ЧСИР-ЧСВН¹, ОН ЖЕ ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬ

Выгнанный из дома Машковой, я поехал на юг, потому что на юг улетали перелетные птицы. Самому непонятно, как оказался в городе Армавире или, точнее, в пригородном леске: у бездомного нет определенного направления в пути. Он может неожиданно для себя очутиться даже в Антарктиде, хотя это нежелательно.

На берегу Кубани, на возвышенном месте, вблизи переката, я развернул свой спальник и наслаждался день за днем солнечным теплом, которого так мало изливалось на меня в это лето. В тихие часы по утрам и вечерами доносился до меня гогот гусиных стай. Птицы улетали дальше на юг - за море, куда мне пролет запрещен. Ничего. На Северном Кавказе тоже тепло и будет тепло еще три месяца. Уговаривал себя не думать о дождливой осени и холодной зиме. И о прописке, однако бесправность состояния досаждала.

По пути на Кубань я заезжал к своему лагерному приятелю с намереньем прописаться у него или вблизи его. Приятель обрисовал мне положение дел с пропиской в Краснодарском крае. Рядовому советскому можно прописаться, если кто покупает дом или есть бронь на квартиру. Лагерников не прописывают невзирая на дом и бронь. Все ясно, "проколка" в этом благодатном краю мне не светит, а неплохо бы здесь зацепиться на зиму. Места, привлекательные для бездомных, теплые. Это замечалось еще до Тихорецкой: бесколлективных скитальцев здесь -море.

Однажды после теплого дня я лежал на спальнике и глядел в сереющее небо. Звезды еще не прорезались, и ни одно дуновение не касалось листвы акаций. стоящих вокруг меня. За тонкой стеной прибрежного мелколесья шумела Кубань. Так она шумит здесь давным-давно. Армавир, вставший на ее берегу - младенец по сравнению с рекой. Тысячи лет бурлят ее мутные воды на каменных перекатах под размытыми обрывами.

Вспомнился лагерный разговор. Возможно, судьба подсказала, а может быть, по житейскому произволу - одиночество побудило к воспоминаньям. Пуржил март в аркалыкской степи, бригады ушли на работу, прошла проверка в топоте надзирательских сапогов, тихое безлюдье в бараке, в секции - я да шнырь.

Мороз залезал под шконки из-под щелявых полов, струился от обледенелых окошек. Шнырь принес воды, затопил печку. Он сел на койку напротив меня, подняв обутые ноги на постель. Почесывая мизинцем лысину, вполголоса рассказывал о том, как впервые познакомился с исправительным учреждением Гулага.

Одиннадцатилетним мальчишкой он попал в бессрочную детскую колонию на трудовое воспитание за грехи своих родителей. Где отец и мать - он не знал, а ему сказали, что они плохие и лучше о них не вспоминать. В запретную даль отодвинулся от него двор со старыми черемухами, с дровенниками и курятниками, где допоздна можно было играть в "сыщики-разбойники". Навсегда остался в памяти уютный деревянный дом в Измайлове, шорохами и скрипами похожий на живое существо, где кормили вкусными пирожками и рассказывали вечерние сказки в полутемной комнате. Память - как колодец в ихнем дворе, где можно увидеть самого себя.

Его родных посадили как "врагов народа и изменников родины". За то, что отец "пропагандировал" патриотизм среди армейских командиров-сослуживцев, а на мать донесла уборщица начальной школы и, как оказалось - вовремя. Эта бдительная тетя заметила, что учительница преподает русский язык с антисоциалистическим уклоном и не отреклась от своего мужа.

Мальчуган был сыном своих родителей, из которого в естественных условиях вырастет потомок-враг. Его направили в детский перевоспитательный коллектив. Первая воспитательная беседа запомнилась пареньку на всю жизнь.

В пустую камеру зонного изолятора, куда новенького втолкнули вечером прямо с этапа, поутру зашли подростки в серых рубашках - рукава закатаны за

¹ ЧСИР, ЧСВН - оперативная пропись: «Член семьи изменника Родины. Член семьи врага народа».

 

локоть. С ними пришел дядя черноусый и встал у двери. Новичок заметил, что на дяде черные хромовые ботинки, начищенные до блеска. Мальчишки называли дядю "товарищ воспитатель". Впрочем, он ни во что не вмешивался.

Мальчишки ходили вокруг новенького, разглядывали, ощупывали.

- К нам прибыли?

- Да, к вам, вчера еще, - охотно отвечал новичок. - Вон там переспал в уголке.

- На голом полу?

-Да.

- Холодно было?

- Нет. Жестко только.

- Видите товарищ воспитатель, - кричали парнишки, - ему было жестко и никто об этом не подумал. Брат у тебя есть?

- Есть. Старший,- новенький застенчиво улыбнулся, - только я не знаю, где он..

- Он не знает, - кричали мальчишки, - товарищ воспитатель, скажите мальчику, где его брат. У нас тебе нравится?

- Еще не знаю.

- Он еще не знает, - кричали мальчишки, - он еще подумает. Сынок стряхни пыль с ушей. - Новичок провел пальцами за ушными раковинами, мальчишки захохотали. Дядя у двери ухмыльнулся в усы. - Ты нас держись, - кричали мальчишки, - мы активисты. Хочешь быть с нами?

- Хочу.

Внезапный удар кулаком в ухо свалил новенького на полы. Он сгоряча хотел вскочить - еще удар коленом в лицо.

- За что бьете парня! - крикнул один из подростков и вытолкнул новенького на середину комнаты. - Не бейте его! - кричали мальчишки-активисты. - Он новенький, он еще ничего не знает.

Удары сыпались со всех сторон по чему попало: кулаком, палкой, пинком. Всякий раз, как новенький падал на полы ему советовали: "Вставай, у нас лежачих бьют". Всякий раз, как новенький пытался встать, его снова валили под ноги мальчишек: "Лежать, сынок" - и хохот.

Падая, мальчик всякий раз видел начищенный ботинок воспитателя, он старался не отрывать просящего взгляда от начищенного ботинка. Носок ботинка размеренно поднимался и пристукивал по полу.

Наконец стихли возбужденные выкрики, подростки один за другим утянулись в коридор, воспитатель ушел за ними захлопнув дверь камеры. Новенький долго лежал ничком, прижавшись щекой к холодным полам. Из носу струилась кровь и не хотелось ее остановить. Болел бок и ныло колено. Капали слезы из глаз. Не потому что больно, а от горькой безутешной обиды, которую не объяснишь чужим людям!

Через час вернулся усатый дядя. За ним вошла женщина с онемелым лицом и с охапкой серой одежды в руках. Спросила "вши есть?", обстригла под машинку.

- Переодевайся в форму, нос-то утри: майку выпачкаешь. Воспитатель сказал:

- Пойдешь в первый отряд "красных дьяволят" имени пионера Абросимова. Передовой коллектив, не подведи ребят. - Он вывел новичка в солнечную тесноту лагерной зоны. - Вон туда иди, - подтолкнул в спину, - место тебе укажут.

Несколько лет просуществовать под "прессом бессрочки", на нервном пределе. Постоянно и ночью и днем готовым быть избитым и самому кого-нибудь избивать. Пусть научная медицина поставит диагноз бесконечным страданиям маленькой души.

ЧСИР-ЧСВН пережил голод и холод бессрочных лагерных лет. Радостный и не по летам повзрослевший, с трясущимися руками и перекошенными губами, он был освобожден в вольный производственный коллектив ФЗО, но рано было радоваться - перевоспитательная работа продолжалась.

Снова попал в Гулаг за драку в общаге. И еще один раз за то, что стащил кусок мяса в магазине - мелкое хищение социалистической собственности. Побывал в северных зонах - отбывал срок в Салехарде на 501 стройке.

Заполярный холод - остервеневший хищник. Шнырь рассказывал, что в ихней зоне за зиму сменилось три "контингента" заключенных. Дизентерия и цынга

 

косили людей в лагерных бушлатах. У лагерной опературы этот способ считался самым надежным для очистки зоны, чтобы принять новый этап и выполнить план прокладки дороги.

Делалось это просто. Несколько дней "мужики" не получали хлебных пайков. Хлеб наконец привозили под вечер за все прошедшие дни. Весь покрытый плесенью. Оголодавшие люди съедали его, а утром выстраивалась в очередь в дальняк. Пока "поносники" могли двигаться, их выгоняли на работу. Потом запирали в барак для умирающих, а оттуда один выход - в тундру. Трупы сваливали под насыпь.

Так было на всех отделениях и вблизи Воркуты и на самых отдаленных. Как в черные годы войны, чем больше командир угробит солдат, тем больше пополнения получит. "Двойная выгода", сказал бы Чарльз Пирс¹: коммунизм строится, собственники ликвидируются.

По замыслу Великих сталинских пятилеток дорога от Салехарда проектировалась пролечь через Обскую губу по тундре к Енисею, до пристани Ермакове. Смерть Сталина помешала осуществить грандиозный социальный и научно-технический проект. Сейчас от дороги не осталось и ржавого костыля: все утонуло в трясине вечной мерзлоты, вместе с ворохами человеческих костей. Работы были прекращены по объявлении амнистии узникам Указа от 4.6.47.

ЧСИР-ЧСВН остался жить. Скорбут уж валил с ног, осыпались зубы и парня посадили в карцер за невыполнение нормы выработки. Это конец. Немногим карцерникам удалось подняться в зону: у какого доходяги хватит силы выполнять норму на сто один процент, на пониженной пайке? Какой бригадир запишет "сто один" полуиздохшему - в бригаде есть шестерки и "законники", их надо кормить.

В карцерной камере стоял мороз, струился от окошка. Насупилась над тундрой черная заполярная ночь. Чтобы не замерзнуть, парень бегал по карцеру из последних сил. Два шага к двери, поворот, два шага к окошку - поворот. Что сделать, как выжить? Сознание леденила безысходность. "Мастырка" не поможет: мастырки не катят в северных зонах. За членовредительство разденут и заморозят.

Прошла смена надзора. Парень услышал голос знакомого зонника-самоохранника. Вместе вкалывали в карьере, а потом знакомый "свинтил" в охрану. Если приложить ухо к волчку, слышно, как самоохранник растапливает печку в надзорке.

Карцерник осторожно постучал в дверь чунем из автомобильной покрышки:

- Костька, Костька...

Самоохранник подошел к двери карцера.

- Что надо, говори.

- Костя, здорово.

- Ну, привет, еще что?

- Костя выпусти погреться, замерзаю.

- Не положено, - самоохранник ушел в надзорку. Слышно, как он подкидывает уголь в печку.

- Костя, Костя, подойди...

- Чего пристал, сказано тебе, - глаз самоохранника появился в волчке.

- Костя, мы же с тобой тачки гоняли в карьере.

- Ну и что?

- Выпусти погреться. Замерзаю я.

Самоохранник ничего не ответил, ушел от двери. Слышно, как звякнуло ведро, потянуло холодом из коридора: пошел за снегом для воды", - догадался карцерник. Несколько минут прошло. С морозным скрипом захлопнулась входная дверь. Самоохранник вернулся к карцеру и сказал тихо:

- Подожди. Смена пройдет, выпущу. Попозже.

Томительное тянулось ожидание. Карцерник весь сжался, до боли напряглись барабанные перепонки, вздрагивали веки: "Выпустит или не выпустит?". Послышались шаги в коридоре и позвякиванье ключей. Засовы громыхнули, а дальше повезло по-крупному.

- Выходи, погрейся, пока Шкуры нет. Недолго только.

¹ Чарльз Пирс - философ: «Прагматизм».

 

В надзоре стояла теплынь. Плита печки раскалилась докрасна. Карцерник встал к плите, расстегнул ватник, набирая тепло. По всему телу пошла неуемная дрожь.

- За что опустили? - спросил самоохранник.

- За невыработку.

- Все еще в раскопе вкалываешь?

- Там. Лом да кайло.

- Понятно, работенка для ударников.

Карцерник вытянул над плитой окоченевшие руки. Взять бы все тепло в охапку. Вдруг сильно постучали у калитки, самоохранник засуетился.

- Пошел скорей в камеру. Шкура идет. Пошел скорей... - Он отталкивал от плиты бывшего собригадника.

Понадобилось лишь мгновение пересилить инстинкт. В следующее мгновение карцерник качнулся на плиту, упер руки в раскаленное железо, налег. В нос ударил запах горелого мяса, ладони прилипли к плите.

- Чего делаешь, чего делаешь! - Самоохранник паниковал у печки. -Членовредительство! Ты знаешь, что мне за тебя будет, в кондее загнусь! - Он еще что-то выкрикивал обиженно, перебирая ключи торопливыми пальцами.

От обжигающей боли помутилось в голове, в глазах полыхало дымное зарево. Карцерник стоял перед охранником, покачиваясь, растопырив руки. Прохрипел:

- Скажи надзирателю, что ты послал меня за снегом для воды, когда ставил ведро на плиту, потерял сознание.

- А кто поверит, кто?

- Не знаю.

В надзорку зашел надзирало с лицом, избитым оспой:

- Что не открываешь? Этот зачем здесь? - Он глядел на карцерника.

- Послал доходягу за снегом для воды, ставил ведро на плиту и потерял сознание.

- Почему выпустил без меня?

- Воды не было, чай заварить, а я уголь долбил, печку растапливал. Эти козлы никогда не сдадут смену, как надо.

- Чай принес.

- Вон пачуха на столе.

- Ладно. Отведи этого в санчасть, а я тем временем купецкого заварю. Жажда.

"Лепило" бегло осмотрел сожженные ладони. Долго глядел в глаза карцернику, стоящему перед ним у стола. Парень выдержал взгляд. Если сейчас с языка врача сорвется роковое слово, тогда гибель. Самоохранник сказал, насупившись:

- Ставил ведро со снегом для воды на плиту и потерял сознание. Доходяга. Старший смены знает.

Лепило взял ручку, обмакнул. Стал писать на листочке бумаги. Тяжело и неровно забилось сердце от неприступной надежды: "Неужели повезло?".

- Когда уходит дрезина в Лабытланку? - спросил врач у самоохранника.

- Через час пойдет.

- Отправить этого в стационар. Ожог третьей степени.

Целый месяц парень пробыл в лагерной больничке. Съедал паек, не вылезая из постели. Спал много, как новорожденный. Просыпаясь, бездумно глядел в задымленный потолок. За досчатой стеной барака клубилась пургой окоченевшая тундра. Из больнички он попал на легкие работы.

Шнырь показал мне свои руки. На всю жизнь остались на ладонях фиолетовые рубцы, на всю жизнь. Если бы лепило произнес роковое слово "Членовредительство", парень еще до подъема замерз бы в решетчатой клетке для отказчиков, у вахты.

Проходили серые годы. Парень не смог найти брата. Узнал, что брата увели двое незнакомцев в сопровождении комсорга "первички", прямо с институтских занятий. Куда увели - никто не знает. Исчезло все родное в безликой пустоте. В старом измайловском доме, где членовредитель родился и рос, сейчас в коммуналках ютились чужие люди.

Когда парню пошел двадцать пятый год, он освободился в третий раз, не считая бессрочной малолетки. Куда деваться? Приехал в Москву. Целый день слонялся по Измайлову худой и длинный зонник в короткой лагерной спецовке. Вечером улегся в желтой лесозащитной полосе у железной дороги на ворохе опавшей листвы.

Сновали взад-вперед электрички. Люди спешили по своим делам: кто домой, другие за город на дачу. Ему, только что вынырнувшему из гулаговского омута, некуда было спешить. Лежал и думал, как удержаться на скользком бережку. Может быть, он глядел в закатное небо, на котором еще не прорезались звезды.

Потом он сел. Достал из кармана паспорт и справку об освобождении. Документы были хрустящие и новенькие, приятно пахли типографией и печатями. Они определяли лагернику непродолжительное существование на свободе, после чего последует неизбежно новый арест и новый срок. За нарушение паспортного режима или по иному поводу.

Парень достал сигареты, спички и закурил. Он положил паспорт на землю, поставив домиком. Засунул в домик справку об освобождении, свернув трубочкой. Посидел в последнем раздумий, попыхивая сигаретой, глядел, как сумрак сгущается в кустах. И сжег документы.

Ему исполнилось пятьдесят шесть лет в тот день, как мы беседовали, сидя на койках в холодной секции лагерного общежития. Чифирнули по этому поводу. Тридцать лет он просуществовал беспаспортно и беспрописно. Попался по неосторожности: все зиму жил у знакомого, намозолил глаза дворнику и тот донес на подозрительного жильца.

ЧСИР-ЧСВН умер в лагере от сердечного приступа через две недели после нашего разговора, когда до конца срока ему оставалось два месяца. В бригадное общежитие еще не заглядывал рассвет, не прозвенел подъем. Он лежал на своей шконке, до подбородка укрытый синим лагерным одеялом. Мартовские сугробы, наметенные степными казахстанскими ветрами, бугрились вдоль запретки, подсвеченные сторожевыми фонарями, а он так мечтал освободиться из зоны в теплую зелень лесов и полей и вдохнуть цвет измайловских черемух.

Мы сказали друг другу "прощай-прощай". Обменялись рукопожатием в те минуты, как санитары ввалились в секцию с носилками, чтобы утащить обезвреженного потомка врагов и изменников в зону, откуда уж не освобождаются. На глазах умирающего были слезы. Никто за всю долгую скитальческую жизнь дружески не пожал его обожженные руки.

Шумела Кубань. Я приподнялся порывисто и сел на спальнике, будто принял неотложное решение. Обшарил карманы, достал паспорт и справку об освобождении. Документы выглядели такими новенькими, пахли скипидаром и печатями. Развернул паспорт. С крупного фотоснимка пытливо глядел мне в глаза бородатый дядя.

Смеркалось в кустарниках. Слышней забурлила вода на перекатах. Тихо кругом и уютно, как дома. Прокатил мимо спальника мой сосед - еж, прошуршал сухими травинками, едва различимый под своим игольчатым панцирем. Каждый вечер этот зверек появляется вблизи на кормежку, и грызет хлебные корочки: мне, пусторотому зоннику, они не по зубам. Какой деспот приучил людей тщеславиться документальными доказательствами их естественного права существовать? Плыло розовое облачко высоко над головой. В закатном небе еще не прорезались звезды.

Надо положить паспорт на землю, домиком. Свернуть справку трубочкой. Жаль, нету сигареты, можно бы закурить. Долго не зажигались спички, отсыревшие в кармане рюкзака. Наконец одна вспыхнула с шипеньем.

Документы загорались медленно, с неохотой, вялым фиолетовым пламенем, будто надеялись, что их владелец не совершит крамолы, и давали мне время одуматься. Поджигал их, пока спичка не обожгла пальцы. Паспорт коробился, пускал синие дымки, "справила" поддавала жару. Через минуту осталась на земле сизая кучка пепла на кружочке обожженной травы. Все. Теперь можно спокойно ложиться спать: права состояния определились. Больше не надо думать о жилье и прописке.