не про меня. Почему же так получается?

 

— Как говорится, где нам, голикам, за вениками гнаться. Я был бесправным и полузаморенным заключенным, ты же прибыла на работу с подружкой Марусей как вольная пташка, нарядная, веселая.

Прибыв в лагпункт и сдав лошадь на охрану и содержание, мы направились к начальнику. Я уже знал, что фамилия его Мальцев, а прозвище — Маршал, с ударением на последнем слоге. Говорят, прозвище исходило от его жены, которая однажды, обидевшись на его грубый приказ по семейным делам, произнесла: «Подумаешь, какой маршал».

Мне уже приходилось встречать Мальцева на Ветлосяне, но, кажется, в более низкой должности, скорее всего, коменданта. Хорошо запомнились его внушительный рост и начальственная выправка. С тех пор он мало изменился, если не считать, что несколько пополнел и стал высокомерен. Услышав, что мы собираемся посетить не только амбулаторию, но и пройтись по баракам, начальник сказал:

— Пожалуйста. Но мои работяги на полях, на картошке.

— Как урожай?

— Средний. Я собрал бы больше, если бы не подпортили заморозки. Хотя, надо сказать, земля на моих полях не самая лучшая.

В бараках, вопреки утверждению Мальцева, оказалось не совсем пусто. Там нас встретили нетрудоспособные инвалиды и больные, включая резко ослабевших от дистрофии. Один из дистрофиков жаловался, что был комиссован как способный к легкому физическому труду (ЛФТ). Теперь же он работать не может, перекомиссовки давно нет, а в больницу не берут. Лекпом подтвердил, что комиссовка запаздывает. Многим пора пересмотреть трудоспособность. В этом я убедился,

 

присутствуя также на амбулаторном приеме.

Намереваясь одолеть обратный путь по коварной лежневке засветло, мы с Култышевой ожидали у вахты, пока подадут лошадь. В это время возвращались с работы некоторые заключенные. На вахте каждого из них, прежде чем впустить в зону, обыскивали, извлекая при этом у многих из карманов по нескольку картошин. Одна из подошедших женщин возмутилась:

— Опять, поди, щупать будешь, окаянный?

— Что там у тебя щупать, одни кости да кожа. А ну, расстегни бушлат!

Женщина выполняла приказание неохотно и медленно, поэтому помощь ей оказал сам комендант. Распахнув полы ее бушлата, он с ехидством произнес:

— Полюбуйтесь, какие янтарные бусы у красавицы!

На шее женщины висел шпагат с нанизанными на него очищенными картошинами.

— Чтоб ты подавился, лягавый,— прошипела женщина, сбрасывая с шеи картофельные бусы...

На обратном пути мы долго молчали. Все увиденное и услышанное произвело весьма удручающее впечатление. Из моей головы не выходил образ обрюзгшей женщины с потухшими глазами, одетой в очень поношенный бушлат с чужого плеча. В ней я узнал бывшую ветлосянскую больную Марию Ионовну. Пять лет тому назад это была хотя уже и не очень молодая, но еще довольно красивая и стройная женщина, недавно прибывшая этапом и еще щеголявшая в больнице в туфлях-лодочках. Теперь на ногах ее были громоздкие грубые чуни и какие-то жалкие обмотки...

— Ты что приуныл? — прервала молчание моя спутница.

 

— После посещения этой зоны не до песен и стишков. Между прочим, ты сдаешь мне командировку с вошками. Много развелось доходяг. Почему запаздывает комиссовка?

— Да я напоминала о графике начальству...

— Ему устно сообщать — дело ненадежное. Надо требовать, причем путем докладных: устные слова к делу не пришьешь,— заявил я тоном знатока.

— Посмотрим, как у тебя, умного, дела пойдут,— обиженно сказала Култышева.

На следующий день она явилась в санчасть явно простуженной и пойти со мной на Штрафной лагпункт категорически отказалась.

Я не мог настаивать. Выяснил, что Култышева там ни разу не бывала. Она сослалась на то, что там работает опытный лекпом Ауце, знающий свое дело. Мне ничего не оставалось, как ознакомиться с состоянием дел на этой командировке пока лишь по бумагам.

Через пару дней, направляясь пешком на Штрафной (кажется, около пяти километров), я уже знал, что лекпом Ауце представлял месячные отчеты о заболеваемости и санитарном состоянии на командировке всегда в положенный срок. В этом отношении он был по-немецки пунктуален, за что отчасти можно было простить излишнюю краткость этих отчетов. Однако при сопоставлении данных годовых и месячных отчетов можно было проследить повышение заболеваемости дистрофией, снижение трудоспособности, особенно с весны текущего года. В последнем месячном отчете сообщалось также, что в больничке при амбулатории не хватает мест, а главное — одеял.

Прибыв на место, я убедился, что часть больных нуждается в госпитализации, но пока оставлена в бараках. Со слов Ауце, он обращался к началь-

 

нику лагпункта Чукичеву с ходатайством о переводе некоторых из них на Ветлосян, просил добавить одеял. На это начальник ответил, что переводить штрафников в общую больницу не положено, а одеялами больница обеспечена в соответствии с нормами на плановое число коек.

Ауце сообщил также, что нужна досрочная перекомиссовка заключенных, так как многие из них, имеющие категории ТФТ (тяжелый физический труд) и СФТ (средний физический труд), уже не в состоянии выполнять нормы на каменном карьере, имеющие же категорию ЛФТ «едва передвигают ноги».

— Где же вы были раньше, допустив такое состояние?

— Я докладывал своему начальству, но мне дали понять, что незачем жалеть пытавшихся уйти в побег, злостных отказчиков, мастырщиков и прочих штрафников.

Ауце рассказал о резком росте простудных заболеваний весной. Сушилка не работала, а промокшая одежда работяг за ночь в бараках не просыхала.

— Я сам заключенный, требовать не могу, просить же, может быть, не умею. Работать очень трудно, я полностью выдохся. Уже давно прошу перевести меня на другой лагпункт.

Голос Ауце дрожал, видно было, что этот молодой коренастый мужчина действительно устал и взывает о помощи уже без всякой надежды. Мне было трудно представить, что передо мной — бывший капитан морского судна, независимый, с твердым характером. Воспитанному на уважении служебных правил и законов, ему было трудно идти на компромисс как с начальством, так и с уголовными элементами, среди которых было немало отъяв-

 

ленных рецидивистов, открыто угрожавших «лепиле». Не считаться с этим было нельзя, так как его предшественнику, доктору Берману, урки проломили голову, сделав его инвалидом.

В облике лекпома была безысходность и отчаяние. Он не соответствовал тому дружескому шаржу Я. И. Каминского, на котором Ауце был изображен с беззаботным выражением лица, в морской бескозырке и в белом медицинском халате. Мне стало жаль лекнома. Немного помолчав, я сказал:

— Не падайте духом, поможем... Давайте пройдемся по баракам.

Отворив дверь одного из бараков, мы услышали грустную песню под аккомпанемент гитары. Пел истощенный парень лет тридцати с грязными марлевыми повязками на ногах. Заметив нас, он умолк, мотнул головой в мою сторону:

— Кто такой?

— Это новый начальник санчасти,— ответил Ауце.— Какие есть к нему вопросы, жалобы?

Жаловались на то, что доходяг не берут в больницу.

— Как будут места — возьмем,— привычно обещал лекпом.

Прозвучал короткий замысловатый струнный аккорд.

— Ну давай, играй,— послышался хриплый глухой голос из глубины барака.

Уходя, мы услышали, как гитарист запел знакомую песню под названием «Судьба»:

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы далеко не уйдешь,

Она во всем тобою управляет,

Куда велит — покорно с ней идешь...

Парень исполнял песню с неимоверным вдохновением, от всего сердца, с жалобным надрывом,

 

 

похожим на рыдание. В словах была исповедь и раскаяние, покорность злой судьбе и попытка оправдаться.

Ауце рассказал, что комендант пытался отобрать гитару. На защиту гитариста грудью стали все обитатели барака, пригрозив коменданту расправой.

В каждом бараке имелись больные, которые уже длительное время не работали в связи с различными заболеваниями. Я доложил об этом начальнику лагпункта Чукичеву.

— Все, что в моих возможностях, я делал и буду делать. Что же касается больных, то пусть лекпом лучше лечит,— сказал он и, отвернувшись к окну, дал понять, что разговор окончен.

На следующий день я вручил подробную докладную записку о результатах посещения Штрафного Кальчевскому. Нельзя было не заметить, что по мере чтения лицо его мрачнело. Затем он резко отодвинул бумагу в сторону и возмущенно произнес:

— Ты что же, не успев стать начальником, уже расписываешься тремя буквами с закорючкой?.. А на лагпунктах надо заниматься делом, выполнением своих непосредственных обязанностей, а не прослушиванием концертов из блатных песен. Не на то мы поставлены здесь...

Я был крайне потрясен весьма нелюбезным приемом начальника и понуро плелся в санчасть, сразу ставшую мне ненавистной. Вспоминая и анализируя каждое слово Кальчевского, я задумался о подписи под докладной. Вспомнил, что подпись самого начальника Ухтижемлага Бурдакова содержала все буквы фамилии и была разборчивой, завотделом Управления Борисова — тоже, замначальника олп № 7 Терновского — тоже. Подписи Кальчевского я еще не видел, но уже был уверен

 

 

в том, что она должна быть полной и хорошо читаемой. Итак, все представители лагерной иерархии должны были следовать единому эталону. К сожалению, меня об этом никто не информировал, а сам я не догадался.

Однако хуже с другим. Мне казалось, что я занимался на Штрафном именно делом. Замечания и предложения изложил устно Чукичеву и письменно Кальчевскому. Почему же так сильно раздражен начальник?

Подходя к санчасти, я встретил старого знакомого — статистика С.М. Сидорука, который знал, что я ходил на доклад по результатам посещения Штрафного.

— Я вижу, ты не очень угодил начальству. Что-нибудь натворил?

Я позвал Сергея Мартыновича к себе в кабинет.

— Изложи-ка по порядку, как проходил визит, как реагировал на доклад Кальчевский.

Я рассказал, почему решил побывать на Штрафном, куда и с кем там ходил, о чем говорил.

— Так вот, послушай, какие ты допустил нарушения. Во-первых, обход бараков ты должен был проводить в присутствии коменданта.

— Почему?

— Он должен был сопровождать тебя не просто для охраны от посягательств штрафников. Комендант — уши и глаза начальника командировки. Кто еще присутствовал в бараке, кроме тебя и лекпома, когда пел блатарь?

— Несколько дистрофиков, дневальный.

— Все ясно. Трудно допустить, чтобы дневальный на Штрафном не был стукачом. Это одна из его обязанностей. Обо всем доложено начальству, причем именно так: мол, в бараке состоялся концерт. Кстати, о чем ты говорил с дневальным?

 

— Спрашивал, как работает сушилка, нет ли педикулеза. А также попросил снять рубашку, чтобы убедиться, что в ней нет вшей.

— Симпатий у дневального ты тем самым не вызвал. Будь уверен, он разрисовал твой визит в барак в красках. «Концерт» в бараке, разговор с гитаристом, находящимся в контрах с комендантом,— оплошность за оплошностью.

Сидорук посоветовал помнить не только о существовании определенных уставов и инструкций, но также о неписаных традициях во взаимоотношениях вольнонаемных (тем более начальников) и заключенных. Установившемуся этикету, если можно так выразиться, надо следовать, иначе трудно будет работать.

Когда я успокоился и поразмыслил, то понял, что ничего особенного не произошло. Я не услышал от Кальчевского замечаний по существу дела, несогласия с предложениями. По-видимому, ранее у него сложилось определенное представление о состоянии медико-санитарной службы на Штрафном, раз не поступало сигналов о неблагополучии. Своей докладной я нарушил спокойствие. Не всякому начальнику это может прийтись по душе.

Самое первое, что надо сделать, это договориться с главврачом о графике комиссовок, о госпитализации больных, надо незамедлительно ознакомить больничных врачей с состоянием дел, призвав их на помощь.