- 125 -

Глава 16.

НА ГОРЕ МИТРИДАТА

 

Левкович замолчал. А я, следуя то его, то собственным мыслям, вспомнил одну страницу своей жизни, когда я пережил почти то же самое искушение.

Было это во время раскопок на месте древнего Мирикея и Пантикапея в Крыму.

Я любил раскопки. Они были как бы рекреацией в нелегкой жизни советского профессора. Над головой не висит больше опасность уклона или ошибки, после которых начинается тягостная процедура проработки. Нет и обычного изнурения лекциями, заседаниями, собраниями. Вечера можно оставлять для бесед, даже для «пульки», танцев, невинных забав.

И люди встречаются здесь самые разные, из всех городов, из Ленинграда, Москвы...

Что-нибудь услышишь, чего не услышал бы дома. Над чем-то понаблюдаешь. О чем-то подумаешь.

Сколько хороших часов провел я там за чашкой свежего, не перебродившего вина со своим другом, покойным ныне археологом и архитектором Морилевским, вспоминая о том далеком мире, остатки которого мы открывали в земле.

Как много для понимания окружающего меня всего нашего теперешнего, его людей, с их надеждами и устремлениями, с их новой верой также дала мне дружба с ленинградской комсомолкой С., которая при своей наружности «рязанской

 

- 126 -

бабы» таила в себе сокровища самой высокой, даже утонченной культуры.

Это был второй случай у меня в жизни, когда я вплотную столкнулся с тем новым поколением, которое я видел только с высоты своей кафедры. Так или иначе, но раскопки были для меня и отвлечением, и школой жизни.

Как-то, в хорошую лунную ночь пошли мы с Ипполитом — так звали Морилевского — на гору Митридата. Долго бродили, вдыхая в себя запах прошлого. Потом уселись у самого края горы, и перед глазами у нас из-за той стороны залива развернулась бездна огня. То были огни одного из самых больших тогда в стране сталелитейных заводов.

— Как красиво! — сказал Ипполит. — Когда-то, в юности, я видел красоту только в природе да еще в искусстве. Позже я стал ценить и красоту всего вообще созданного человеческим разумом и человеческой волей. А теперь я понимаю, что существует философия техники, и думаю, что должна существовать и ее эстетика.

— Даже ее религия, — промолвил я, думая в этот миг о другом. А думал я тогда почти о том, о чем мне говорил сейчас в камере Левкович.

Время было голодное. Это был, кажется, 1933-й год. Я знал, ЧТО получали тогда рабочие в виде пайка: ровно столько, сколько было нужно, чтобы не умереть с голоду.

Крестьяне же — те тогда так-таки и умирали... сотнями тысяч... миллионами.

Знал я и то, что Керченский завод начал работать недавно. И, как видно было хотя бы по освещенной площадке, сейчас он работал уже на полный ход. Литье стали я видел. И я живо представил себе весь этот ужас: огненная река, в помещении изнуряющая жара, и над огнем стоят и работают полунагие люди, истощенные от голода и недосыпания. Работают в меру сил и сверх сил.

Почему? Какая нужна воля, какое невиданное сосредоточение власти, чтобы заставить их это делать!

На горе Митридата я тоже пережил свое искушение: искушение всемогуществом власти. Но к этому как раз и перешел Левкович в своем рассказе.

— В Евангелии за искушением хлебом следует искушение чудом. Чуда коммунисты ждали меньше всего. Если не

 

- 127 -

видеть чуда в том, как ими была захвачена власть и как они ее удержали. Об этом говорил когда-то и Ленин. Но это чудо особого порядка. Если коммунисты обошли искушение чудом и не поддались искушению хлебом, то зато они поддались искушению власти.

Власть не самоцель. Для многих, конечно, и так. Ведь над человеком довлеет больше, чем инстинкт жизни, больше, чем инстинкт продолжение рода, — потребность в ЗНАЧИМОСТИ. Для этого жертвуют жизнью. И из-за этого идут даже на преступления. Но Для партии в целом дело не в самозначимости, не в ней одной, во всяком случае.

Власть — это средство перестроить мир так, как кажется разумным и целесообразным, как того требует наука, в строгой объективности которой коммунисты убеждены.

Перестроив общество, они собираются подчинить себе природу. Тогда будут созданы условия, чтобы человек из царства необходимости перешел, наконец, в царство свободы.

— То есть, — прервал я, — все той же необходимости, так как, что же такое свобода, как не познанная необходимость? Другими словами — вы никогда не сделаете людей свободными, а в лучшем случае заставите подчиняться необходимости, подчиняться ей, как будто «свободно».

— Пусть так, — усмехнулся Левкович с несвойственным ему добродушием. — Не переделаем же мы людей. Коммунисты не утописты. О КОММУНИСТИЧЕСКОМ БЛАГОЧЕСТИИ они не думают.

— Но власть, — продолжал он, — искушает не только тех, кто ею пользуется. Она импонирует и тем, кто под нею. По мните, с каким неподдельный энтузиастом комсомольцы бросились на стройки первой пятилетки? Весь народ заразился тем, что тогда называли ПАФОСОМ СТРОИТЕЛЬСТВА. Стройки, «индустриализация» подняли в народе инстинкт значимости, и во многих случаях он оказывал большее действие, чем даже страх. Одним страхом коммунисты никогда не продержались бы. Помните, что было сказано о штыках? С их помощью можно придти к власти, но нельзя на них сидеть. Вот вам новая вера, если вам нравится это слово, — сказал Левкович, опять с той же мягкой усмешкой. — Это не ваша игра.

— Игра тоже нужна была в свое время, пока люди не вышли из своего детства. Игра нужна детям, как спорт — взрослым.

 

- 128 -

Но все-таки это не настоящее. Настоящее, это — живая, созидательная работа. Настоящее, это — творчество.

Вы обещаете царство на небе. Ищите его у себя в душе. Мы его создали на земле. Мы творим его своими руками. Усилия здесь мало. Нужны и жертвы. Но попробуйте переустроить мир без усилий и без жертв! Ваша игра тоже стоила не меньше. Но она ничего в мире не изменила.

Вы советовали Зиньковскому молиться, чтобы сохранить свое достоинство, — лицо Левковича при этих словах приобрело свою прежнюю суровость, стало жестким и мрачным. — Не знаю, помогло ли это ему? А убежденному коммунисту никакие молитвы не нужны, и он — уверяю вас в этом — своего достоинства не потеряет. Почему? — А потому, что для него его Я состоит из двух частей, но не тех, о каких вы говорили, как о духе и теле. Одной части — вот этой самой «критически мыслящей личности» некоего бывшего чекиста, а перед тем кавалерийского офицера, носившего фамилию Левковича, — мне нисколько не жалко. Она, эта часть, сделала свое дело. Плохо сделала. Но сейчас она может, как мавр, уходить.

А то другое, то великое творчество, то пересоздание мира, которое взяли на себя лучшие люди страны, ее аристократы, оно будет продолжаться и без меня с не меньшим успехом.

Вся моя жизнь только к тому и сводилась, чтобы первую часть моего существа подчинить второй.

На своем языке вы называете это аскетизмом и мистикой. На нашем языке это называется партийным долгом.