Глава 3 НА КАЗЕННЫХ ХАРЧАХ

 

Ногтеву пришлось кормить своих «грачей» — первых соловчан — тем, что удалось найти и захватить на месте. На их счастье, как сообщает Клингер (стр. 182):

«При эвакуации, армия Миллера и английские отряды оставили в районе своих действий значительное количество муки, пиленого сахара, американского сала, консервов, мыла, даже английского обмундирования. За невозможностью вывезти все эти «трофеи» в центр (а там в них в 1921 и 1922 гг. очень нуждались. М.Р.), продукты выдавались нам, но с таким расчетом, чтобы заключенные лишь не умерли с голода. Но запасы были и выдавались они регулярно и, главное, на руки, в сухом виде... Как ни странно, но (благодаря этому) питание заключенных вначале было поставлено лучше, чем теперь (т.е. в 1925 г.).

Мальсагов подтверждает (стр. 160):

«Пища из английских продуктов была лучше и на Кемском перпункте до «смены кабинета Гладкова» (первого там начальника, т.е. до весны 1924 г. М.Р.).

К этому следует добавить, что монастырские запасы зерна, крупы, муки, овощей к моменту превращения Соловков в концлагерь, еще не были полностью разбазарены и тоже оказались большим подспорьем. На другой, 183-й странице, Клингер поясняет:

«Чай, постное масло, мыло и прочее, хотя они и присылаются из центра, но еще на материке Ногтев с компанией продают их спекулянтам, присваивая деньги себе. Один из освободившихся чекистов сообщил об этом на Лубянке, после чего в Соловках стали выдавать махорку по четверти фунта на неделю, т.е. по две пачки».

Тут же он присовокупляет:

«Сам видел неоднократно в книгах, что табак значится выданным по полфунта на неделю».

Из полувекового личного опыта знаю, что выкурить за неделю четыре пачки махорки может только заядлый дымосос, но уж никак не на таких рассчитываются нормы на Лубянке. Табачные нормы учитывают также наличие некурящих. Подо-

 

бные «перехлесты» в повествованиях Клингера могут быть поставлены в вину и другим летописцам, включая и автора «Завоевателей...». В одних случаях эти «пересолы» объясняются неосведомленностью, в других — легковерностью к разным лагерным «парашам», а в иных — у большинства летописцев — верой в то, что чем страшнее описать Соловецкий концлагерь, тем больше поможешь борьбе с большевизмом. Каковы бы ни были причины искажения, они подобны «соцреализму» и вводят читателя сначала в сомнение, а потом и в неверие всему, что напечатано о концлагере, особенно после описаний умилительной тюремной жизни в СССР таких лиц, как Горький, Б. Шоу, Ромен Роллан или профосоюзных делегаций из Англии и Соединенных Штатов. Я не приверженец еще более чернить и без того черное, а все ж доводилось...

Пишу, и предвижу окрик: «Цыц, недобитый! Доживал бы лучше, не рыпаясь в своей конуре. Мы лучше знаем, как, что и какими красками описывать Соловки. Не учи ученых!». Особенно постараются те, кто не только не был в Соловках и вообще в лагерях, но и под советской-то властью не жил. Уже был такой несколько лет назад, скрывшийся под инициалами. На мою статью о забастовке каторжан на Воркуте, в которой я утверждал, что забастовщики добивались того, что в Соловках и в Ухтпечлаге определенных лет мы имели и без забастовок, он ответил, будто я скучаю по Соловкам и намекнул, что было бы лучше мне... Тут хорошо бы сослаться на мнение Гоголя о «патриотах за углом» из XI главы «Мертвых душ», но предвижу, что к тому найдется еще много оказий... Так что вернемся к начатой теме.

Можно считать, что с 1925 по 1929 г. включительно довольствие заключенных на Соловках не претерпело каких-либо заметных ухудшений или улучшений. На оценке его летописцами за этот период не малое влияние оказали годы опубликования воспоминаний и личная судьба авторов в лагере. Приведем несколько выдержек. Самая краткая у Ширяева (стр. 45, 46):

«Кормили беспрерывно и неизменно похлебкой из голов трески. Хлеба, очень плохого — полкило. Жиров не было совсем... Пища была еще одинакова для всех».

Генерал Зайцев (стр. 74, 75; годы: 1925-1927) рассказывает о «кормежке» более подробно, потому что, в отличие от Ширяева, сам голодал там порядочное время:

«Горячая пища выдается арестантам два раза в день: в 12 ч. — обед, в 7 — ужин. Обед состоит из воображаемого супа

 

и мнимой каши. Суп — чаще всего из соленой трески и более или менее напоминает все-таки суп и имеет некоторую питательность. В мое время это было самое желательное для арестантов блюдо. Сколько закладывалось трески в котел, не берусь сказать. В таком супе нам иногда попадаются косточки от голов трески, хвосты, а мясо — редко. Если оно и было в котле, то разошлось по «блатным» — по всякому лагерному начальству. Бывает суп из сухих овощей, конечно, порченых — одна мутная водица без вкуса. Иногда варят суп из селедок, само собой, сгнивших, назначенных в госторгах к уничтожению. По воскресеньям суп именуется мясным. В него закладывается сбой (внутренности и конечности), в большинстве — лошадиные ноги, даже с подковами казенного образца, как говорят, от павших лошадей (Вот классический образец «перехлеста»: раз подкова, значит копыто, раз копыто, значит от дохлой лошади... М.Р.)... Каши на обед выдается по четыре столовых ложки с приправой из трех капель растительного масла. На ужин столько же одной каши — гречневой или пшенной. Главный продукт питания соловчан — хлеб, но его выдают арестантам рабочих рот по полтора фунта... Заключенный доктор В. из санчасти, обязанный наблюдать за кухнями и продуктами (и закладкой в котел подков и копыт тоже?.. М.Р.) говорил, что неработающий арестант получает лишь 50 процентов необходимых ему калорий и всего лишь 30 процентов тот, кто тяжело работает».

Однако дальше, через сорок пять страниц (на 119-ой) Зайцев вносит существенную поправку:

«Правда, питание лесорубов значительно лучше. Они получают усиленный паек: три фунта черного хлеба и в увеличенном размере приварочные продукты».

К этому следует добавить из Ширяева (стр. 224), работавшего одно время на вязке плотов, что:

«...хорошими вязчиками дорожили: их прикармливали, давали вволю хлеба, даже мясо. Работа на плотах считалась самой тяжелой на Соловках и немногие могли выдержать шестичасовое стояние по пояс почти в ледяной воде. Плохо связанный плот мог быть разбит при буксировке его к материку».

Седерхольм (стр. 119 и 320), в сентябре 1925 г. перевеянный из карантинной роты в десятую канцелярскую, добавляет кое-что новое:

«Нашей роте и некоторым другим, а также занятым за пределами кремля (и там проживающим. М.Р.), выдают сухой паек на две недели, достаточный, впрочем, только на десять дней, не больше. Паек состоит из соленой трески, гречневой

 

крупы, сухих овощей — 600 гр., картофеля, подсолнечного масла — 500 гр., соли, влажного сахара — 150 гр. и полкило хлеба на день. Все же быть на сухом пайке лучше. Кто питается с общего кремлевского котла — а в него закладывают на пять тысяч ртов — получает и того меньше, ибо продукты раскрадываются».

Тремя годами позже, в 1928 и 1929 гг., Никонов-Смородин (на стр. 196) дополняет Седерхольма относительно сухого пайка:

«Наконец, я добрался до прилавка каптерки, где выдавали сухой паек. Этим делом были заняты священник и два монаха. Вообще, в первые годы соловецкой истории (не в «первые», а с осени 1925 года, когда убрали Ногтева с острова. М.Р.) на всех работах с материальными ценностями, где требовалась честность, работали священники.^* Впоследствии их сменили евреи (т.к. лагерей стало больше, а священников осталось меньше — многих угнали в ссылку, других назначили счетоводами, — а евреев нагнали больше, чем стало лагерей. М.Р.). Священник нашел в списке мою фамилию и начал нагружать меня соленым мясом, соленой рыбой, картофелем, мукой для заправки, луком, свеклой, морковью (овощами лагерного сельхоза. М.Р.), маслом, крупой, сахаром... С общего котла — продолжает Никонов уже на стр. 168 — пища была грубая и скудная. Утром полагался кипяток, в обед суп-баланда и на второе — каша с растительным маслом. На ужин — каша или картофель. Такое питание плохо помогало обманывать голод. Но была еще третья категория довольствия для привилегированных каторжан — денежный паек. Выдавали квитанцию на 9 руб. 23 коп., и по ней обладатель мог приобрести в розмаге или в ларьках все, что захочет, даже пшеничный хлеб. Только

 

С 1931 года в них исчезли все продукты и наступило голодное время».

Относительно 1931 года Никонов, тогда уже отправленный с острова, не совсем прав. Розанов (стр. 53, 54) уточняет:

«На лагерные боны и на эти «расчетные квитанции» (выдаваемые со счета личных денег или как «премиальное вознаграждение» за работу) в соловецких ларьках, особенно в сельхозском, за кремлем, в 1931 и 1932 годах часто свободно продавались по терпимым ценам худшие сорта свежей рыбы своего улова, разные овощи, тюлений жир, кости, колбаса, начиненная всякой съестной дрянью, и кое-когда молоко. Лагерные рыбпром и сельхоз отпускали ларькам эту свою продукцию, но без прямого ведома Лубянки. Кому не хватало пайка, но были боны, мог купить картофель, капусту, свеклу, морковь, лук и полкило «мослов» и сварганить борщ или поджарить картофель на тюленьем жиру. Нужда и смекалка научили очищать его от противного запаха и вкуса. Но с лета 1932 г. повеяло другим ветром. Все запасы продуктов и овощей вывезли на Беломорканал. Предельную норму хлеба с 1300 граммов (кило пайкового на тяжелых работах и 300 гр. за счет премвознаграждения) снизили до килограмма: 800 гр. плюс 200 гр. Пошли в котел молодые листья брюквы, репы, моркови и крапива (но зато эту бурду на первое и второе в Преображенском соборе, в столовой, канцеляристам, которыми продолжал кишеть кремль, подавали наши опрятно одетые девушки из женбарака...). Вот тогда-то и опустели соловецкие ларьки. Вскоре стали исчезать чайки, за убой которых полагалась Секирка с первых лет лагеря. Кто-то увел с кремлевского двора в лес и там зарезал нашего старенького ручного Мишку-оленя, общего любимца и питомца».

Однако уж такой жути на Соловках в 1929-1932 годах, которой стращает американцев, англичан, канадцев и австралийцев Пидгайный в своих «Островах смерти» ни я, ни Никонов, ни Андреев, ни Олехнович, ни Витковский не видали и не слыхали про нее просто потому, что она приснилась Пидгайному где-то в ди-пи лагере западных украинцев в Баварии. А он вот что расписывает им, еще похлеще тех урок, что «врали ему до обеда и на ужин еще оставили». Возьмем для примера выдержку со стр. 104-й:

«В 1929 году во время произвола на Соловках зарегистрировано много случаев людоедства. Между 1932 и 1933 гг. учтены сотни подобных случаев, не считая скрытых начальством. С 1934 года администрация повела отчаянную борьбу с людоедством, потому что стало опасно без охраны выйти куда

 

— нибудь. Уголовники, бежавшие в лес, объединились в банды и съедали всякого, кто попадал к ним в руки. Позже на материке я встречался с такими людоедами и они объяснили мне, каким способом убивали и варили человечину...»

Известно, что на острове к зиме 1932 года осталось лишь пять, ну, может, шесть тысяч заключенных. Приняв на веру от Пидгайного сотни съеденных плюс скрытых начальством, придем к выводу, что если не каждый десятый соловчанин, то уж двадцатый непременно пошел на «премиальное блюдо» бежавшим уголовникам. Это куда страшнее 105 самоубийств на 620 «индейцев» на Кондострове за лето 1929 года, чем пугает Киселев-Громов (на стр. 126-130). Такого, как Пидгайный, ни Киселев, ни Эссад-бей не придумали... Правду сказать, в лес уголовники в 1932 году бежали, но не от того, что животы подвело, а на время от этапов в Ухтпечлаг «на штурм угля и нефти» и на Белбалтлаг, чтобы «по берегам великого канала построить новые стальные города». Они знали, что их ожидает на материке в новых лагерях, и предпочитали от этапов скрываться в лесу «у зеленого прокурора» до закрытия навигации, припевая:

Пусть там рвется динамит и аммонал,

На хрен сдался Беломорский нам канал...

Их вылавливали, запирали в карцер и в последний час перед отходом «Глеба Бокия» или «Невы», загоняли в трюмы. Такие были и в моем этапе осенью 1932 г. в Ухтпечлаг, но человечины они не пробовали. По закону блатного мира людоедство в побегах карается смертью, и ни один людоед не рискнет рассказывать о своей «кулинарии», тем более каждому встречному-поперечному, вроде Пидгайного, да еще в лагере, где за судом уголовников задержки не бывает. Летом 1931 года я, как таксатор соловецкого лесничества, в одиночестве исколесил десятки верст по лесным кварталам Соловков, определяя запас и породы леса, и ни разу не повстречал беглецов, да и слухов даже таких не ходило.

Да и Витковский (стр. 166) вот что пишет про лето 1931 г. на Соловках:

«...Чаще всего один отправлялся по острову. Через две недели на Соловках не осталось уголка, где бы я не побывал... Кормили лагерников тогда не так уж плохо».

Наиболее беспристрастную справку о нормах довольствия заключенных на острове дал Отрадин-Андреев (в НРСлове от 4 октября 1974 г.), с небольшим перерывом работавший в лагерной бухгалтерии с весны 1927 г. по лето 1929-го:

«В бухгалтерских бумагах наткнулся на первые нормы пи-

 

тания. Ахнешь от удивления! Красноармейский паек! Кто его получал? Может, политические, содержавшиеся на Соловках до лета 1926 года? (точнее: до июля 1925 г. М.Р.). И позже, до 1929 года паек оставался достаточным. Пять дней в неделю полагалось мясное и два — рыбных. Паек, правда, уже дифференцировали: для тяжелых работ, средних, легких и штрафной. Мяса в котел полагалось 100 граммов, рыбы — 200, крупы — 100, овощей — 300, хлеба — 600 (столько хлеба полагалось по «производственному», т.е. среднему пайку, а норма овощей никогда не была ниже 600 граммов, кроме штрафного довольствия. М.Р.), растительного масла 35 гр. (пол-литра на две недели, как выше приводил Никонов. М.Р.)... С 1929 года граммы поползли вниз, кроме хлеба. В тридцатые годы гречиха, фасоль, горох исчезли и даже пшено стало вытесняться ячневой сечкой... О питании заключенных можно сказать: много было на бумаге, да не всем все попадало в желудок... И если, как правило, соловчане тогда (в 1927-1929 гг.) не умирали от голода и холода, то начальник-зверь всегда мог уморить заключенного, держа его на штрафном пайке, и довести до смерти морозами в лесу или в карцере. Ужас тех лет не сводился к недостатку лагерной одежды и питанию... Можно было подкупать продукты в ларьках и в розмаге на первом этаже управления (направо, последняя дверь с левой стороны, почти против типографии, где я иногда набирал газетный текст. М.Р.). Там были любые продукты (и арбузы, ей-ей! Сам видал, как лагерный барин едал... М.Р.) и по ценам даже ниже, чем на воле. Заключенный имел право получать из дома ежемесячно 50 рублей; тогда в лагере это были большие деньги, их редко кто имел.^* На руки выдавалась «денежная квитанция» на ту или иную сумму».

 

Кому-то из информаторов-соловчан изменила память и Солженицын с его слов передает (стр. 48), будто «из денежных переводов можно использовать в месяц 9 рублей — есть ларек в часовне Германа (.между соборами. М.Р.). Девять рублей — это, очевидно, те 9 руб. 23 коп. денежного довольствия для привилегированной категории арестантов, о которой упоминал выше Никонов. С лицевого счета, на который записываются отобранные или присланные родственниками деньги, можно взять или, точнее говоря, могли дать квитанцию и на рубль, и на десять, и на пятьдесят рублей или вообще отказать в выдаче. Это зависело от года, от настроения того или иного начальника, от положения заключенного и от суммы на его счету, а прежде всего и больше всего — от блата, самой действенной и мощной силы в лагере. Не зря из Соловков разошлись по лагерям поговорки: Не имей отца и брата, а имей кусочек блата; ГПУ сильно, а блат сильнее и др.

Кроме того, работавшим на производствах и в конторах стали начислять и выдавать с рядом оговорок и ограничений так называемое «денежное премиальное вознаграждение» вот этими квитанциями, которые мы часто называли бонами. Но практиковалась и другая система, заменявшая квитанции. Раз в месяц или каждые две недели — где как — составлялся список, кто сколько «заработал». В зависимости от суммы — от полтинника до нескольких рублей — в вертикальных графах ведомости проставлялось, какое количество тех или иных продуктов, кондитерских изделий и табака, с учетом наличия их в ларьке, разрешалось приобрести каждому. Там, где не было таких списков, выдавали взамен «премиальные карточки» с талонами на каждый вид продуктов и товаров. В книге Никонова есть фотостат такой карточки на его имя, только с Белбалтлага, но она — почти точная копия карточек соловецких. Карточки эти очень искусно подделывались урками, результатом чего был перерасход премиальных фондов с порчей нервов у начальства и следователей ИСЧ. Виновных, обычно, не находили.

Ларьки и розмаг были и до Андреева-Отрадина, чуть ли не со второго года существования концлагеря. Про них вспоминают все летописцы ранних периодов, начиная с Клингера, относя открытие «торговых точек» сразу и в вину, и в заслугу

 

их инициатора — Френкеля, о котором дадим особую Главу. Приведем в подтверждение сказанного несколько выдержек. Клингер (стр. 175), покинувший остров осенью 1925 г., пишет:

«В последнее время Френкель, начальник эксплоатационно-коммерческой части, увлекается новым «делом»: в самом кремле (в часовне Германа. М.Р.) и в некоторых скитах (еще не переименованных в «командировки» и в лагпункты. М.Р.) открываются небольшие казенные магазины. В них имеются любые товары: обувь, одежда, продукты питания, даже вино. Если вы имеете деньги на своем счету, то в лавочках по разрешению можете покупать и в кредит (не забывайте, что «расчетные квитанции «появились с 1929 г. М.Р.), но процентов на 50, очень часто и на 100 проц. дороже общесоветских цен. За счет такого грабежа заключенных, товары продаются администрации, чекистам и красноармейцам на 50-100 проц. ниже их рыночной стоимости... Лишь малая часть заключенных получает из дома деньги, к тому же чекисты часто лишают их права на них и присваивают деньги себе».

«Присваивать» могло бы только главное начальство, кому подчинена финчасть (официально ответственная только перед финотделом Спецотдела ОГПУ), приказав составить фиктивную ведомость с фиктивными расписками или актами, либо таким же методом сам себе со своими помощниками начальник финчасти. Но это прямое и мелкое мошенничество, которое трудно скрыть и едва ли диктаторы острова, распорядители жизнью и смертью тысяч арестантов, шли на него. А вот куда перечислялись со счетов умерших оставшиеся суммы — это другой, пока темный вопрос. Не можем мы сейчас также проверить, действительно ли существовала и в таком большом разрыве разница в ценах для «чистых» и «нечистых». Ведь в те «докультовые» годы ларьками заведывали либо наказанные чекисты, либо уголовники, и очень возможно, что это они сами устанавливали цены для «своих» и для «фрайеров» и казров. В мои годы и, видимо, в годы Андреева-Отрадина, т.е. с 1927 года и до 1933 г. — такой картины в ларьках не наблюдалось. С оценкой Клингера соглашается только Седерхольм (стр. 299 и 302), но опять таки для «докультовых» лет — для осени 1925 г.:

«Покупать продукты и одежду позволялось в лагерном розмаге или в ларьке в кремле у главного сквера. Цены в ларьках (он их называет «особыми кооперативами». М.Р.) были невероятно высокие и товары не соответствовали требованиям наших желудков и возможностям наших карманов. Солдатам и чекистам эти же товары продавались по пониженным це-

 

нам. За мое время (сентябрь-ноябрь 1925 г.) в ларьках всегда было вино, сладости, варенье, повидло, ветчина и другие дорогие для нас продукты; зато хлеб, сало и иные съестные припасы, необходимые нам и доступные по цене, часто отсутствовали... Продукты, купленные в ларьке, обычно держали в изголовье среди тряпья, мокрой обуви и грязного инструмента».

«В изголовье»! Это в карантинной-то роте, по всем описаниям кишевшей голодной шпаной?! Что же она, в тот период, сыта что ли была, боялась начальства или совесть взыграла в ней? Удивительно!

Ширяев, прибывший на остров годом позже Клингера и выехавший двумя годами позже Клингера не очень многословен насчет ларьков и денег:

«Присылаемые заключенным деньги на руки не выдавались, а заменялись выпущенными бонами универмага, которые котировались наравне с деньгами. В универмаге было все, вплоть до шампанского и икры. У ссыльных валютчиков и хозяйственников деньги водились... Была открыта коммерческая столовая. В ней играл струнный квартет, и можно было прилично пообедать за пятьдесят копеек...»

Большим подспорьем для желудков части заключенных были продовольственные посылки. Но зимой, на полгода, когда их не было, и такие счастливцы подтягивали пояса потуже, если и денег не осталось. Да и летом, как утверждает Клингер (стр. 175):

«Администрация задерживала выдачу посылок и тем самым вынуждала получателей их покупать в лавочках Френкеля по вздутым ценам».

О побочном влиянии посылок на быт и взаимоотношения заключенных высказывает свои, не лишенные обоснования соображения, Седерхольм (стр. 320, 321):

«Большинство заключенных в ротах специалистов (состоят в основном из интеллигентов, нэпманов, хозяственников и мастеров. М.Р.) получали от родных и знакомых продуктовые посылки и деньги, но лишь в навигацию... Если в какой-либо камере (келье) нашей десятой роты канцеляристов (где он был посыльным), большинство не получало поддержки из дома, то счастливчики — меньшинство — перебирались в камеру, где такие, как они, преобладали. Но — предупреждает Седерхольм — подобные «артели посылочников» могли вызвать зависть у тех, кто сидит только на пайке, и донос кого-нибудь из них об артели, как об «опасной группе», мог повлечь отправку посылочников снова в карантинную роту, в эту кло-

 

аку — и тогда прощай чистая, светлая 10-я рота» (а то еще и следствие заведут, и на Секирку отправят. М.Р.).

Не берусь ответить, насколько распостранена была в кремле такая причина доноса. Но достаточно ведь и одного-двух подобных фактов, чтобы сотни людей сделали из них «оргвыводы», каждый для себя и на свой лад. Ногтев из первых 10-15 тысяч соловчан пристрелил на приемке этапов, может, 10-15 человек, а страху нагнал и на все последовавшие десятки тысяч арестантов, когда и Ногтева-то уже не стало на Соловках. Так и с доносами. Они тоже распространяют страх, только не столь панический, как выстрелы Ногтева.

Зайцев (стр. 24) подчеркивает другую опасность, подстерегающую заключенных, получающих поддержку из дома:

«Арестанты, получающие посылки и переводы, подвергаются вымогательству со стороны многочисленного начальства, так как взяточничество на Соловках развито до крайнего предела».

Солженицын (стр. 48), не указывая о каких годах идет речь, а это очень важно, как бы дает пояснение к Зайцеву:

«Посылка в месяц одна, ее вскрывает ИСЧ, и если не дать им взятки, объявят, что многое из присланного тебе не положено, например, крупа».

Едва ли цензоры ИСЧ нуждались в крупе, получая высший на Соловках паек и другие поблажки. Да и не все цензоры были из заключенных чекистов, многие из них — вольные. Насчет шоколада, копченостей, сыров, дорогих папирос — да, проверяя такую посылку, иные цензоры могли истекать слюной, но именно в таких посылках круп не было. Вымогательство начиналось, когда человек с посылкой возвращался в ро^у. Ротный, взводные, нарядчик, даже дневальный — вот ближайшие вымогатели двадцатых годов, а тех, кто повыше, надо было подкупать, чтобы добыть определенный блат на работе или в быту. И все это, как характерное явление соловецкого быта, происходило в первые годы концлагря.

Андреев-Отрадин, Никонов, Розанов и Чернавин свидетельствуют иное (о 1927-1932 гг.). Так, у Отрадина (НРСлово от 4 окт. 1974 г.) читаем:

«Посылки можно было получать без ограничения — и без дачи взяток. Посылочной в кремле заведовал священник... Ему помогали еще два священника и о взятках помину быть не могло».

Никонов (стр. 170), найдя свою фамилию в списках на посылки (Развешивались в кремле и по всем главным ко-

 

мандировкам в тот же или на другой день после выгрузки их с парохода. М.Р.), отправился в кремль:

«Мы вскоре добрались до прилавка, где вскрывали посылки. Чекистка баронесса Эльза, высокая, темноволосая молодая дама, выдавала адресату все, что было в посылке, ограничиваясь только ее вскрытием. Мне, однако, не повезло: моя посылка попала к одному из двух других чекистов, и он долго копался в ней, прежде, чем отдать... Между прочим, письма и книги в посылках отбирались и шли в цензуру» (а та уж решала, как поступить: конфисковать, вычеркнуть «крамолу», если есть, или отдать. М.Р.).

Никонов пишет о 1929 и 1930 годах. Вполне возможно, что при Отрадине-Андрееве в 1927-1928 годах в посылочной работали священники и они вскрывали посылки, но кто-то из цензуры должен был в это время там присутствовать для формального контроля, не обязанный корпеть с посылками и тем унижать свое чекистское «достоинство». Чернавин (стр. 270) также подтверждает, что даже в Кеми осенью 1932 года при Управлении СЛОН,а:

«Посылки благополучно доходят до нас, их, конечно, проверяют, но полностью отдают получателям, потому что в посылочной работают честные политические заключенные».

Это — на английском. На русском читайте — каэры. Я получал посылки и на материке в 1930 году и на острове в 1931 и в 1932 годах и никогда не имел никаких неприятностей с цензурой. Никому не давал и никто не вымогал от меня за них взяток ни в посылочной, ни в ротах, ни в лагпунктах на Соловках. Даже книги, правда специальные по лесотаксации, не отсылались в цензуру. Посылки вскрывали и проверяли на острове уже не священники или каэры, а гепеушники из цензуры, корректные, в форме, одинаково относившиеся ко всем получателям, ну, прямо таможенные чиновники давних времен. К зиме 1931-32 года я подготовился, дай Боже, каждому. Родные в октябре и ноябре слали одну посылку за другой со всем, что могло пригодиться: было и топленое масло, и ветчина, и конфекты с сахаром, наволочка, полная деруна-самосада и барнаульский полушубок (да сперло его жулье на втором месяце, всего раза три и погрелся в нем) и в каждой посылке по пачке папирос высшего сорта. Ну, по папироске-то я угощал цензоров, а куда пошли остальные, лучше покаюсь в сноске.^*

 

Пидгайный о посылках и ларьках и словом не обмолвился, словно ни тех, ни других с 1933 года на Соловках не было. Что ж, возможно: приближалась кировщина, но и при ней на далекой Печоре доставлялись в Ухтпечлаг посылки, летом — пароходами, зимой — санным путем за сотни километров.

 

* * *

 

Ознакомившись с пайковым довольствием, ларьками и посылками начиная с 1922 года перейдем теперь к вещевому довольствию, о котором вообще до 1926 года и помину не было. Как же до этого года и после заключенные прикрывали если не все тело, то хотя бы срамные места? Ведь, не хлебом единым живы заключенные в холодных бараках и в приполярные морозы? А вот как. Клингер (стр. 167) о периоде 1922-1925 гг. сообщает:

«Весь лагерь донашивает то, что удалось взять из дома; многие и в Соловки прибыли в одном тряпье. В лагере не редкость увидеть почти голых людей».

Воистину: «И наго, и босо, и без пояса»... Да и Мальсагов подтвержлает (стр. 89):

«На Соловках и в Кемперпункте довольно часто можно встретить шпану совершенно голую. К этому ее доводит страсть к картам и водке. Проигравшие пайки и одежду, голодом и холодом вынуждаются грабить других заключенных». Ширяев (стр. 30) вспоминает красочный пример о шпаненке, «одетом» в ящик, уже приведенный в главе «Попов остров — преддверие Голгофы».

Седерхольм (стр. 302, 303 и 305), чьи впечатления о Соловках осени 1925 года часто продуманно изложены, пишет: «В мои дни, грубо говоря, больше чем половина заключен-

 

ных на острове, т.е. кругло четыре тысячи, не только не имели денег, но у них не было даже самой необходимой одежды. Большинство таких вымирало уже на второй год от холода, болезней, душевных страданий или чекистских пуль. Среди них преобладали крестьяне, рабочие и обычные уголовники, которым не откуда получать помощь. Инвалиды и старики вымирали, не выдержав не только года, но даже карантина... Как-то в сентябре (1925-го) под грозный окрик конвоя «Разойдись! Разойдись!» с Секирки прогнали на кладбище копать братские могилы партию штрафников. Некоторые из них были в мешках и ни одного в сапогах».

Зайцев (стр. 76), отбывавший соловецкое иго не два месяца, как Седерхольм, а свыше двух лет и больше видел и сам испытал, утверждает, что:

«С 1925 по 1927 год соловчанам не отпускалось никаких предметов обмундирования, а в 1923-1924 годах лишь треть заключенных была нормально одетая. В 1927 году начали выдавать обмундирование лишь занятым на лесозаготовках, в строительстве, в лесничестве и на некоторых других работах. В самом ужасном положении находились уголовники, которыми ГПУ наводнило Соловки. В большинстве они были полуголые и босые».^*

Лагерное начальство, основываясь на опыте, рассуждало, видимо, так: «Оденем их — снова проиграют все, что выдано». А как оно поступало с такими, рассказывает Никонов (стр. 101 и 102):

«На остров Анзер сплавляют (в 1928 и 1929 годах) инвалидов со всех отделений УСЛОН,а (т.е. и со всех материковых командировок, как уже больше непригодных к эксплуатации. М.Р.) и «леопардов», проигравших с себя все на Соловках. С Анзера они уже не возвращаются. Их сажают на голодный паек и к весне осенние пришельцы заполняют своими обезображенными цингой трупами, вырытые с осени братские могилы у скита Голгофа. Этих «леопардов» нередко можно встретить на Соловках в костюме Адама с единственной «одеждой» — жестянкой от консервов на веревочке...».

Олехнович (стр. 121-125) отвел им даже особую главу «Голые... в декабре». Дело было в 1928 г., когда наш директор Витебского театра наконец-то был принят под сень Соловецких Мельпомены и Терпсихоры — переписывать роли для

 

артистов в театральной канцелярии. За соседним столом в полной лагерной форме занималась театральная кассирша из генеральш (Ведь знал он ее фамилию, а скрыл!).

«Сюда, в театральный зал в свободное от постановки время, заводили проходные этапы. Так было и в этот день. Я не интересовался ими, т.к. уже насмотрелся на все, сам наконец-то жил в тепле, в келий, имел блат. Но генеральша выглянула за дверь и с испугом вскрикнула: — Голые! Голые!! Какой ужас!!! Тогда и я оторвался от переписки. Да, на самом деле так: среди входившего этапа были такие, у кого все имущество и облачение состояло из консервной банки на веревочке, одновременно служившей им и миской для баланды. Среди двухсот этапников, присланных, как я выяснил, с Анзера, оказалось, по моему подсчету, тридцать два голых. У всех у них зуб не попадал на зуб. За ночь несколько человек умерло, а утром часть голых отправили в лазарет. Как нам объяснили, в Анзере с отправляемых в кремль снимают лагерную одежду (т.е. мешки, т.к. другого обмундирования проигравшим все с себя уркам начальство не дает. Похожую на эту сцену приводит и Солженицын на ст. 34 при отправке заключенных из кремля на Филимоново. М.Р.).

Тут же Олехнович вносит еще одно пояснение:

«Описанное происходило в годы, когда шпану презирали, посылали на самые тяжелые работы и старались всеми способами ее истребить. Теперь-то, в тридцатых годах, шпана признана социально-близкой и ей оказывают во всем поблажку».

В этом пояснении Олехнович, по моему, несколько пересолил насчет истребления уголовников и переборщил насчет поблажки им во всем.

Однако, вернемся к Никонову. На страницах 217 и 218 он передает такой рассказ работника Пушхоза, вернувшегося из поездки на Анзер:

«...Вот представьте себе такие ямы, наполненные голыми, застывшими трупами. Кругом бегают песцы. Зачем им искать мышей и прочую живность или приходить на подкормку к Пильбауму, коли тут столько человеческого мяса? Тут я, добавляет Никонов, припомнил, что Пильбаум недавно то же проговорился нам о трупах, обглоданных песцами». В мехах из этих песцов, вскормленных человеческими трупами, и поныне форсят не скажу что только одни холливудские дивы. А какой ажиотаж стоял из-за этих мехов на их международных аукционах в Москве в двадцатых годах!

Переписывая эти строки из книги, я припомнил, как летом 1932 г., навещая Анзер, я тот километр, что отделял пристань

 

от Голгофского скита, проходил, всегда с трудом отбиваясь палкой от стаи нахальных, голодных песцов. Развелось их к тому времени на острове порядочно, подкормку от Пушхоза получали тощую, а новых братских не засыпанных могил не было. Концлагерная «оттепель» еще продолжалась и мертвых сваливали в ямы, засыпая землей трупы «по человечески»...

...Да, насчет мешков. Отрадин (НРСлово от 4 окт. 1974 г.) пишет:

«У Солженицына рассказано о диковинной форме из мешков... не пришлось мне ее видеть ни разу. Кто ее носил? Да урки. Они проигрывали все до нитки, пока начальство не изобрело им одежду из мешков».

Ни в 1930-м, ни в 1931 и 32-м годах, на материке и на острове мне тоже не довелось видеть живые существа в мешках. Очевидно, «мода» на них прошла... А если и удержалась, то, вероятно, на Секирке, да в РОЭ (Роте Отрицательного Элемента...), где арестанты сидели под замком. По описаниям Киселева, чуть не все соловчане донашивали мешки, начиная с Кондострова и Анзера, кончая Секиркой, штрафными командировками на лесозаготовках и этой Одиннадцатой ротой Отрицательного Элемента. Оно и понятно: Киселев бежал «отдать остаток жизни и опыт делу борьбы с большевизмом», которому служил до побега — ему и карты в руки, а остальные летописцы бежали, чтобы сохранить жизнь... А про свой «опыт» он лучше бы умолчал.

В году 1927 или 1928-м партию урок, облаченных в мешки, еще могли выслать с Кемперпункта на погрузку или разгрузку советских или соловецких пароходов. Но чтобы 20 июня 1929 года такую гоп-компанию выгнали грузить «Глеба Бокийя» в часы, когда всякое соловецкое начальство на материке и острове ожидало Максима Горького с высокой свитой гепеушников и всячески заранее «лощило показуху», выражаясь лагерным языком пятидесятых годов — это уже не присказка, а чистая сказка, и кто наплел ее Солженицыну (стр. 59, 60), тот оказал ему плохую услугу. Чтобы скрыть от Горького позорную картину, «нарядчик накрыл партию брезентом»... Нарядчики сидят или бегают внутри лагеря, а не на работах. Не их это дело и забота. А десятнику или часовому плевать на Горького, не он в ответе. Для Горького дорожку от пристани елками утыкали, а такой позор среди бела дня выставили на показ. Верите?

Надо считать, что с 1930 года вопрос с одеждой на острове перестал быть насущным. Концлагеря превратились в тресты, основная продукция которых — лес — через подставных Жел-

 

лесов, Кареллесов, Севлесов — шла на экспорт и давала первой пятилетке звонкую валюту. В мешках много не наработаешь. ГПУ заказало и получило от советских трестов, главным образом от Ленинградодежды и «Скорохода» достаточное количество отличных валенок, ботинок, сапог, бушлатов, фуфаек, ватных брюк, гимнастерок, шапок, рукавиц, портянок и даже накомарников и, на пожарный случай, лаптей — их еще не додумались в лагере плести силами инвалидов, а где-то закупили, у пермяков да вятичей, думаю.

По отношению к этим лесным и дорожным «трестам», Соловки превратились в ноль без палочки. При высоком удельном весе шпаны в 1929-1932 годах, предусмотренные сроки носки одежды, рассчитанные на хозяйственное отношение к ней оказались нежизненными. Шпана прожигала, рвала, проигрывала, а часто и пропивала вольным северянам новое обмундирование. Родилось — да не родилось, а воскресло старое слово «промотчик» — бытовало оно и в прошлом веке на Сахалине. Вскоре на командировках при разводах наготове стояли завхозы со связками лаптей. Полуодетых на работы зимой все же не выгоняли. Кто охотнее носил свое, в чем в лагерь приехал, таким за это впоследствии доплачивали особо. Это я говорю о 1931 и 1932 годах на Соловках и 1933-1934 гг. в Ухтпечлаге.

Киселев (стр. 81 и 82), любитель щеголять скрупулезно-точными цифрами, сообщает, что «на 1-мая 1930 года в СЛОН,е было 14875 раздетых, прикрытых только рваным и вшивым бельем». Далее он приводит приказ УСЛОН,а командировкам «всех раздетых использовать на работах путем выдачи им одежды тех заключенных, которые возвращаются с работы». Из дальнейших объяснений Киселева следует, что первый, одетый, ночь проводит полуголым, мерзнет; днем в его положении оказывается тот, второй, кто ночью работал в одежде первого. «Зато растет советский лесной экспорт» — иронизирует Киселев. Тут уж Киселев постарался не отстать от Пидгайного, правда, на другом участке. Никогда на лесозаготовках ни на острове, ни на материке заключенные не работали в две смены. Если первого раздели, чтобы отправить на работу второго, то первый переходил в графу раздетых; сколько плюсов, столько и минусов и в итоге — ноль. А на трактах зимой и в одну-то смену не работали, разве что в Хибинах, к апатитам в 1929-1930 годах у Зубкова и Рончина под страхом перед Кировым, хибинским «крестным отцом». Частично раздетость «ликвидировали» испытанным лагерным способом — туфтой. Таких способов было два: раздетых, кое-как прикрытых тряпьем, использовали внутри лагеря, вообще там, где не

 

поморозятся, а в «сведениях», в «рапортичках» их показывали «на производстве, в группе А» — на протаптывании дорог, на очистке катищ, на трелевке, т.е. там, где и самый дотошный контролер на второй день не докажет, что работы, показанные в бумажках, высосаны из пальца. Да и контролеры тоже со сроком. Второй способ состоял в том, что из трех-четырех полураздетых делали одного одетого и отправляли в лес, тем самым уменьшая число раздетых на 20-25 процентов.

На этом закончим обзор свидетельств о питании и одежде на Соловках и перейдем к выводам летописцев. Наиболее интересны и, по моему, наиболее близки к истине выводы Седерхольма. Хотя он меньше всех пробыл на Соловках, оказавшись «баловнем судьбы», но выводы его верны и для 24-го и для 26 и 27-го годов. Мы уже приводили его слова о положении и судьбе половины соловчан, числом около 4 тысяч в 1925 году, кто не ожидал ни посылок, ни денег и не был достаточно одет для работы, особенно зимней. Их поджидала братская могила.

«Интеллигентская часть заключенных — пишет он (стр. 303) — могла выдержать дольше, потому что их родственники и друзья с воли ежемесячно высылали им от 10 до 15 рублей и продуктовые посылки. С такой поддержкой, в состоянии хронического недоедания, еще можно существовать, покупая только такие по карману продукты, как сало, селедки, картофель, хлеб, лук и, порою, сахар и чай.^* Есть с тысячу заключенных, кто может покупать все, что хочет. Это непманы всякого сорта и хозяйственники, осужденные за взятки, растраты и т.п. Они могут потратить и по полсотни в месяц, а то и больше. Старшие чекисты из заключенных тоже не голодают. Хотя «труд» их официально не оплачивается, но им выписывают специальный паек и обмундирование, да и живут они отдельно и довольно комфортабельно».

Это, так сказать, общая, суммарная оценка. Отличные иллюстрации к ней даны другими летописцами. Вот мнение Клин-

 

гера (стр. 175, 176, 182), вывезенного с острова одновременно с Седерхольмом:

«Эти ларьки доказывают неравенство даже среди арестантов. Ларьки, плюс продажность администрации, привели к тому, что попадающие в Соловки спекулянты, аферисты, фальшивомонетчики, крупные уголовники и вообще лица, имеющие и в тюрьме большие деньги, живут в концлагере не хуже, чем в своей квартире, при помощи взяток освобождаются от работы, покупают в ларьках щегольское платье, одежду, белье, вино, устраиваются за взятку в отдельных комнатах, даже нанимают прислугу из безденежных заключенных. (Вот где бы жил не тужил Иван Денисович! М.Р.)... Начальник 1-го (кремлевского) отделения Баринов, ж.-дор. весовщик из Москвы, совершенно открыто берет взятки за освобождение от работы... Таким образом, ни характер вашего «преступления», ни тяжесть приговора в Соловках не имеют абсолютно никакого значения. Есть у вас деньги — к вашим услугам все ларьки и все чекисты, включая Ногтева (Ну, это уже «перехлест», хотя и Ширяев поддерживает Клингера насчет Ногтева. Подождем историков... М.Р.). Нет денег — умирайте с голоду... Угощая папиросами и подкармливая красноармейцев (конвоиров), можно и облегчить свою работу и даже вовсе освободиться от нее... Деньги имеют первенствующее значение на Соловках. Для выкачки их Френкель открыл ларьки для тех, у кого они есть».

Зайцев подтверждает (стр. 68):

«Все зависит от ротного начальства и нарядчиков. При распределении заключенных после карантина на постоянные работы, творится самый наглый и открытый произвол. Подкуп, взяточничество и вымогательство процветают вовсю. Иногда («иногда»... М.Р.) здоровеннейшие, крепкие и молодые детины, имеющие деньги на подкуп, назначаются на легкие работы, например, в канцелярию, а какой-нибудь слабосильный и даже больной, но бедный, попадает на лесозаготовки или торфоразработки. Большое значение имеют рекомендации (уже «устроившихся». М.Р.) знакомых. Благодаря такому «блату» я попал на работу в лесничество... Правда — оговаривается Зайцев (стр. 80) после рассказа о жутком положении в Роте Отрицательного Элемента — в РОЭ — на тех же Соловках есть ссыльные, например, из спекулянтов, валютчиков и, особенно, из растратчиков.., которые — гуляют» в шубах на лисьем меху с бобровыми воротниками. Гуляют они в подлинном смысле, т.к. эти богатые господа, благодаря подкупам, состоят на каких-либо легких работах, в канцеляриях и даже лишь числятся номиналь-

 

но, а в действительности все время гуляют по соловецким лесам... Ссыльные чекисты и агенты ГПУ — пишет дальше Зайцев (стр. 112) — живут в отдельных комнатах, имеют деньщиков. Для их развлечения (и соловецких богачей и ловчил тоже. М.Р.) — театры, кино, концерты, спортсостязания, каток и прочее; они имеют возможность закупать продукты, добывая средства вымогательством у состоятельных заключенных».

Клингеру, Зайцеву и Седерхольму вторит Никонов (стр. 168):

Деньги на Соловках — это все. Всякий, имеющий их, мог идти в розмаг или в любой ларек и купить себе, что хочет из еды или одежды. Деньги помогали избавиться не только от общих работ, но вообще от всяких работ. Блат и деньги делали жизнь их обладателям в лагере пребыванием, как на курорте. У нас с Вершининым (его приятель. М.Р.) был некоторый блат и водились кое-какие гроши. У парандовца (крестьянин-цинготник) не было ни блата, ни денег, и он, как многие тысячи соловчан, голодал и шел прямой дорогой в 16-ю роту — место последнего успокоения».

Спустя шесть лет после Соловков, в далеком Ухтпечлаге Розанов (стр. 198), ожидая лагерного суда в штрафизоляторе, «поучает» своего, тоже арестованного однодельца начальника-инженера:

«...Да, в Чибью («столица Ухтпечлага») тоже танцевали. Прошло то время — оттанцевались! На Соловках в 1925 и 1926 годах, рассказывали мне тамошние старожилы, заключенным разрешали даже прогулки на лодке с оркестром по соловецким озерам.

Едут, любуются природой и услаждают слух музыкой. Будто в Крыму! А на Святом озере под кремлем был такой каток с оркестром, что закачаешься! Думаете, от доброты сердца ГПУ? Просто, ГПУ требовались деньги, а на Соловках тогда отсиживались нэпманы, у которых на личном счету в лагере были тысячи рублей (Перехлест. Каюсь! Может «только» сотни. М.Р.), не этих бумажных, а первых, полноценных. Вот и сдирало с них ГПУ за прогулку с каждого по сотне целковых (Опять перехлест! По червонцу только, а, может, и по четвертной, за всю компанию. М.Р.).

Отлично, просто превосходно, местами даже смакуя, описал этот соловецкий «пир во время чумы» его невольный участник и наблюдатель Ширяев (стр. 95-96):

«Свой собственный НЭП был и на Соловках, отражавших каждую вариацию жизни советского материка. По ночам в коммерческой столовой, где днем можно было прилично по-

 

обедать за 50 копеек, кутили под струнный квартет командиры охранного полка, вольнонаемные служащие и привилегированные ссыльные чекисты. Премьеры театра тоже стали платными и на них можно было сидеть рядом со своей дамой, а не раздельно с ней, как обычно... В универмаге было все, вплоть до шампанского и икры. У ссыльных валютчиков и хозяйственников деньги водились. Вот при такой «экономической базе» и соответствующем ей «духе времени» и была разрешена встреча нового года (1926-го) в театре с высокой оплатой за вход — 5 руб. (Доступной, значит, только тем, кто был сыт, не истомлен трудом и по ком не гулял дрын. М.Р.). Зал разукрасили... Ни полотнищ, ни лозунгов, ни портретов. Как не верится этому теперь! В глубине сцены искрилась хрустальная глыба льда. В ней шампанское, которое продавали самые изящные из обитательниц женбарака: высокая, с профилем камеи Энгельгардт в парижском туалете, чайница Высоцкая и кто-то еще из «бомонда».^* В переполненном зале танцы. Откуда-то появились приличные, даже хорошие костюмы... Кто бы узнал тут бандита Алешку Чекмазу или ширмача Ваньку Пана (Я, я узнал Чекмазу! Летом 1929 г. его в дни М. Горького увез в свою Болшевскую коммуну Погребинский, потом он что-то писал, где-то давал советы по литературе об

 

уголовниках. О нем вспоминает в записках и Горький. М.Р.) Обстановка преобразила всех. Буфет торговал вином, водкой, крюшоном с консервированными фруктами. Некоторые «буржуи» изрядно подпили, но вечер прошел без единого скандала».

Встречали и 1928 год (в 1927 году было не до того из-за повального тифа), но уже не с таким размахом, как любовно описанный Ширяевым. Побывал на встрече Андреев и вспоминает (стр. 83, 84):

«Традиционно первым номером поется незамысловатая соловецкая песенка... Во мраке появляются и медленно колышатся, как от ветерка, разноцветные огни-фонарики. Кто-то невидимый грустно запевает:

Море Белое, водная ширь,

Соловецкий былой монастырь…

Вздохом откликается хор:

Со всей русской бескрайней земли

Нас на горе сюда привезли...

1929 год уже не встречали. «Горе» усиливалось и ширилось повсюду, не только в Соловках. НЭП корчился в конвульсиях.

1930-й пришел еще более мрачным. Свирепствовал тиф. Театр забит больными и умирающими, а репетиции к премьере идут на сцене своим чередом... Вообще-то, с лета 1930 года Соловки изменились и по режиму, и по составу заключенных, да и начальство перешерстили основательно.

В 1931 и 1932 годах лишь редкие старожилы-соловчане помнили новогодние вечера с танцами, вином и оркестром. Не больно-то мы верили им, понаслышавшись о Ногтеве, Васькове, Курилке, да Селецком и Чернявском.

«Сплошное мучительство в лесу одним и нэповское раздолье в кремле другим, шедшие рука об руку, — то и другое одновременно были заколочены в гроб и снесены на погост, а что выросло на их общей могиле — это вопрос особый. Говорят, однако же, что выросло нечто не особенно важное». (Почти по Салтыкову-Щедрину об отмене крепостничества). Это «нечто» — франкелизация концлагерой «империи». Об этом читайте других летописцев материковых лагерей 1930-ых — 1950-ых годов.