"СРОК ЗА КОЛОСОК"

"Идут на север срока огромные,

Кого не спросишь - у всех Указ".

В начале лета 1947 года понеслось на русскими равнинами поветрие, по смертоносности не уступающее Великой коллективизации. Президиумы Верховного Совета Союза Советских Социалистических республик издал Указ: "Об ужесточении наказаний за хищение колхозно-совхозной собственности".

В каждую советскую республику, область, район были спущены планы поставки заключенных в концлагеря. Гулаг спешно строил новые зоны, расширял действующие.

Хватали крестьян по любому поводу, в колхозах, совхозах, подхозах, леспромхозах. Суды работали в ускоренном режиме, в районных КПЗ некуда садить "расхитителей". Прокуратура оставляла на свободе многих указников и они "пахали" в своем коллективе, пока не приходила очередь отправляться на суд с узелком в руке: пять, семь, десять лет ИТЛ. Обобществленных крестьян, тех, что только вернулись с войны, и тех, что впроголодь существовали военные и послевоенные годы, сажали за охапку соломы для личной коровы и за карман зерна. В народе эта идеологическая кампания называлась "Срок за колосок".

Отчаявшие прокормить своих детей мужики и бабы шли этапами на комсомольские стройки. Их ребятишек власти отправляли в детдома, имущество конфисковывалось. Указ от 4.6.47 года - крупное исправительное мероприятие с целью "вытолкнуть" отсталое российское крестьянство на "путь пролетарского развития". Миллионы колхозников и рабочих совхозов были загнаны за колючую проволоку лагерей.

Мужики, еще не снявшие шинелей, не задохнувшиеся в окружениях, не попавшие в плен, отпраздновавшие победу над гитлеровским социализмом, бабы в скорбном одиночестве всю войну выкармливавшие своих рахитичных детишек, подростки, видевшие отца лишь на военном фотоснимке, обведенном черной каемочкой.

Все, что было у эти деревенских людей, они отдали в пасть войны с патриотической верой, надеясь, что из двух красных псов, вцепившихся в горлы друг друга, победит тот, что советский. Теперь наступила пора продолжать классовую борьбу, и Гулаг разбирал недобитых отпрысков кулаков и подкулачников по Великим стройкам: 501-я, 502-я, 503-я, 504-я, 505-я... Снова большевистские пропагандисты стали удивлять весь мир "трудовыми свершениями" советских людей. Стройки коммунизма - на них "загибались" заключенные мужики. Двадцатому съезду КПСС была роздана красная книга "Открытое письмо Центрального Комитета о преступлениях Сталина и Кагановича". В ней ни слова не сказано о погубленном русском крестьянстве.

Меня посадили десятого ноября 1947 года. Приехали из Биюка милиционеры на полуторке, пришли к нам в комнату вместе с дядей Федей. Собирайся. Долго ли собраться совхозному воспитаннику - телогрейку на плечи, залез в кузов грузовика. По стране во всю мощь действовал Указ Президиума.

Через три дня меня отправили в Симферопольскую следственную тюрьму. Районные милицейские вывели нас ночью на станцию, не вынимая наганов из кобур. Легко дышалось после каменной духоты. Постоять бы подольше в темноте, глотая свежий воздух. Поглядеть на звезды.

Поезд подошел. К вагону с зарешеченными окошками повели нас биюкские менты. Суета железнодорожных вокзалов, переполненные пассажирами общие вагоны пассажирских поездов мальчишке-беспризорнику - не диво. Решетчатый вагон поразил невиданной теснотой и вонью.

Нажимая коленом в поясницу вагонный конвоир затолкал меня в камерку с решетчатой передней стенкой. Вот когда скопился тяжелый дух, тело сразу покрылось липкой испариной. И не пошевельнуться. Арестанты притиснулись один к другому в узком проходе между полками. На нижних полках сидели тесно, у них на коленях тоже сидели. На верхних полках набились под самый потолок. Некуда

 

убрать себя. Ворочал глазами, отыскивал местечко посвободней. Стоявший передо мной, лицом в лицо, мужик сказал:

- Не дергайся.

Так и стоял до Симферополя, прижатый к железной дверке.

Из соседней камерки слышались боязливые упрашиванья:

- Гражданин начальник, выпустите на оправку.

- Молчать! - крикнул конвоир.

Я прислушивался к затаенному говору вагона. От соседей все слышался робкий голос:

- Выпустите, мочи нету. Подошли конвоиры.

- Кто просится, выходи.

Краем глаза мне видно, как тут же в узеньком проходе под дверьми камер били мужика, захотевшего оправиться. Солдаты с комсомольскими значками на гимнастерках свалили арестанта себе под ноги, пинали сапогами и колотили рукоятками наганов. На их лицах застыло остервенение. Потом мужика затолкали назад в камеру - больше он не просился на оправку.

В нашем отсеке какой-то парень вполголоса рассказывал о себе. С верхней полки доносился его голос: "Хотел уж под пулю в запретку лезть. Работа тяжелая, баланда жидкая. Распухли ноги, земляк, спасибо, закопал меня в подвале в стройзоне пред съемом. В земле мерзлой долго не пролежишь, холод поджимает со всех сторон и задыхаюсь. Хотел уж вылезать - слышу, охранники в подвал спускаются, меня ищут. Замерз весь, собака взлаяла два раза, а меня не учуяла.

Ушли солдаты в другой подвал, тихо лежу. Теперь уж нельзя вылезать. Если схватят - погибель, а спина к земле примерзает. Если бы застрелили, от пули умереть легко - забьют до смерти. Одного на моих глазах запинала сапогами: в трубу спрятался, а конвоиры нашли - это тяжело перенести, если запинывают".

Конвойные не нашли парня. Он вылез ночью из подвала весь закоченевший. Отморозил подушечки пальцев на обеих руках, пока раскапывался. Радовало то, что темнота в зоне - сняли охрану. Едва перелез через забор, не было силы ни в руках, ни в ногах, колючая проволока растянута по гребню "баркаса" за телогрейку цепляется.

Его поймали через полгода в родной деревне и вот везли по пересылкам на место побега в Бахчисарай. Он надеялся, что после довеска его этапируют в другую зону, где его не знают конвоиры. "Может быть, в сельхоззону попаду, каши наемся", - заключил парень. Мечта всех указников - попасть в сельскохозяйственную зону, но туда запирали лишь смирных малосрочников.

Тюрьма жужжала, как нас проводили по тюремному двору: "Откуда этап?" "Карасубазарские есть?" Гриня, просись в сороковую хату". Выглядывают из решетчатых окошек бледные лица, бледное утреннее небо над тюремным двором.

Всех вновь прибывших заперли в большую камеру с каменными полами, называлась "этапная". Я забрался подальше от двери, в уголок к окошку и затих. Прислушивался к разговорам и к незнакомым шумам в коридоре. Часы тянулись. Вспомнил о совхозе имени Калинина, любопытно знать, поступили ли в виноградарский техникум Сашок и Славик? Перед моим арестом они ухали в Ялту -туда летом послали документы. Олешек сейчас один в нашей комнате. Догадывается, куда меня увезли, дядя Федя, небось, к нему наведывается с вопросами.

Громыхнули засовы, камера открылась. Принесли кипяток и раздали каждому по дневной пайке хлеба и по нескольку килек. Это меня немного утешило: никогда не мешает съесть лишний кусок после районного КПЗ. Все уселись на каменные полы и жевали.

Разные люди, в основном сельские, я разглядывал их пытливо - как говорят, как держатся. Старался уловить, как мне надо вести себя. Видно, что люди еще не освоились с новым для них положением заключенных, держались или замкнуто, или с излишней самоуверенностью. Одни горестно вздыхали, вспоминая дом и семейные дела, другие возбужденно смеялись, будто им все нипочем. Видно, что собранные в камере остро чувствовали свою непричастность к заведению с запертыми дверьми и решетками на окошках: простые работяги, оторванные от своих родных.

 

Начали проверять по делам. Заставляли называть фамилию, имя и отчество, статью. Снимать шапку. Указ, Указ, Указ... Потом всех нас сводили в баню, что мне понравилось: в совхозе имени Калинина баня не работала. Изредка удавалось вымыться под душем в мехмастерской, если главный механик разрешит.

Шли часы - мы ждали "расселения". Свет, падавший на лица из окошек, стал мутнеть. Над дверью камеры зажглась лампочка. Затихли шумы на тюремном дворе, громче пошли перекликаться из камеры в камеру. Кричали и к нам в этапную, но никто не откликнулся.

Дверь отперлась, в камере произошло всеобщее движение. Толстый надзиратель в широкой шинели стал вызывать по списку и делил всех на две кучи:

подследственные и осужденные. Скоро камера опустела. Остались в ней двое мальчишек - я и еще один бойкоглазый. Стало просторно и гулко вокруг нас. Мальчишка подошел ко мне:

- Ты малолетка?

- Не знаю.

Мальчишка удивленно хмыкнул и шмыгнул носом:

- Подари рубашку.

- Отстань, - отказался я и нахмурился.

Мальчишка отошел к двери и вертелся там. Толстый надзиратель заглянул в камеру и поманил нас пальцем за собой. Мы торопились следом по слабо освещенным коридорам. По обе стороны - ряды нумерованных дверей. Наконец надзиратель остановился и отпер дверь под номером 20.

- Залетай.

Мы зашли и столкнулись с тремя десятками пар мальчишечьих глаз. Дверь захлопнулась:

- Откуда? - обратился ко мне плечистый мальчуган, стоящий впереди.

- Из совхоза имени Калинина.

- Колхозник, бесхозник, - мальчишка махнул рукой вглубь камер.

- Эй, Лошадь. Из твоей деревни приехали - встречай родственников. Тот сопляк, что привели со мной, сказал угодливо, мотнув головой в мою сторону:

- У него "бобочка мазевая".

- Расстегнись, - потребовал крепкий мальчуган. Вся камера любопытными глазами придвинулась к порогу. Казалось, что лампочка над дверью светит на одного меня.

Вдруг громко выкликнули от передней стены:

- Юрок! - Через мальчишечьий строй проталкивался ко мне парнишка. - Не узнаешь?

Как не узнать! В сорок пятом беспризорничали в Севастополе, потом встретились в детприемнике. Вместе были отправлены в Калининский зерносовхоз. Тот самый мальчик, что ушел из совхозного поселка в первые дни со своей возлюбленной.

- Здравствуй, Гена.

- Здорово, Юра, - он взял меня за плечо, - проходи к нам.

Мальчишки расступились и мы прошли в передний угол.

Всю ночью мы с Геной не спали, делились воспоминаниями о добром севастопольском житье. Солнечный теплый город, хоть и разрушенный войной, а все равно уютный. Мы перебирали по имени всех знакомых морячков с эсминцев в синей Южной бухте. Там было хорошее место у судоремонтного завода на берегу у элинга, где мы загорали и купались. Такие там были здоровенные крабы у пирса, где плескались зеленые волны. Мы добывали их палкой с гвоздем на конце и варили в гильзе от снаряда. При крайней нужде мы добывали жратву у камбузников с миноносцев - что им стоило вынести на пирс буханку хлеба и кастрюльку флотского борща.

Добрый город, приветливые лица. На улицах порхают ленточки бескозырок и брюки клеш, сверкают начищенные бляхи на затянутых ремнях. У нас осталась там своя хижина за линией старой севастопольской обороны. Стены обвиты виноградом, а внутри кое-какие тряпки на лежанке и много прыгучих блох. Не беспокоила нас надпись на двери, старательно выведенная рукой безвестного солдата-сапера: "Мин нет, проверено. Ефрейтор Григорьев". Укромное жилище в

 

ложбинке, скрытое от любопытных глаз. Плохо, воды не было, ходили с ведром на Карантинную.

Нас изгнали из нашего убежища военные патрули по приказу севастопольского военно-морского коменданта. Мы было кинулись врассыпную убегать, но морячки сноровисто нас выловили всех пятерых и посадили в военный грузовик. Вывезли из запретной зоны за Бахчисарай и отпустили, подарив на прощанье пять банок американской тушенки.

Прошла в беседе ночь. Я рассказывал о трудной зиме в совхозе, Гена о своих скитаньях по Крыму, пока не посадили за тетку-барыгу, у которой "увел" корзину с колбасой. Спала жара. На нарах и на полу прижались друг к другу полураздетые мальчишечьи тела. Маленькие страдальцы, не умевшие рассудить, за что их посадили в тюрьму, еще не знающие, что на всю жизнь их оформляют в члены гулаговского коллектива.

Неожиданно просто все представилось для меня в этой большой двуоконной камере - хорошо встретить друга в малолетке. Двое не один, к двоим и третий пристанет, а трое - уж сила, так много значащая в мальчишечьем обществе. Никто больше не приставал ко мне: "подари рубашку". Быстро прошло мое обживание среди малолетних преступников. Было не скучно и не голодно: шестьсот граммов -это не двести, да и приварок три раза в день. Существуй. И баландеры подогревали нас. Мы устраивали камерные состязания "кто больше съест каши".

Часто побеждал мальчишка по прозвищу "Лошадь", из совхоза "Большевик" -соседа совхоза имени Калинина. Лошадь уверял всех, что он и его мать и маленький братишка всю весну, до нового урожая, паслись на щавеле:

- Да что мне четыре чашки каши! - кричал он. - Попробуй съесть охапку кислицы.

Его и его мать задержала сторожиха. Они средь бела дня тащили ведро пшеницы с тока. Посадили обоих, как преступную группу - групповая статья от семи до десяти. Лошадь рассчитывал на небольшой срок - пять лет как малолетка.

- Знал бы, что здесь каши вволю, сам бы давно сюда попросился! - кричал он. - И той суке-седой здесь будет лучше.

Он рассказывал, как возникло забавное дополнение к их "групповому делу" о ворованной пшенице. Тетка-сторожиха, что сдала Лошадь и его мать, в тот же день сама попалась с сумкой ворованного зерна. Еще подбираясь к току, Лошадь видел, как старуха насыпала зерно в свою сумку и спрятала под охапкой соломы. Он сказал о сумке менту-уполномоченному. Уверения сторожихи, что ей-то можно понемножку брать, чтобы исправно караулить, не помогли - она получила пять лет ИТЛ. Все сокамерники нашей 20-й были единодушны во мнении, что Лошадь правильно поступил, взяв старуху-сторожиху "по делу".

Много увлекательных игр в малолетней камере. Резались в самодельные карты "под сахарок", играли в кучу-малу, в коня и буденовца, в бегемота, которого вытаскивают из болота. Разыгрывали сценки суда с прокурором, судьей, защитником и преступником. Речь адвоката: "Мой подзащитный заслуживает кары, запрошенной прокурором, но принимая во внимание его молодость и пролетарское происхождение, а также твердое намеренье не совершать впредь социально вредных проступков, прошу уважаемый суд определить ему наказание ниже низшего предела", встречалась гулом всеобщего одобрения. Речь прокурора сопровождалась выкриками протеста и оскорблениями действием, поэтому никто не хотел представлять прокурора. Бытовал в камере и бесхитростный разврат, многие мальчишки любили "Дуньку Кулакову", были и такие, что затаскивали под нары новичков.

Еще была забава: "сходить на базар". Новенького снаряжали в город за покупками. Начиналось представление издалека. Выбирали самых доверчивых.

- Кто пойдет в город?

В ответ неслось " я, я, я" - из всех углов.

- Собирайте шмотки на продажу.

На середину камеры летят разные вещи: шапки, ботинки, куртки, штаны, рубашки - все в кучу. Мальчишка в роли оценщика поднимает, для удобства обозрения, одну вещь за другой:

- Чей свитер?

- Мой.

 

- За сколько продавать?

- Две пачки "Беломора".

- Шапка чья?

- Моя.

- За сколько продавать?

- Две пачки махорки.

- Куртка меховая, за сколько?

- Два кило пряников.

- Штаны не пойдут: ими полы мыли.

После оценки начинаются выборы надежного парня: такого, чтобы не убежал, или такого, что не ходил еще на базар, - одних и тех же надзирало не выпускает. Нужен такой, что знает город, а то заблудится, или такой, что еще не бывал в Симферополе, попутно ознакомится с достопримечательностями.

Выбирают новенького. Парнишку наряжают во все самое теплое, зима на дворе, в самое лучшее, а то заберут в детприемник, как беспризорника. Вся камера в веселой суете. Общими усилиями новичок одет, обут и снаряжен. До отвала накормлен горячей кашей. Ему на спину взваливают тяжелый узел с вещами и подводят к камерной двери. Полуголая орава любопытно толпится вокруг, участливо советует:

- Не бойся, стучи, - подбадривает тычками под бока и в спину. - Если скажет, не пущу, упрашивай. Этот надзирало добрый, он не откажет. Новичок стучит в дверь - коридорный открывает:

- Начальник, "пацана" собрали на базар, курева совсем нету. Надзиратель приглядывается к мальчишке, закутанному до глаз и согнутому под узлом.

- Куда это?

- Дядя Вася, на базар отправляем, хороший мальчик. Коридорный смотрит недоверчиво:

- Ненадежный вроде, не пущу. Еще убежит. Мальчишки кричат:

- Надежный он, надежный, он тебе пачку "Беломора" принесет. Выпускай, не бойся: он по Указу.

Коридорный все сомневается, подделываясь под общий тон. Новичка проверяют на умственные способности по арифметике и географии. Заставляют проявлять духовность: креститься и клясться матерью. Новичок по-собачьи просительно глядит в глаза надзирателю и в распахнутую дверь, весь обливается потом, на лице у него то надежда, то отчаянье. Хохот в камере и на весь коридор.

Дважды меня увозили из тюрьмы. На следствие и на суд. Держался в "несознанку". Осудили на три года за мелкое хищение социалистической собственности. Три года - немного, мне завидовали все сокамерники, а я с нетерпеньем ждал отправки в зону. На тюремном дворе подтаивал снежок у стены, наступала весна. Утвердят приговор и поеду в дальние страны.

Как-то в середине голубого дня, в тот час, как солнечный лучик заглянул через решетку окна, в нашу камеру распахнулась тяжелая дверь и надзирало, старший по корпусу, оглядывал нас с порожка.

- Есть тут такой, Хренцов или Храмцов? Мои глаза уперлись в старшого:

- Есть.

- Кто такой, покажись.

- Это я...

- Быстро собирайсь с вещами.

Сдернул с нар свой ватник, пожал руку Гене и знакомым, махнул камере на прощание и вышел в коридор, забыв завязать ботинки. Пытался догадаться на ходу:

"В этапную или прямо на пересылку". Корпусной шагал скоро, не оглядываясь, я поспевал за ним едва-едва. В привратке меня спросили:

- Что было отобрано при обыске? Ответил;

- Ничего.

Мы прошли в контору тюрьмы.

 

Только когда мне в руку сунули справку об освобождении и семь рублей на билет, понял - выпускают на волю. Бывают в жизни внезапные повороты из тупиковой мечты в неприступную действительность. Запоминаются навсегда. Таким поворотным оказался для меня день 4 марта 47 года, теплый, солнечный, с запахами почек и талого снега.

Не обрадовался, боялся впустить в себя радость. Торопился прочь от высокой кирпичной тюремной стены, пряча лицо от прохожих: вдруг ошибка и сейчас догонят, вернут в камеру. Будто замер весь, шагая по городским улицам в сторону вокзала - все произошло так неожиданно. Слезились глаза после камерной полутьмы, грузовик пронесся мимо, обдал гарью бензина и машинного масла. В вокзальном скверике чирикали воробьи, носились стайкой по голым веткам акаций.

На два рубля я взял хлеба, который назывался "коммерческим". Он отличался от пайкового тем, что стоил дороже, но зато его можно покупать без карточки. Билет решил не брать. Доеду и так, далеко ли до Биюка: тысячи верст приходилось проезжать "зайцем". Беспризорный с билетом - это диво. Сашка, Славик и Олешек будут смеяться.

За остаток дня мне не удалось добраться до нашего совхоза: ни одна машина не нагнала. Пошагал от станции Биюка в степь сперва бойко, но дорога разворачивалась грязная и обледенела после заката солнца. Шел, напрягая мышцы, одрябшие в тюрьме, и скоро устал. Потемнело кругом - наступала ночь. Нелегко шагать по скользким колеям. Снежные пятна раскинулись по сторонам дороги, дышали холодом.

В темноте добрел до немецкой колхозной деревни Лениндорф в четырех километрах от нашего поселка. Ноги не двигались - не дойти до места. Повернул к конюшне, серевшей у дороги, там светились окошки. Осторожно нажал створку ворот, она поддалась. Через щель в створе я проник во внутрь помещения. Ударили в нос пряные запахи сена и лошадиного навоза.

Висел фонарь на столбе, подпиравшем крышу, мутно светил. Лошади дышали в теплой полутьме. К кому обратиться с заготовленной просьбой? Подошел поближе к фонарю и зацепился ногой за пустое ведро, ведро громыхнуло. В дальнем конце конюшни открылась дверь, в светлом проеме стоял мужик на деревянной ноге:

- Кто там?

Постарался ответить громко с напряжением в горле:

- Я из Калининского совхоза, иду со станции и устал. Можно у вас переночевать?

Мужик заковылял ко мне и остановился вблизи. Оглядел меня и увидел, что мальчишка.

- Поди сюда.

Он пошел к стойлу, неловко наклонился, отставив в сторону деревяшку и подхватил охапку соломы. Отнес в ясли:

- Ложись вот здесь. Я тебя попоной укрою.

Скоро стало тепло под попоной, приятно пахло лошадиным потом. Захотелось есть. Повернулся на бок, достал из кармана кусок хлеба и сжевал. Прислушивался в темный угол, там писк и возня - это мыши. Попытался представить себе, как завтра появлюсь в нашей комнате. Переживал в памяти неожиданное освобождение: как торопился в лагерь и как вздрогнул от резкого звонка над узкой тяжелой дверью, когда тюремный привратник выпускал меня на волю.

Потом вытянул ноги и уснул, ночью подошла ко мне лошадь и ткнулась влажной мордой в лицо. В оконце заглядывал белый день, я услышал ржанье и проснулся. Надо бы сказать спасибо за ночлег, но мужика с деревянной ногой не видать. Я вышел из конюшни, плотно прикрыв за собой створку ворот.

После ночного отдыха шагалось споро. Наблюдал, как из серой равнины вырастают впереди серые горбы крыш нашего поселка. Прошел мимо запертой двери столовой и возле водоразборного крана.

На двери нашей комнаты висел замок. Это меня озадачило: у нас не было замка. Надо постучаться в комнату тете Поли. Незнакомая женщина открыла дверь, подозрительно меня оглядывала. Она сказала, что тетя Поля здесь больше не живет. Уехала. Мальчишки-беспризорники здесь не живут, они все в тюрьме. Женщина захлопнула дверь перед самым моим носом.

Минуту я осознавал слова незнакомой тетки, стоя перед закрытой дверью. Вышел в раздумье из барака и остановился на середине улицы. Куда пойти? Очень

 

странно. Неужто правда, что посадили Сашу, Славика и Олешека? Оказалось, что некуда мне пойти в этом большом поселке. Сюда меня влекла лишь комнатушка с железной кроватью на четверых.

Чернела под моими кирзовыми ботинками раскисшая дорога. Кричали грачи в акациях над клубом-столовой. Талыми запахами овевал меня пасмурный день. Меня увидел дядя Федя - участковый. Подошел, шагая по-ментовски широко, вглядывался в мое лицо:

- Ты из тюрьмы, что ли?

-Да.

- Покажи документы. - Он повертел в своих руках мою справилу, вернул в руки. - Поздравляю с освобождением.

- Дядя Федя, где все наши?

- Одного домой увезли: родители, значит, нашлись. А двоих посадили за зерно, вскоре после тебя.

- Как посадили?

- Так вот, по Указу. Утащили пшеницу с зерносклада, понесли молоть, а Надюха видела. Заявление, значит, написала.

- Как же она написала, у нее муж...

- По-бабьи написала, они это умеют. Муж от нее ушел, злющая ходит -четверых уж посадила. А мне что, было бы заявлено в письменной форме.

- Как же так, Саша и Слава в техникум поступали?

- Верно, - подтвердил дядя Федя, - я сам радовался, по долгу службы, значит. За мукой сюда приехали: на голодное брюхо ученье не идет. Было бы заявлено в письменной форме, а мне вас, бездомников, самому жалко.

Дядя Федя ушел по своим делам, оставив меня на дороге. Поселок глядел на меня тусклыми окнами, такой же чужой, как тогда, в тот далекий теплый вечер ранней осени 46-го, когда запыленный грузовик привез нас в эту глушь на социалистическое сельхозвоспитание - восьмерых одинаково одетых беспризорников. И вот уж ни одного здесь не осталось. Пересиливая горечь на душе, я побрел по грязной дороге прочь от совхоза имени Калинина, на далекую станцию Биюк-Онлар.