- 122 -

КОРПУС № 12

Гулаг подразделяется на отдельные лагерные управления.

В каждом лагуправлении есть управленческая больничка для зеков.

В каждой управленческой больничке есть психиатрическое отделение - двенадцатый корпус.

Смеркалось в бараке, но свет еще не зажигали: всем нравится следить, как сумрак вползает в дом, а дневные огорчения уходят со светом дня. В вечернем полумраке часто приходит на ум, что не надо споров и спешки. Ради чего вертеться? Пускай те, что гоняются за лагерными поблажками, хватают их на лету, как мыльные пузыри. Карцерной пайки никого не лишают. Давно уж, еще в первые лагерные годы, мне удалось усвоить норму поведения: не мечтать о досрочке и держаться в стороне от лагерного актива. Так легче выжить долгосрочнику.

В соседнем проходе двое зэков обсуждали вполголоса лагерные дела, сидя на койках друг напротив друга. Я стоял и глядел в окно на потускневший лес за обвитым колючей проволокой ограждением зоны и невольно прислушивался к разговору двух парней. Невзначай, а может быть, как ожидаемую, услышал важную для себя новость: что уволился "военрук". Понял, о ком речь.

Несколько месяцев служил в нашей зоне заместителем "хозяина" колонии по режиму и оперработе бывший военком из Рузаевского военкомата, за что-то снятый со своего комиссарского поста. При нем зона жила спокойно, а меня он поставил на военкоматский статус. Увидел шрам на лбу и сказал надзирателям, что пытались тащить меня в ШИЗО: "Этого не трогать - "белобилетник". Жаль, что его и от нас сняли, теперь начоперчасти Киселев погонит свою "поганку".

Внезапно резкая боль пронзила затылок, потемнело в глазах. Ударило, как молотком по голове. Явственно ощутились горячие струйки крови, стекавшие на шею и по спине. Невольно моя рука поднялась к затылку и приложилась к больному месту, но пальцы не почуяли липкой мокроты. Следующим движением поднес ладонь к глазам - крови не было. Оглянулся, нет ли кого за моей спиной, - никого нету. Негромко продолжали свой разговор двое зонников в соседнем проходе.

Постепенно боль в голове утихла. Еще постоял у окна, поглядел, как ветер раскачивает голые ветви тополя. Быстро темнело, зажгли свет в секции. Вспыхнули сторожевые огни вдоль "запретки". Стихли разговоры - отряд укладывался спать.

Настойчивый звон ввинчивался в уши, мои глаза открылись и глядели с недоуменьем. Производственники вскакивают с коек, торопливо натягивают на себя штаны - неужели подъем? Ощущение такое, будто я лег в постель минуту назад. Странно, куда провалилась ночь?

Коллектив выбегал вон на зарядку. Приподняв голову, я наблюдал, как выбегают в коридор последние бригадники. Вот так им суетиться весь день: строем на работу, на проверку, бегом на обед, на развод... ни минуты спокойной до самого отбоя. Так полагается по режимному распорядку дня, все годы лагерного срока -"скорей-скорей". И останется эта боязливая привычка спешить на всю жизнь.

Мне тоже положено бегать, но устал и не бегаю. В секцию зашли два надзирателя, сапожищами топают. От порога доносятся их голоса. Сейчас подойдут ко мне:

- Храмцов, вставай. - Они подходили по широкому проходу, один сказал, что-то вполголоса, другой хихикнул: - Слышь, персона. Подъем.

Притворялся спящим, лежал неподвижно, а сердце забилось неровно: не оставят в покое, сволочи! Что сегодня эти босяки против меня предпримут? Слышно, как контролеры подошли к моей койке: "Не оставят в покое". Сильная рука потрясла за плечо, потом одеяло слетело.

- Да что с ним няньчиться, бороду отрастил.

Рывок за предплечье выбросил меня на полы в проход. Теперь надо вскакивать, а то начнут утюжить сапогами и наставят синяков по всему телу железными подковками. С ихней бы силой землю пахать.

 

- 123 -

Надзиратели старались вытолкнуть меня в широкий проход. Нарушитель режима сопротивлялся, пытаясь уворачиваться от пинков и кулаков. Качнувшись от удара подколенку, я припал к полам и в это мгновение под руку попалось кое-что -мои собственные сапоги. Вскочил, зажав голенище в руке, ударил сапогом стоящего передо мной так, что форменная шапка съехала набекрень, повторно размахнулся. Контролер, стоявший сзади, перехватил удар, вырвал у меня сапог.

Резкая боль пронзила затылок. Горячие струйки крови ощутились явственно, потекли за шею и по спине. Замер, пораженный. Не ударом каблука по затылку, а сравнением. Вспомнил, что этот удар, во всех тонкостях, был предчувствован мной вчера у темнеющего окна. По месту и болезненности, по силе, по направлению горячих струек крови. Моя рука поднялась к затылку, прижалась к больному месту, потом перенеслась к глазам - вся ладонь была в кровяных сгустках.

Трое нас молча стояли в широком проходе. Между мной и надзиралами лежала упавшая тумбочка с раскрытой дверцей, алюминиевая кружка со звяком выкатилась из нее. Надзиратели, уставились на меня, я глядел на свою багряную ладонь и ярость ослепляла душу. Попалась на глаза табуретка, схватил ее за ножку. Контролеры отступили к двери, табуретка полетела им вслед, зацепила одного за плечо, ударилась об дверной косяк и разлетелась на части.

"Прапоры" выскочили в умывальник, слышно, как за ними захлопнулась дверь в барак, побежали жаловаться. Из репродуктора разносились по всей секции бодрые призывы: "Встать прямо, сохраняйте осанку, вперед-назад, раз-два". Посередь секции стаял разлохмаченный мужик с дикими глазами, босый, в окровавленной рубахе и в грязных кальсонах с развязанными завязками.

Когда производственники вернулись с зарядки, я сидел на своей шконке. Кровь из разбитого затылка все еще струилась. Под коленом - приличная ссадина. Посыпались вопросы:

- Юра, кто это тебя так? Мусора, да? За что? Чем ударили?

Один бригадник пытался перевязать мне голову полотенцем. Другой прижимал полотенце к затылку, чтобы плотней прилипло. Отвечал на вопросы невпопад, сидел и думал.

Понадобилось десять часов, и предчувствие проявилось. А когда сложилось в таинственных глубинах рока это кровавое для меня утреннее происшествие? Это не сиюминутный произвол надзирателей с чифиру или от "дури", если мне удалось ощутить удар с вечера.

Верю предчувствиям. Они предсказывают не зря, проникают в сознание неведомыми путями. Их не воспринять органами осязания: глазом, ухом, носом, языком. Таинственно и загодя, из неосязаемого мира, где тончайшими почутьями души определяется человек, существующий на Земле, приходит в сознание канва будущего действия, и лишь от тонкости чутья взаимодействующих лиц зависит, кто из них сумеет полней представить рисунок будущего действия. Чутье - не обманщик.

Трудно вообразить себе, что есть на свете сила, способная предотвратить предчувствованное. Только в оценке нравственного смысла происходящего действия волен человек. Предчувствие означает, что сложились обстоятельства поступка: чувство голода не появится, прежде чем появилась потребность в пище.

Через несколько минут в секцию зашел дежурный помощник начальника колонии.

- Вы где это так сильно разбились, Храмцов?

ДПНКа стоял надо мной и ждал ответа. Тянулось всеобщее молчание.

- Прапорщики его побили, гражданин начальник, - нехотя сказал кто-то из бригадников.

- А кто видел?

- Во время физзарядки.

- Не может быть, наши контролеры пальцем никого не тронут. Это он сам с койки упал, с ним это бывает. Переспал, наверно. Так, что ли, Храмцов? Вот и язык у него отнялся, - начальник оглядел столпившихся зэков и усмехнулся. - С ним это бывает.

Кто-то из окружающих угодливо подхихикнул, толпа хмуро молчала. Носком начищенного сапога начальник оттолкнул с прохода ножку от разбитой табуретки:

 

- 124 -

- За злоумышленную порчу казенного имущества, высчитаем с Вас, осужденный Храмцов, в пятикратном размере. На лицевом счете деньги есть? Из умывальника шнырь крикнул, чтобы разрядить обстановку.

- Строиться на завтрак.

Толпа производственников смешалась, ДПНКа пошел к двери.

По ухабистой дороге к Явасу мчался тюремный автомобиль, ветки деревьев скребли по крыше фургона. За решетчатой дверкой камеры два онемелые лица -зонники. У обоих перевязаны головы. Яркое солнце над березовой равниной, в фургоне, обитом железом, теплая полутьма.

Переезд от Лесного олпа до станции нелегок: двадцать километров. Дорога виляет по вырубкам, пробирается по лесной целине. Воронок валится в ухабы, подпрыгивает на кореньях. Конвоиры-молодежь гонят машину во всю мочь, чтобы успеть к вагонзаку. Им горя мало, сидят у кабинки, где не трясет, и скалят зубы.

Мало груза в воронке - легче дышится. В набитом до отказа кузове дышать нечем, пот с людей стекает в лужицы на железный полок камеры - зато не тряско. На это раз везли уголовника-бесконвойника и меня-политика. Ему в пьяной драке "вольняшки" проломили голову, и по указанию начальства его отправляли на ремонт в Дубравлаговскую больничку в Барашево, меня везли туда же. Парень морщился от боли на ухабах и разъяснял мне положение своих дел:

- Законвоируют "козлы", как ты думаешь, старый? Четыре месяца осталось до "звонка". А может быть, не законвоируют: четыре месяца осталось, как ты думаешь?

- Законвоируют, - возражаю я равнодушно, занятый своими заботами. Замечание "не в цвет" настраивает бесконвойника на самый горестный лад.

- Сукой мне последней быть, если я не дурак! "Стиры" меня соблазнили, а у меня, старый, шлюха - загляденье. Сам увидишь, если выйдет к поезду. Потерял я шлюху, - он вздохнул тяжело. - Деньги ей передал на сто пачек чая, пропали деньги.

Поддакивал бесконвойнику или возражал, а думал о себе: вроде бы нет ощущения беды, а ум мятется. Хорошо будет, если меня оставят в общей больничной зоне, но едва ли, опер Киселев на это не пойдет. Плохо будет, если запрут в двенадцатый корпус, в "дурдом".

Во всех гулаговских подразделениях выпало мне на долю побывать в разное время. Двенадцатый корпус - подразделение самое отвратительное: теснота в камерах и постоянное, до сердечной боли, напряжение в душе и в теле. Скорей всего, запрут в двенадцатый, стычку с прапорами спишут "на дурака". Думай, что лучше, новый срок за сопротивление лагадминистрации или дурколлектив?

Не удалось нам полюбоваться на шлюху бесконвойника, "верхушка" стояла на станции, и нас обоих бегом прогнали к тюремному вагону. Застучали под ногами железные колеса, понеслось за решетчатыми окошками мимо поезда мелколесье еловое и березовое. Через час конец пути - больничка.

В Барашево конвой не торопясь разгружал свой решетчатый вагон, поезд дальше не пойдет: здесь конец Дубравлаговской железнодорожной ветки. Прибывших зонников разгоняли по проволочным загонкам, по "мастям". Двоих "полосатиков" с десятого спеца и меня со строгого отвели в сторону и поставили вблизи вахтовых ворот.

За линией стояли россыпью деревянные избушки. Стлались над деревней дымки из печных труб и запахи навоза. От деревни доносился к зоне зовущий женский голос: "Зорька, Зорька" - хозяйка подзывала корову. Все лагерники устремили туда ищущие взгляды.

Подошел контролер, выкликнул "Храмцов", поманил меня пальцем за собой и повел в бытовую больничную зону. Вся ясно, двенадцатого корпуса мне не миновать, он в углу больничной зоны для мужиков и жуликов. Это барак с решетками на окошках, обгороженный досчатым забором.

У внутреннего входа перед вахтой собрались любопытствующие больные: в нижнем белье, в халатах на голое тело или в подштанниках, а то и в одних трусах они встречали этап. Поджидали знакомых из уголовных исправительных зон, просили закурить и узнавали лагерные новости. Здесь все, кроме ссученных. Надзирало провел меня через толпу, отталкивая с пути тех, что не успевали посторониться.

 

- 125 -

Труден путь к освобождению, путь в противоположную сторону - на тот свет -не легче. Двенадцатый корпус в противоположную сторону. Не каждый зэ/ка проходит по всем исправительным ступеням ГУ ИТУ. Прошедший по всем может утверждать, что основательно изучил изобретенные идеологами марксизма способы "сотворения" нового человека.

Шагал за надзирателем с виду спокойно, а в душе собиралась тоска. Доводилось мне бывать здесь раньше, существование в лагдурдоме не райское. Видно, что Киселев придумал создать для строптивого производственника предельную "духоту" месяца на три.

Мы подошли к калитке, надзирало нажал кнопку звонка:

- Знаешь, что здесь, борода? - спросил он, оглянувшись, у него было простое деревенское лицо. Знаю, но промолчал, глядя в небо. Весенние облачка надвигались на солнце, ветерок холодил скулу. Послышались шаги за забором с колючей проволокой по гребню. Калитка со скрипом отворилась, на меня уставились пустые глаза санитара.

- Принимайте пополнение, - сказал контролер.

- Заходи, - сказал санитар, ясно, что его приглашение относилось ко мне. -Быстрей.

Прошел в узкий проем калитки и направился к крыльцу. Калитка захлопнулась.

- Стой, куды прешь!

Покорно останавливаюсь и жду, не оборачиваясь, пока санитар навешивает замок. Вдруг распахивается дверь в барак, как от удара ногой, на крыльце появляется мордатый детина, синий санитарский халат обтягивает плечи. Детина приглядывается к новичку, на лицо наплывает ухмылка:

- Здорово, контра...

Знакомый голос. Пригляделся к детине, и сразу полегчало на душе:

- Валек, здорово!

Детина ухмыляется, сходит по ступенькам и подает мне руку. Великая это честь для любого дурака, если служитель дурдома здоровается с ним за руку.

- Здравствуй, Валя, здравствуй, бычара! Ну, ты разожрался, я смотрю. Все еще здесь раздатчиком? Валек ухмыляется.

- Поднимай выше - старший санитар.

- Ух ты, высоко тебя занесло!

Свалилась гора с плеч: мой хороший знакомый, бытовик из восемнадцатой зоны, попавший в лагерь за "нанесение особо тяжких телесных повреждений из хулиганских побуждений" - старший дурдомовский санитар. Вот удача! У Киселя сразу бы запотели очки, если бы узнал. Уныния как не бывало.

- Валек, как "откинешься" сразу иди в психиатры: работка безнаказанная.

- Мазево, - соглашается Валек и ухмыляется.

Мы встречались в двенадцатом корпусе в прошлый мой заезд. Валек тогда находился под наблюдением Вити-Вити, но уж выдвинулся раздавать пищу и надеялся пробыть в той скромной должности до дня освобождения. В долгие дурдомовские часы по вечерам мы тогда беседовали о "политике". Он - сидя под дверью моей камеры, я - высунув голову из кормушки.

Он подкармливал меня: то чашку каши принесет, то кусок хлеба, а бывало, сунет кружку киселя или полкружки песку. И вот на тебе, первый начальник заведения, на двери которого прибит указатель "Корпус № 12". Мы стояли у крыльца, весело глядели друг на друга и делились воспоминаниями.

- Помнишь Валя, твой "Кардинал" залез в выгребную яму под сортир?

- Ага. Потом выскочил в зону, гонялся за "вязаными" и кричал: "Примите, бесы, помазанье".

- Ага, надзиралы за ним с баграми охотились.

- А как у тебя дурак ведро каши спер и сожрал в умывальнике?

- Ага, я из него все выдавил.

Мы смеялись. Подошел санитар от калитки, дружелюбно на меня поглядывал. Вышла на крыльцо медсестра дурдомовская, улыбалась:

- Храмцов опять к нам пожаловал.

- Здравствуйте, Светлана Михайловна, на побывку к вам отпустили.

 

- 126 -

Мы вместе пошли в барак.

- Сади его в третью, там одно место свободное, - сказала сестра старшому. Валек равнодушно возразил:

- В третью ему нельзя - антисоветчик и изменник, государственный преступник и шпион экстра-класса. - Он повел меня в одиночку. - Посадим Храмцова как особо опасного дурака.

- Батюшки! - испугалась сестра нам вслед. - Я не знала. Полчаса не прошло, а бородатый "строгач" с забинтованным затылком уж лежал на пружинной койке, на чистом матрасе и даже одеяло ему выдали почти что новое. Плюс больничный халат, стиранное нательное белье и отдельный номер. Стены одиночки отрешат меня от дурацких разборов и санитарского произвола. Вот что значит быть знакомым старшего дурдомовского санитара!

День в двенадцатом корпусе начинаетеся рано. Часов в пять санитары делают подъем. Дураки выносят параши, надо успеть сделать уборку до прихода сестры. В дальняк выпускают все камеры сразу, чтобы быстрей прошла оправка. По дурдомовским правилам это не полагается, но по утрам и вечерам санитары - сами себе хозяева. В дальняке примерные сцены:

- "Председатель", дай закурить.

- Откуда?

- Ты же мыл вчера полы в коридоре, что, тебе санитары не дали?

- На две цигарки, да три бычка достал в кабинете, из плевательницы, "беломоры", выкуренные до мундштуков.

- Тогда покурим.

-"Самозванец" забил.

- Эй, Гришка-юда, дашь пару разов дернуть? Ты, сука, не слышишь, тебе говорят.

-"Князь" забил.

- Эй, князь-ушкуйник, дашь раза дернуть?

"Князь" широкогрудый мужик в халате, разорванном подмышками и с синяком под глазом от кулака старшего санитара, лениво возражает:

- Как обращаешься к титулованной особе, падло?

- Извини, ваше высочество, оставь губы обжечь.

Долго над толчком не посидишь, заходят санитары и разгоняют всех по камерам, называются "палаты". Начинается утренняя уборка, ее делают дураки под присмотром санитаров. Самым старательным полагается поощрение - щепотка махорки на самокрутку.

Для меня уборка - спокойное время. Уйду к себе в одиночку, лягу, а то и засну до завтрака: психа-политика никто не эксплуатирует, старший санитар - мой кент.

Сестра появляется в десять и остается до пяти часов вечера, а нередко уходит раньше, перекладывая на санитаров часть своей работы. В середине дня Витя-Витя иногда забегает. Это местный психиатр Виктор Викторович - человек маленького роста в башмаках на высоком каблуке - страстный поклонник аминазина. Иных отклонений от психических норм у него не наблюдалось, хотя среди дураков ходят слухи, что психиатры - сами душевнобольные люди. Виктор Викторович неизменно уравновешен, охотно беседует со своими подопечными, даже шутит. Все жалобы внимательно выслушивает и делит на две неравные половины.

- Отправьте меня в зону, надоело здесь, - просит дурак.

- А что, у нас разве плохо? - На лице Вити-Вити недоумение. - Но в целом "идея здоровая". Симулировать не будешь.

Другой дурак просит бумаги жалобу написать.

- Нездоровая идея, - возражает психиатр, - у нас не пишут, карандаши запрещены, бумага не отпускается. Можете жаловаться устно мне или старшему санитару.

Нездоровых идей всегда больше, чем здоровых, поэтому в заведении Вити-Вити постоянная нехватка свободных мест.

Уколов боятся все. Самый страшный укол "сульфа" - это усмирительное средство. Сера в "четыре точки", в лопатки и в ягодицы укладывает любого буяна

 

- 127 -

пластом на несколько дней. Когда сестра впрыскивает сульфу, на лице у нее остервенение. Все процедуры проводятся в присутствии старшего санитара. Любое неповиновение пресекается кулаком, а вечером тем же способом разбирается на санитарском консилиуме.

Уколы мне Виктор Викторович не назначает на том основании, что, как он сам сказал: "Дураку-антисоветчику и аминазин не поможет". Сестра в отношении госпреступника поступает соответственно с начальником, сунет мне через кормушку в руку несколько пилюль разного цвета и размера и следует без остановки мимо моей камеры, не оскорбляя приказаньем: "Глотай на моих глазах и покажи рот". Что делать с таблетками, знает каждый дурак. Бросай в парашу.

Тычки, пинки и подзатыльники - мера принуждения, обычная в дурдоме, ни один дурак и не обидится, если его ткнут кулаком в бок и подгонят пинком под зад во исполнение требований Светланы и самих санитаров. Но если во время лечебных процедур медсестра скажет: "Распустили больных, невозможно работать" - то держись, дураки! Из всех окошек двенадцатого корпуса вырываются тогда в зону вопли и слезные мольбы о пощаде. Санитары, все четверо, ходят с палками и кочережками, из камеры в камеру и избивают всех подряд по чему попало. Самых строптивых раздевают догола и связывают.

Блажен солдат в восторге боя. Он отражает и наносит удары, он собрался воедино душой и телом - это совершенное орудие, отлаженное для брани. Нравственная мощь солдата передается и противнику и на поле битвы уже не избиения, а подвиги, не изверги - а герои.

Утопает сознание в смуте боли, когда лежишь беззащитный на каменных полах, весь раскрытый под ударами сапогов, и чуешь, как изощряют свою похоть истязатели: выбирая на теле, распластанном у их ног, самые болезненные места. Страшен самосуд дурдомовских санитаров без ответа: "За что"?

Уйти в свою одиночку, лечь на постель и не обращать внимания на хохот и матерщину, на вой и вопли: мало восприимчиво к чужому горю существо, вокруг которого долгие годы ходит та же беда.

Как-то поздно вечером санитары долго истязали больного. Он уж не просил пощады, а ревел, как обессиленный "шатун", раздираемый шакальей стаей. Весь дурдом со страхом прислушивался к животному реву. Мне надоела это бесконечная процедура: нервы не проволока.

Вышел из своего номера посмотреть, кого так пристрастно мучают: Валька после ухода главных не запирал мою одиночку.

Бородатый дурак не стеснял санитаров. То, что с ним здоровается за руку сам старший, а Витя-Витя нередко беседует с ним на отвлеченные темы, в дурдоме невелик козырь. Но все же парни, бывало, выходили из беспамятства, увидев перед собой "привилегированного психохроника". А дальше как получится: за всех и каждого свои бока подставлять не будешь. И самому вломят вусмерть за знакомство и отвлеченные беседы. Произвол правит в любой двенадцатом корпусе.

Делали "ласточку" в дальнем конце коридора. У стены под окном привязанный простынями к решетке висел "пациент" животом вниз, спина выгнулась, пятки уперлись в затылок. Тяжелая это мука. В изогнутом позвоночнике собирается нестерпимая боль, немногие выдерживают "ласточку", не теряя сознания.

Висевший оказался крепким малым, сознания не терял. Размеренно выдавливал из себя утробные стоны. Он недавно прибыл на лечение, чем-то не угодил санитарам и вот попал "на курс". Санитары стояли возле подвешенного и наслаждались страданьями парня.

- Снимите его!

Валька резко повернулся, сверкнул на меня дикими глазами.

- Хочешь тебя подвесим, как "полицай-карателя", и вообще проваливай!

- Изверги вы.

Старший санитар недоуменно глядел на неожиданного заступника.

- Это ты по-какому на нас лаешься? Говори прямо.

- Капээсесовцы.

Валькины глаза приобретали осмысленное выражение, он ухмыльнулся самодовольно. Санитары-помощники одобрительно захохотали и стали снимать мученика.

 

- 128 -

подвинулся на постели так, чтобы голова лежала поближе к заколоченной форточке, и стал медленно засыпать.

Лязг пробудил сознание. Мне показалось, упала на бок параша. Приподнял тяжелую голову посмотреть, что происходит: литовец стоит в проходе у параши и размахивает руками, будто ищет по сторонам, за что бы ухватиться. Чего это он? Вдруг "понас" начал валиться в проход, все еще забавно ощупывая пространство вокруг себя.

Не хотелось выбираться из постели. Не упади литовец на моих глазах, выпал бы нашим санитарам труд таскать нас всех троих утром в мертвецкую. Пересиливая неохоту, поднялся и вышел к двери. "Ох, как колотится кровь в голове до боли в висках!" Параша стояла открытая, крышка валялась на подлоге.

- Витас, - моя нога голой пяткой потолкала лежащего. Литовец не шевелился, надо наклониться и подергать за руку: - Витас, ты чего? - Никакого ответа.

Держать себя в склоненном положении оказалось нелегко, голова шла кругом.

- Витас!

Все ясно, "откидывается" "понас". Надо стучать в дверь. Потянулся за крышкой - закачалась камера. Только бы не растянуться рядом с литовцем. Шумело в ушах морским прибоем, мутные вихри застилали глаза. Похоже, наш дурдомовский ковчег попал в шторм. Поднял все же крышку с полов. Теперь надо выпрямиться, а крышку держать над головой. Плечом упереться в косяк двери, так.

Грохот железом по железу пошел по двенадцатому корпусу. Хорошо, поддать еще - усердно колотил крышкой от параши в обитую железом дверь камеры, угорелый дурак весь взопрел, кальсоны сползали с задницы. Никогда в жизни не приходилось мне делать такую изнурительную работу, мышцы, как вата, дыхание со свистом.

- Чего колотите, руки отломаю! - послышался за дверью сонный колькин голос.

- Коля, буди старшего, угорели мы все. Витас без сознания.

- Отойди от волчка. - Сонный колькин глаз заглянул в камеру, долго проворачивался в разные стороны. - Сейчас позову старшова.

Через пять минут подошел к камере Валек, отпер дверь, нюхнул.

- Да, угар у вас, - он приподнял литовца за плечи. - Что с ним делать-то?

- На воздух его, Валя, берите с Колей и на крыльцо тащите. Санитары утащили "понаса", я поплелся следом по коридору, морозный воздух уж катился под ноги. У распахнутой входной двери санитары укладывали Витаса головой на низенький порожек. Электрическая лампочка освещала бледное лицо лежащего, мы втроем глядели и ждали, что будет дальше. Увидели, как у литовца отвалилась челюсть и вывалился язык, длинный, как у собаки. Никогда не думал, что у людей такие длинные языки.

Прошло несколько минут и Витас пошевелился, холод пробирал его, он силился подняться - трое нас с любопытством наблюдали за оживлением, я встал поближе к дверному проему, хватал ртом воздух и силился вспомнить о чем-то важном - отравленные мозги оцепенели. Вспомнил наконец:

- Валя, "Сталиниста" мы забыли.

Валька исчез в нашей камере. Мы с Колькой глядели через дверь, как он трясет туляка за плечи.

- Эй, богохульник, поднимайся, если ты еще здесь! - звал санитар. "Сталинист" выглядел мертвецки пьяным. Старшой схватил его в охапку и утащил на крыльцо. Там уж литовец стоял на ногах, дрожа всем телом -освободилось место для восстановительных процедур, настала очередь туляка принимать воздушные ванны. У него тоже отвалилась челюсть и вывалился язык, такой же длинный, как и у Витаса. Умудренные опытом, мы ждали воскрешения.

- Ну и воняет от покойничков, - сказал Колька. - Завтра обоим, с утра, под дверью полы кипятком мыть.

Мы оглядели туляка и "лесного брата": у обоих были мокрые кальсоны. Три месяца в двенадцатом корпусе позади. Зима укрыла еловой лес белым кружевом. Клубились над больничными бараками дымы из печных труб, поднимались высоко в небо. По представлению Вити-Вити комиссия сделала

 

- 129 -

заключение к истории моей болезни. Готовились бумаги для отправки дурака-антисоветчика сразу после освобождения из лагеря в дом для психохроников.

В начале декабря 1977-го года я простился с Валентином, и тот же надзирало с простым деревенским лицом повел меня через зону к вахте. Поезд уж стоял за забором. После долгого сиденья взаперти привлекал простором лагерный четырехугольник, тесно заставленный бараками, под ногами похрустывал белый снег. Никого у вахты. Любопытные больные попрятались в бараки - холод не тетка. Режутся в картишки "под шалбана" и охотятся по процедуркам за "каликами" во избавление от больничной скуки.

Скоро прицепилося паровоз и потащился состав из трех вагонов по окоченевшим березнякам и ельникам. Через час будет Явас и пересадка в воронок, а через три часа встречусь с солагерниками на девятнадцатом олпе у Киселя, но недолго пробуду там: до конца срока мне оставалось чуть больше шести с половиной месяцев. Если считать с Нового Года. Предложили бы, согласился бы пробыть в корпусе № 12 до дня освобождения.