Глава 17.

AUDIATUR ET ALTERS PARS^*

 

Левкович замолчал. Весь следующий день мы оба молчали. Я думал о том, что услышал. Какие-то «концы не сходились». Мне хотелось на многое возразить, но банальностей говорить не хотелось, а, кроме того, для меня самого в моих мыслях не все было оформлено.

«Настоящее» и «ненастоящее». «Игра» и действительность, — думал я. — А что в словах самого Левковича было настоящим, а что игрой? Выполнением роли? Не было ли рисовки

 

в его теории «двух частей»? Кстати, эта теория не оригинальна. Я уже слыхал ее на похоронах одного сановника-коммуниста.

— Вам было нелегко с вашей верой, — помню, прервал я молчание. — Не буду вам возражать, но, с вашего позволения, задам вам два-три вопроса.

По-вашему, выходит, что это не имеет никакого значения, поступает ли человек в том или другом случае по собственному побуждению, или под давлением чужой воли.

Нечто подобное было и в церковной традиции: coge intrare. Заставь войти! Куда? В Царствие Божие. Вот, как у вас: если человек не хочет или не может следовать голосу своей совести, или этого голоса в нем вообще нет, нужно превратить его в автомат и силой заставить его вести себя так, как того требуют интересы какого-то высшего целого.

Это вы называете реальным подходом. А все другое для вас только игра. Но думали ли вы над тем, что с этой самой ИГРОЙ человек прошел уже сотни тысяч лет, а, может быть, и миллионы своей истории? И с этой ИГРОЙ он достиг в своем развитии тех высот, на которых сейчас находится.

«Игра», следовательно, себя оправдала. Ведь это же ваша вера говорит, что критерием истины является практика.

Можете ли вы поручиться за то, что если этот самый ваш РЕАЛЬНЫЙ ПОДХОД долго и систематически применять, люди не потеряют в результате как раз тех своих качеств, которые поставили их выше всякой другой твари: внутреннюю свободу, свободу решения и свободу творчества?

Переменится человек, изменятся и его идеалы. И что получится: вы идете к какой-то цели, не считая жертв, не брезгуя никакими средствами, не щадя ни себя самих, ни всего своего поколения. А когда вы, — не вы, а ваши потомки, наконец придут к этой цели, не окажется ли тогда, что для них-то эта самая цель будет уже ненужной?

Вы думаете о коммунизме, а ваши потомки, для которых вы теперь так стараетесь, выросши в новых условиях, замечтают вдруг об индивидуализме да еще сверхницшеанского типа?

Левкович слушал меня, не перебивая, но вяло и без особого интереса. На дворе моросил дождь. Капли монотонно стучали по железному козырьку над окном камеры. Под шум дождя мне думалось: «По ком он плачет? — По нас, что здесь томимся, или по тем, кто остался там, за каменной стеной?»

 

Очко в двери поминутно открывалось, и чей-то внимательный глаз долго приглядывался к нам. Но мы на это давно перестали реагировать. В коридоре стояла мертвая тишина. В это время никуда не вызывали, ни на допросы, ни на оправку. Приближался вечер. И страстно, до боли, хотелось, чтобы время шло медленнее, чтобы оно вообще остановилось.

— Вы говорили мне об искушении разумом, — продолжал я после долгой паузы. — Вы сказали правильно, что это специально интеллигентское искушение. Когда-то и у меня оно подорвало мою прежнюю веру, не дав мне новой. Вера не рождается из искушений. Вера, это — кому дано...

Но вот насчет разума. Почему мы думаем, что наши познавательные способности исчерпываются, а вся наша духовная жизнь вообще управляется одним только разумом?

У животных мы допускаем существование того неопределенного и неопределимого, что называется инстинктом. Очевидно, он не исчез и у человека.

Один из самых сильных инстинктов — это потребность того соучастия в каком-то высшем единстве, которое составляет ядро всякой религии, в том числе и безбожной религии коммунизма. Здесь начинается то непосредственное ощущение, аналогию которому можно найти разве что в музыке.

Когда-то попалась мне в руки замечательная книга. Там много было и несуразного. Но одна мысль в ней, как молния, осветила мне голову.

Религиозное чувство, — сказано там, — не поддается никакому определению. Но если обязательно нужно иметь о нем какое-то представление, тогда здесь есть нечто, отдаленно напоминающее собою то, что человек, не лишенный музыкальных чувств, испытывает, слушая, например, оратории Баха.

После того, я долго искал случая послушать Баха. И вот, когда этот случай представился, я понял, что такое религиозное чувство. На какой-то миг человек выходит из себя. Преодолевает свою ограниченность. Внутренне сочетает себя с бесконечным: бесконечным не в пространстве и времени, а в том совершенстве, которое на самых высоких ступенях религиозного сознания мыслителя, как вечная святость.

Вы можете сказать, что такого рода экстаз не может быть постоянным состоянием человека. Но помните притчу, которую рассказал Иван Карамазов Алеше о Царстве Божием?

Бывают самые короткие мгновения, которые стоят целой жизни. Музыкальные переживания тоже длятся недолго. Но важен тот след, который остается в душе от таких мгновений. От человека зависит поддерживать в себе способность переживать их чаще, полнее, длительнее. Для этого нужно воспитывать в себе все, что роднит нас со святым.