- 119 -

Глава VII

ФИКТИВНЫЙ БРАК

 

1. Вновь в Московском университете.

В 1956 году я был уже студентом отделения искусств исторического факультета МГУ. В нашей группе училось несколько прекрасных русских ребят: Савелий Ямщиков, Коля Кишилов, Миша Киселев и мальчик с аристократическими манерами, блондин, Никита Голейзовский, сын известного хореографа Касьяна Голейзовского.

Это был период, когда после XX съезда привезли в Москву выставку Пикассо. Мы студенты-искусствоведы ходили в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, как к себе домой. Здесь разгорались острые дискуссии: трудно после передвижников и соцреализма понять искусство великого художника.

Выставка расширила мой диапазон понимания Пикассо. В самом музее хранятся шедевры голубого и розового периода художника. ("Девочка на шаре" 1905 г., "Старик-нищий с мальчиком" 1903 г.). На выставке мы видели картины кубистического периода, эпохи 30-х годов, периода гражданской войны в Испании (знаменитой "Герники" не было), и перед нами возникла панорама культуры Европы XX века.

Однажды Никита Голейзовский пригласил меня к себе в гости. Это была огромная пятикомнатная квартира на Садовом кольце, окна которой выходили к зданию американского посольства.

Величественный старик, с крестом на груди, Касьян Го-

 

- 120 -

лейзовский, известный хореограф, учитель Баланчина, пригласил гостей за стол. Он налил всем водки из синего граненого графина, демонстративно чокнулся со мной, бывшим заключенным, и пожелал здоровья.

Встав из-за стола, я пошел осматривать уникальную частную коллекцию, которой могла позавидовать любая государственная галерея. На стене висел портрет "Анны Павловой" Серова, в углах стояли скульптуры Врубеля, а гостиную украшала "Сирень" Кончаловского. Здесь понимали и любили настоящее искусство...

Но рядом с увлечением искусством проходила моя вторая жизнь. Мы жили с отцом в большой комнате на Кречетниковском переулке, где раньше до ареста царствовала моя незабвенная мама. В доме было неуютно, хотя старая еврейка, наша домработница, вкусно готовила еврейские блюда. Но здесь не хватало тепла материнского сердца... К отцу приходили друзья, простые евреи, вспоминали свою молодость в местечке, погромную обстановку при Сталине, радовались успехам еврейского государства.

С отцом давно все было решено: только откроется дверь, и я уеду в Эрец-Исраэль. Мой отец, Давид Мойсеевич Маргулис (зихроно ливраха - светлой памяти) знал, что это мое самое заветное желание и обещал помочь, как только наступит желанный день.

За два года после выхода из лагерей в моей жизни прошло много событий: первая встреча с моей будущей женой Нэрой, болезнь, после которой стало трудно учиться, и, наконец, зачисление в МГУ.

Каждый этап - это целая глава, но венцом стала поездка во Львов, с целью выезда в Израиль.

Была поздняя осень 1956 года. В декабре началась сессия, и я начал сдавать экзамены на I курсе искусствоведческого отделения МГУ. Мои друзья, студенты, решили меня поддержать. Они рассказали чудесному профессору Павлову о моей жизни и просили помочь. На экзамене по

 

- 121 -

истории древнеегипетского искусства старый профессор попросил меня рассказать о Фаюмском портрете. Это была своевременная помощь. Я хорошо знал тему и получил "хор".

Придя домой после экзамена, я увидел старого седого еврея с палкой, беседующего с моим отцом. Он приехал из Львова за покупками перед отъездом в Польшу. Он привез мне важное сообщение: евреи могут уехать в Польшу, а оттуда в Эрец-Исраэль согласно новому соглашению между Гомулкой и Хрущевым. Конечно, это право имели не московские евреи, а польские, жившие на территории Польши до 1939 года. Гость рассказал, что во Львове можно устроить фиктивный брак, и родичи готовы помочь мне найти "польскую" невесту.

Это была дорога, которую я ждал уже десять лет. Жизнь поставила передо мной вопрос, и я ответил - "да" - в Эрец-Исраэль.

Но я не вернулся сдавать "хвосты" и был отчислен из МГУ второй раз. Первый раз был исключен из МГУ в связи с арестом. Это было второе отчисление "старейшего" студента. В третий раз я был восстановлен в МГУ и переведен на факультет журналистики в 1964 году. Этот факультет я закончил заочно в 1971 году перед выездом в Израиль. Наверно, я был самым "старым" студентом в МГУ: поступил в 1948 году, а закончил в 1971 году.

 

2. Поездка во Львов.

После экзаменов были каникулы, и я на две недели (как думал тогда) поехал во Львов в надежде снова прорваться в Израиль.

Но к учебе я вернулся только через восемь лет... Моя тетя Гися, сестра отца, и ее муж, бывший заключенный сталинских концлагерей, Израиль Ходорковский, жили тогда во Львове. У них я и остановился. Львов, город с из-

 

- 122 -

вестным университетом и оперным театром, близким по архитектуре с парижским "Гранд Опера", еще в 1957 году сохранял дух европейского города. Трехэтажные дома с большими окнами, квартиры с кафельными печами, оставленные поляками, еще сохраняли следы былой красоты.

Дядя Израиль Ходорковский, арестованный в 1937 году в Москве за помощь религиозным евреям, желавшим уехать в Эрец-Исраэль, вернувшись с Колымы, не мог больше жить в Москве на Арбате (в прописке ему отказали). Он уехал во Львов, где работал оценщиком и скупщиком пушнины, имел в городе большие связи.

Но больше всех в этот приезд мне помогла Лиза Дентельская, которая вместе с мужем Изей, в прошлом польским евреем, уезжала в Польшу с большой семьей, а оттуда в Израиль. Лиза нашла мне "невесту" Жанну, польку по национальности, которая соглашалась за деньги на фиктивный брак, чтобы вывезти меня в Польшу, как своего "законного мужа". Жанна была приемной дочерью богатых евреев, друзей Лизы. Они знали, что я был арестован за сионизм и соглашались помочь мне уехать в Израиль, а заодно заработать деньги. Десять тысяч рублей, такова была "такса" - цена этой фиктивной сделки. Мой отец, узнав об этой сумме, решил продать мамины серьги, чтобы заплатить за меня.

И вот я сижу за столом, уставленным еврейскими блюдами, запиваю холодным вином и знакомлюсь со своей "невестой". "Фиктивный" хатан (жених), "фиктивная" кала (невеста), фиктивный брак - это единственный легальный путь для выезда московского еврея в Израиль в 1957 году.

Со временем я познакомился во Львове с представителями нескольких еврейских семей, желавших уехать через Польшу в Израиль с помощью фиктивных браков. Других официальных путей у них не было: советские власти открыли ворота (по соглашению Гомулка-Хрущев) только

 

- 123 -

для польских граждан, проживавших в западных областях до 1939 года.

После нескольких визитов в дом я подружился со своими новыми "родичами" и будущей "женой". Но судьбе было угодно распорядиться по-другому... Для вступления в официальный брак мне нужно было прописаться (стать жителем Львова), а затем зарегистрироваться в ЗАГСе со своей "невестой". Во Львове в 1957 году такие вещи можно было сделать за деньги легко. Дядя Израиль, пригласив участкового милиционера, передал ему мой паспорт (в него были вложены 500 рублей) и попросил его устроить мою прописку во Львове. "Знакомый" милиционер, открыв паспорт, увидел там вложенные деньги, обещал устроить прописку за три дня.

Но не прошло и суток, как он вернулся и попросил меня и дядю выйти в коридор. Здесь, немного смущаясь, милиционер, показав на меня, сказал:

- Я возвращаю паспорт этому гражданину и предлагаю покинуть город в течение 24 часов. Ваш паспорт, - продолжал он, - был выдан на основе справки из приговора Военного трибунала, и автоматически вам запрещается проживать в нашем режимном пограничном городе.

Потом, помолчав, он добавил:

- За такими людьми, как вы, ведет наблюдение КГБ.

Мы остались одни, и я отправился к Лизе Дентельской, чтобы посоветоваться, что делать. Лиза, ее муж Изя, престарелые родители Авраам и Соня, и двое маленьких сыновей Нахум и Боря, уже получили разрешение на выезд в Польшу и спешили покинуть эту страну.

Зимним февральским утром мы поехали провожать Лизу в Чоп, город, откуда еврейские репатрианты уезжали в Польшу. Ночью мы спали в железнодорожной "гостинице", в комнате, похожей на больничную палату, накрывшись солдатскими одеялами.

Утром нам разрешили подойти к железнодорожному

 

- 124 -

полотну, куда с польской стороны границы маленький паровоз подталкивал серые пассажирские вагоны. К ним прицепили багажные вагоны, в которые уже на советской стороне были загружены ящики со скарбом отъезжающих евреев.

Я зашел в багажный вагон, встал сзади контейнера и подумал про себя: не задержаться ли в нем и выйти на польской стороне границы? Но не решился на это: в случае провала мне вновь грозила советская тюрьма и лагеря, из которых только недавно я освободился.

Мы попрощались с Лизой и ее семьей, чтобы встретиться в Израиле через пятнадцать лет.

Я вернулся во Львов, в квартиру Ходорковских, где больше не мог находиться на легальном положении: в случае ареста мне грозил новый срок "за нарушение паспортного режима". И тут я впервые понял, какую непростительную ошибку совершил, не поменяв свой паспорт: отметка из приговора военного трибунала была клеймом на всю жизнь. Но делать было нечего, и я стал искать другие, уже нелегальные пути выезда в Польшу.

Попрощавшись со своей "невестой" и ее родителями, я пошел ночевать к мяснику 3., приятелю дяди, который знал всех "важных" людей в городе.

На следующий день 3. мне сказал, что во Львове вновь появился Михаил Б., богатый польский еврей, коммерсант, который может мне помочь. Вечером я познакомился с Михаилом Б., инсталлятором по профессии, владельцем мастерской в польском городе Легница, приехав к нему в гостиницу. Михаил Б. был блондин маленького роста, говоривший по-русски с польским акцентом, включая в разговор десятки слов на идиш и польском языке. Он рассказал, что это уже его третий визит во Львов, чтобы вывезти в Польшу родичей своей жены, живших на Украине.

В дальнейшем, во время нашей беседы, Михаил Б. сообщил, что имеет большие связи в полиции Легницы и мо-

 

- 125 -

жет привезти мне настоящий польский паспорт, предварительно оформив мой переезд (конечно, за деньги) на польской стороне границы. В Бресте, как он рассказал, у него тоже имеются "друзья" на контрольно-пропускном пункте советской границы. Вся "проблема", как сказал Б. по-польски, состояла в том, что этот мой "переезд" будет стоить много денег.

- Десять тысяч рублей и пять фотографий, вот все, что мне нужно для вашего выезда в Польшу, - закончил Михаил Б. наш разговор.

Позднее я узнал, что деньги нужны были Михаилу Б., чтобы купить машину "ЗИМ" для переправки ее в Польшу, где в те годы она стоила большие деньги.

Я решил вновь рискнуть, хотя понимал, что могу быть задержан на советской границе.

При следующей встрече Михаил Б. просил дать ответ на его предложение и в случае согласия передать ему деньги в Москве, куда он собирался приехать через две недели для покупки автомашины - в те годы она стоила 40 тыс. рублей.

Я согласился с этим предложением, т. к. другого легального пути у меня не было. Приехав в Москву, я рассказал отцу обо всем, и он, мой самый большой и верный друг, не отказал и на этот раз: отец согласился заплатить Михаилу Б. эти деньги.

В марте 1957 года Михаил Б. и его родственник появились в Москве, где в гостинице на ВДНХ я снял им дешевый номер.

Сделка состоялась у нас дома, на квартире отца: пристально глядя в глаза маленькому польскому еврею, отец отсчитал ему обещанную сумму (10 тыс. рублей). Мы договорились с Михаилом Б., что через две недели я приеду в Киев, откуда буду сопровождать его и всю семью (жену и двух маленьких сыновей) в Брест, чтобы самому уви-

 

- 126 -

деть, как проходит проверка паспортов перед выездом в Польшу.

Проделав этот путь с Михаилом Б. и его семьей, я побывал на контрольно-пропускном пункте в Бресте, где убедился, что у Михаила Б. там были хорошие связи. Прощаясь, Михаил Б. просил меня не волноваться и звонить ему каждые две недели в Легницу из Главпочтамта, предварительно оставив свой телефон.

Вернувшись в Москву, мне ничего не оставалось, как ждать и надеяться. Понимая, что в случае моего исчезновения КГБ "займется" отцом и всеми моими друзьями и родичами, я решил уйти из дома и жить на квартире одного знакомого старика, еврея, уехавшего на полгода к сыну. Хорошо помню эту пустую, холодную квартиру на Смоленской площади, возле Арбата, где я провел много бессонных ночей.

Дни тянулись медленно, я не встречался с друзьями, и мой адрес знал только отец. Каждые две недели я звонил в Легницу и разговаривал с Михаилом Б. Он говорил, что все идет хорошо и просил не волноваться.

Прошел месяц, затем второй. В условленный день я позвонил в Легницу по знакомому телефону. Никто не поднял трубку, телефон молчал. Я вновь позвонил через три дня, и снова тишина в трубке.

Я попросил отца связаться во Львове с тетей Гисей, чтобы через нее узнать, что произошло.

Дни тянулись медленно. Я жил в Москве как пленник, еще надеясь на встречу с Михаилом Б. Через месяц пришел ответ из Львова: знакомые евреи-репатрианты видели Михаила Б. в Варшаве, грузившего свой багаж перед отъездом в Израиль. Стало известно, что Михаил продал свою мастерскую в Легнице. Теперь уже можно было не сомневаться: Михаил Б. - обманщик, аферист, которому нужны были деньги для покупки автомашины.

Я вернулся на квартиру отца постаревшим на несколь-

 

- 127 -

ко лет, но с новыми планами и надеждами.

Потом, разбирая с отцом события последних трех месяцев, я услышал его рассказ. Отец сказал: "Муся, когда я давал Михаилу Б. свои деньги, я посмотрел ему в глаза и увидел, что он аферист. Я не хотел тебя огорчать, чтобы ты не подумал, что отцу жалко этих денег. Знай, я все сделаю, чтобы помочь тебе уехать в Израиль".

Отцу не было суждено жить в нашей стране Эрец-Исраэль: он умер от рака легких в 1961 году в Москве. На еврейском кладбище в Востряково я поставил ему памятник, где на черной базальтовой плите написано: "Отцу, другу, человеку".

В 1957 году на сумму в 10 тыс. рублей можно было купить четыре холодильника. "ЗИМ" стоил 40 тыс. рублей. Судьба жестоко обошлась с Михаилом Б. и наказала его за обман: мне стало известно, что он погиб в Израиле при разгрузке своего багажа.

Так закончилась моя вторая попытка выезда в Израиль.

 

3. Ученик фотографа.

Мой лагерный опыт научил меня одной важной истине: кончается полоса неудач, и на смену ей приходят дни радости и надежд.

Летом 1957 года я был отчислен из МГУ (за неявку на экзамены), не мог устроиться на работу (не было трудовой книжки), в моем паспорте стояло клеймо - приговор Военного трибунала. Я был одним из тысяч политических заключенных, вернувшихся из тюрем и лагерей. Надо было начинать новую жизнь. И как это часто бывало в концлагерях, - здесь на воле, в Москве, мне вновь помогли евреи.

С помощью "блата" (протекции) отец устроил меня учеником фотографа в лучшую фотостудию Москвы - в проезде Художественного театра (МХАТ). Здесь в большом

 

- 128 -

подвальном помещении работали старые фотомастера, евреи дореволюционной школы, говорившие на "маме-лошн" (идиш). Узнав, что я был арестован за желание уехать в Израиль, они окружили меня заботой и вниманием. Здесь я вновь убедился, что еврейская солидарность - не миф и не сказка.

Моим учителем был известный московский фотограф Григорий Наумович Генкин, и ежедневно я получал полезные советы от Фредерики Мойсеевны Наппельбаум (дочери известного фотомастера Мойсея Наппельбаума), также работавшей в этой фотостудии. Знаменитый фотограф Наппельбаум сделал портреты Блока, Качалова, Есенина, Ростроповича - создал целую школу портретной фотографии, стал учителем целого поколения фотомастеров.

Генкин, Фредерика Наппельбаум, Эпель, Минскер - евреи, фотографы, художники - помогли мне встать на ноги и овладеть новой профессией.

Фредерика Наппельбаум интересовалась еврейскими проблемами, была вхожа в дом вдовы Михоэлса Анастасии Потоцкой и ежегодно вместе с другими известными деятелями культуры отмечала годовщину смерти великого артиста.

Мне нравилось учиться фотографии, мне нравились эти чудные евреи, и здесь я стал забывать годы неудач и страданий.

Я изучал классическую фотографию на практике: свет, композицию портрета, ретушь. В этой фотостудии стояли старинные фотоаппараты с размером кадра 18х24 (фотообъектив "Гелиар" - фокус 30 см). Фотографировали в те годы на стеклянные негативы, которые потом ретушировали и уже с них делали отпечатки контактным способом. Получались прекрасные студийные портреты, окрашенные в теплые тона сепии. Это была классическая техника, оставившая нам великолепные черно-белые портреты, не

 

- 129 -

потерявшие свою красоту через десятки лет.

Мой учитель, Генкин, маленький, подвижный еврей, которого знала вся Москва (он фотографировал детей "больших людей"), часто говорил мне:

- Михаил, когда вы фотографируете ребенка, всегда смотрите на мать - и вы увидите картину нежности и любви "Мать и дитя", которой уже сотни лет.

Генкин, Фредерика, Минскер, спасибо вам за человеческую помощь и уроки фотографии!

В этот период моего ученичества я сделал свой первый удачный портрет еврейского актера Лейбу Левина. Лейбу Левин - актер из Румынии, исполнитель песен на идиш, автор музыки к песням, был арестован в Перми в 1942 году. В начале 50-х годов он находился в Тайшетском спецлагере "Озерлаг" вместе с известным кинорежиссером Михаилом Каликом. В своей картине "И возвращается ветер" (1992 г.) Михаил Калик вывел Левина в образе еврея, заключенного, который рассказывает на разводе в сибирском концлагере о сущности еврейского праздника Пурим московскому студенту в день смерти "отца всех народов". Тогда, много веков назад, произошло чудо: еврейский народ был спасен от гибели от рук злого и коварного Амана, повешенного вместе со своими сыновьями. Символично, спустя сотни лет еврейский народ был вновь спасен на праздник Пурим, совпавший с днем смерти тирана и убийцы Сталина.

Приехав в Москву после концлагерей, Лейбу Левин (в 1960-61 гг.) выступал в столице и других городах с известной певицей на идиш, Нехамой Лифшицайте, читая отрывки из произведений еврейских писателей.

Именно здесь, в Москве, возле синагоги, режиссер Михаил Калик познакомил меня в Левиным и его женой. Я побывал на одном из его концертов, мы стали встречаться, и Левин попросил меня сделать серию рекламных фото для своей гастрольной поездки.

 

- 130 -

Он пришел к нам в студию, и я уговорил своего учителя Генкина сделать эти фото бесплатно. После фотосъемок я подарил Левину несколько фотографий, на одной из которых он написал на идиш: "Фрегт ди велт ан алте каше?". Мир задает вечный вопрос, имеющий много ответов: До каких пор евреи будут страдать и мучиться? - так лично я отвечаю на этот вопрос.

Лейбу Левин (зихроно ливраха), его жена Шура и их дочь Рут приехали в Израиль в начале семидесятых годов. В Израиле Левин напел свои песни на слова известных поэтов: Бялика, Лейвика, Мангера и других авторов. На кассете с записями этих песен помещена моя фотография Левина, сделанная сорок лет назад в Москве, в фотостудии в проезде Художественного театра.

Еще одно яркое воспоминание тех лет: знакомство и помощь Иосифу Лернеру, арестованному в Манчжурии в ноябре 1949 года и волею судеб оказавшемуся в Москве. Иосиф Лернер появился у нас в доме на Кречетниковском переулке зимой 1956 года. Войдя в комнату, он открыл портфель и показал нам с отцом официальный документ - израильский вызов, бланк с красной сургучной печатью, который Лернер получил в концлагере от своих сестер. Это была мечта каждого еврея, решившего уехать в Израиль, и пропуск в наш дом.

Лернер приехал в Москву из колымского концлагеря, куда его привезли из Дайрена - арестованного иностранца, не знавшего русского языка. Иосиф, сын богатых еврейских коммерсантов из Дайрена, окончил колледж в Японии и преподавал английский язык в американской школе в Манчжурии. Когда Красная Армия захватила Манчжурию после капитуляции Японии, был арестован отец Лернера (председатель еврейской религиозной общины), а затем и сам Иосиф Лернер, отправленный в далекий концлагерь на Колыму.

В 1949 году его сестры уехали в Израиль, стали разы-

 

- 131 -

кивать арестованного брата через ООН и выслали ему израильский вызов в концлагерь, где в 1956 году он был освобожден и реабилитирован. В 1956 году Лернер приехал в Москву. Он отправился в израильское посольство на улицу Веснина, чтобы получить израильские документы для выезда в Эрец-Исраэль. Трижды КГБ арестовывало его у входа в здание, преграждая путь для встречи с сотрудниками посольства. Лернеру не давали разрешение на выезд в Израиль в течение десяти лет, и только в 1966 году он получил въездную визу.

Мы с отцом протянули руку помощи еврею, не имевшему родных и друзей в Москве, но мечтавшему уехать в Израиль. Это тоже была еврейская солидарность.