Глава 9.

ЗА ЧТО?

 

Действительно ли все заключенные были невиновны, как каждый из них искренно или неискренне утверждал?

Одно бесспорно: если за каждым из них и была какая-то вина, то она не стояла ни в каком соответствии с тем, в чем его обвиняли и в чем он обязательно должен был сознаваться в своих показаниях. Получалось, в самом деле, так, как если бы человек стащил коробку спичек или хлеба ломоть, а его заставили потом сознаться в краже со взломом или, еще лучше, в вооруженном ограблении. Но многие даже и коробки со спичками не крали... Отсюда — постоянный и назойливый вопрос: «За что?» Вопрос, мучавший каждого заключенного. Вопрос, на который не было ответа.

Этот вопрос можно было прочитать выцарапанным на стенах камеры. Он бросался в глаза во время сидения в специальных «кабинах ожидания» или — на тюремном жаргоне — «собачках» — перед допросом или после него. Он покрывал собою внутренние стены «черного ворона», как называли в Советском Союзе автомобили, приспособленные для перевозки арестованных.

Этот вопрос наполнял советскую тюрьму.

Одни думали о причинах собственного ареста, другие ставили вопрос более широко: где причины этих массовых, ничем не обоснованных арестов? Какой смысл этой непонятной и странной судебно-следственной практики, направленной на создание заведомых фикций?

 

И вот, в камерах являлись теории, при помощи которых заключенные пытались решить мучавший их вопрос. Теорий было много, и я постараюсь припомнить наиболее интересные из них.

Их знать необходимо, поскольку в них отражается как мировоззрение, созданное своеобразной средой, так и сама эта среда.

Эти теории можно разделить на две группы: советские, т. е. более или менее соответствующие официальному советскому мировоззрению, и несоветские, с этим мировоззрением не связанные или даже враждебные ему.

Наиболее распространенной среди ортодоксально настроенных советских людей была до крайности наивная теория о том, что в аппарат НКВД, а может быть, и на руководящие посты в партии — «пробрались» фашисты, тайные агенты Гитлера и вообще враги, которые делают свое дело с целью взорвать всю советскую систему.

Нечего и говорить, что для самих советских властей такая теория была очень удобной, и они сами пытались ею пользоваться.

Например, после исчезновения Ежова под сурдинку говорили о том, что он был или психопатом или контрреволюционером.

Вследствие этого он и допускал «крайности» и «излишества» в своей деятельности.

Возможно, что и исчез-то он для того, чтобы был повод пустить в ход подобную версию. Возможно, что именно для этого исчезли многие другие. Кто знает?

Но вот один случай, иллюстрирующий теорию «фашистов».

Уже после моего освобождения я познакомился с вдовой как-то упомянутого мною выше заместителя народного комиссара внутренних дел Броневского, замученного до смерти во время следственной процедуры.

Это была Елена Лобачева, советская журналистка. До 1937 года она занимала высокий для женщины, даже в советских условиях, пост инструктора Центрального комитета коммунистической партии Украины и, таким образом, стояла близко ко всем павшим партийным вождям.

После ареста мужа была арестована и она. Такова практика НКВД: жена обыкновенно разделяет участь мужа, а дети,

 

если они есть, отдаются в этих случаях на воспитание в государственные воспитательные учреждения или оставляются у родственников.

Между прочим, сын Лобачевой от первого ее брака — тоже с партийным сановником Половцевым — оставался на попечении бабушки и учился в одной школе с моим сыном.

Оба мальчика, как «дети врагов народа», подвергались в школе разным притеснениям со стороны своих сверстников — характерная черта советского «классового» воспитания — и на этой почве сдружились между собой. Впоследствии это послужило поводом и для моей дружбы с Лобачевой.

Во время ареста Лобачева прошла все стадии следственного воздействия. В результате у нее были повреждены почки и сломаны ребра.

Но она не сдалась. Сочинять обвинительную фабулу она отказалась: отчасти, как она мне потом рассказывала, из врожденного отвращения ко всякой лжи, отчасти из-за недостатка воображения.

Как бы оно ни было, когда в 1939 году началась волна освобождения, ее тоже освободили. И не только освободили, но даже повысили в ранге, назначив ее заместителем председателя украинского радиокомитета — должность, равносильная должности заместителя народного комиссара.

Этим, как будто, хотели загладить причиненную ей несправедливость.

Лобачева принадлежала к числу ортодоксальных большевиков, настоящих идеалистов, каких в последнее время оставалось уже не много, и ее веры не могли поколебать ни гибель мужа, ни собственные ее обиды, ни все то, на что она насмотрелась и что вытерпела во время своего «сидения». Ни на минуту она не сомневалась в том, что все это было «делом врагов» — «фашистов» и «гитлеровцев».

В этом духе она и написала после своего освобождения письмо лично Сталину с описанием всех своих наблюдений и переживаний, а также подала официальную жалобу в Верховную Прокуратуру Советского Союза.

Дальнейший ход дела вполне подтвердил, казалось, предположения Лобачевой и только укрепил ее веру: в начале 1941 года выездная сессия военной коллегии Верховного Суда рассмотрела в закрытом заседании дело тех служащих НКВД,

 

которые вели следствие Лобачевой с применением по отношению к ней разных приемов следственного воздействия.

Лобачева сама выступала при этом в качестве свидетельницы и обвинительницы своих палачей.

Суд вынес обвинительный приговор, и виновные получили заслуженное наказание — от трех до пяти лет тюремного заключения каждый.

Лобачева торжествовала. Не потому, что было удовлетворено ее чувство мести — для этого она была человеком слишком доброй и чистой души, а потому, что в ее глазах победила справедливость, и еще раз утвердилась ее вера в советскую власть: «враги» понесли наказание!

Я обо всем этом думал иначе, еще тогда, когда убеждал Лобачеву не писать ни Сталину, ни Верховному Прокурору. Кто же из нас был прав? 22 июня 1941 года началась война с Германией. А в ночь на 24 июня Лобачева была арестована во второй раз и теперь исчезла уже навсегда. Очевидно, за свою любовь к правде.

Вариантом теории «врагов» и «фашистов» была столь же распространенная советская теория «извращения линии» и «перегибов». Сама, мол, партийная «линия» направлена на ликвидацию шпионов, диверсантов и прочих врагов советской власти, она вполне правильна и отвечает насущнейшим потребностям страны. Но при выполнении этой «линии» на местах были допущены извращения и перегибы благодаря тупому карьеризму низовых исполнителей — в одних случаях, недостаточной их квалификации — в других, преступности — в третьих.

Кажется, эта теория является официальной версией, которой большевики пользуются еще сейчас для объяснения «излишеств» (существует такое мягкое выражение) «ежовщины».

В подтверждение этой версии и для успокоения общественного мнения после исчезновения Ежова в 1939 году имели место несколько судебных процессов, подобных процессу Е. Лобачевой.

Несколько сотрудников НКВД были преданы суду, многие из них были переведены в другие ведомства, но мало кто — с понижением. Например, мой первый следователь Шапиро, благополучно подвизался потом в роли народного комиссара лесного ведомства — может быть, потому, что он содействовал

 

ликвидации в этом ведомстве вредительства и вовремя приостановил подготовку просек для польско-германских танков. Может быть, и потому, что во время допросов лесных специалистов успел приобрести некоторый опыт и техническую квалификацию.

Не столь официальной, но не менее распространенной среди советских людей была и теория «рабочей силы». Массовые аресты, согласно этой теории, применялись для набора рабочей силы, необходимой для социалистического строительства в отдаленных местах — Сибири, Камчатки, Колыме, Печоре и так далее.

Советские люди, на кого пал жребий, должны мол пожертвовать собой для конечного торжества коммунизма. Атак как не у всех хватает сознания необходимости добровольной жертвы, приходится прибегать иногда и к крутым мерам.

Зато потом какие появляются Беломорско-Балтийский канал, канал Волга-Москва и прочие чудеса советской строительной техники.

Такая теория для многих арестованных служила прекрасным средством самоутешения и примиряла их с выпавшим на их долю жребием.

Более осторожные в своих выводах люди пытались успокоить свою пытливость ссылкой на какие-то таинственные основания и для массовых арестов, и для сопряженной с ними следственной процедурой. Таинственные основания эти известны, мол, только высшему партийному руководству. Они не подлежат никакому обсуждению и не могут быть оглашены. Но они, несомненно, существуют, и сомневаться в них — просто преступление, недостойное настоящего советского человека.

Теория граничит почти с религиозностью по своему содержанию, но она в высшей степени типична для мировоззрения многих советских людей.

Удобнее всего было спрятаться от назойливых вопросов и мучительных сомнений за такой верой в непогрешимость партии и непостижимость ее путей.

Из несоветских теорий очень распространенным был вариант «теории фашистов».

Заключался он в том, что «тайными фашистами» были не только следователи НКВД, но и сам Сталин со своими приспешниками!

 

Объяснением не столько массовости арестов, сколько принятой следственной процедуры, служила теория «плановости» и «социалистического соревнования». Эту теорию распространяли сами сотрудники НКВД, очутившиеся в камерах.

В Советском Союзе все подчинено строгому плану: хозяйство, наука и искусство, рост народонаселения и... репрессии тоже. Наркомвнудел отдельной советской республики получает контрольную цифру арестов по категориям: столько-то троцкистов, столько-то буржуазных националистов, столько-то шпионов и т. д. Эту цифру он распределяет по областям. В областях она распределяется между районами и, таким образом, доходит до каждого «уполномоченного» — рядового функционера НКВД.

Это — движение «плана» сверху. Затем начинается движение его снизу: в порядке социалистического соревнования — между отдельными республиками, областями, районами и сотрудниками — всякий план обязательно должен быть перевыполнен.

Для этого существует так называемый «встречный план» с увеличенными показателями.

И вот весь состав НКВД, от наркомов до рядовых следователей, начинает в поте лица трудиться над тем, чтобы «выполнить заказ» на такое-то и такое количество «шпионов», «диверсантов», «террористов», «инсургентов» и проч.

В этом случае приходится жалеть и тех, кто служит объектом этих своеобразных поставок, и самих поставщиков: нелегкое дело выколотить из миллионов ни в чем не повинных людей «шпионов» и «диверсантов»...

Популярна была и другая теория, которую можно было бы назвать «библейской». Она сводилась к двум вариантам: «пророка Ионы» и «сорокалетнего блуждания в пустыне».

В каждом из вариантов заключается, между тем, доля истины. Почему пророк Иона был выброшен в море? — Для того, чтобы принести искупление и спасти всех остальных. Он не был виновнее других. Но на него пал жребий.

Советская система дорого обошлась русскому народу — чего стоил, хотя бы, голод 1932—1933 годов! Кто должен был ответить за все жертвы, вызванные несовершенством системы, просчетами в планах, неполадками в аппарате, неумелостью исполнителей и так далее?

 

Те, на кого пал жребий!..

Чтобы спасти систему, чтобы отвести гнев народа от ее вождей, нужно было принести в жертву миллионы невинных людей, невинных, впрочем, относительно, потому что за практику большевизма большую или меньшую ответственность несет каждый советский человек.

Это — один вариант «библейской теории». А по другому — избранный народ был осужден сорок лет по выходе из Египта блуждать по пустыне.

В землю обетованную могли вступить те, кто родился во время этих скитаний. Ибо после страшных лишений пустыни даже выжженная солнцем и иссушенная ветрами Палестина могла казаться «землей обетованной». Так же точно и обетованный рай коммунизма могли увидеть только те, кто не знал и не видел ничего другого: ни соблазнов капитализма с его общедоступным комфортом, ни «проклятого царизма» с его пятикопеечными булками и мирными, добродушными городовыми.

Не лишена глубины и подлинного знания советских отношений и «историческая теория», основанная на параллели между сталинским режимом и европейской абсолютной монархией или древневосточной деспотией.

История дает немало примеров жестокой расправы монархов с представителями самовластной и капризной аристократии: стоит вспомнить Людовика XI во Франции, Генриха VII и Генриха VIII в Англии, Филиппа II в Испании, Иоанна Грозного в России...

Монархи находили себе в этих случаях союзников в лице служилого и военного дворянства.

И сталинский режим на своем пути к единоличной деспотической диктатуре столкнулся с противодействием советско-партийной аристократии в лице «старой гвардии», «старых большевиков», «политкаторжан», «красных партизан» и т. д.

Чаще всего это были люди ограниченных способностей и малых знаний, но непомерных претензий, а, главное, связанные известными традициями, принципами и правилами, находящиеся, кроме того, во власти старых иллюзий.

Старые большевики крепко цеплялись за свои места и не давали ходу молодым, более гибким, свободным от утопий и

 

предрассудков, податливым на все изгибы «линии» во внутренней и внешней политике.

Вместе с тем, они подверглись уже «перерождению» и «моральному разложению» — «впали в вельможество» и своим образом жизни вызывали общее недовольство и жалобы.

Рассказывал же мне мой сокамерник, полковник пограничной службы войск НКВД Молох, о том, как жены наркомов, секретарей обкомов и прочих советско-партийных вельмож ездили в специальных салон-вагонах на заграничные курорты и привозили оттуда домой разную контрабанду.

Сталин, опираясь на «молодых», повел наступление на «стариков» или, выражаясь языком исторических параллелей, — опираясь на «дворян» начал расправу с «вельможами».

С помощью «янычар» он ликвидировал «сатрапов». Атак как каждый сатрап или партийный сеньор имел вокруг себя целую свору приспешников или челядников, то, устраняя его, приходилось задевать и тех: лес рубят — щепки летят.

Действительно, вместе с каким-нибудь наркомом или секретарем обкома арестовывали не только его семейных, но и его секретарей, охранников, шоферов, непосредственных его помощников и подчиненных.

«Ежовщина», согласно этой теории, была как бы внутри-большевистской революцией, восстанием партийных низов против партийной верхушки.

Развитием «исторической» теории была своеобразная, не лишенная остроумия, теория «Аретинской рощи», или — на языке советских людей — теория «конвейера», перманентной революции в сталинской интерпретации.

Фрезер в своем классическом труде «Золотая ветвь» описывает обычай древнеримской рощи, посвященной Диане.

Согласно этому обычаю, главный жрец Дианы достигал своей должности, только убив своего предшественника.

Незавидная была судьба такого «царя-жреца», но, тем не менее, всегда находились охотники занять его место.

Советская система вычеркнула из жизни стремление к обогащению, личную заинтересованность, конкуренцию. Она оставила только карьеризм и борьбу честолюбия, борьбу за более выгодные места в жизни, места на служебном поприще.

 

При демократическом строе служебная карьера делается путем выборной борьбы — со всеми, порою связанными с ней, интригами и махинациями.

Деспотический режим большевизма открывает отдушину для личного честолюбия путем физического устранения одних и замены их другими.

Устранение носит бесчеловечно-жестокий характер. Но зато происходит постоянный отбор свежих сил, отбор более способных или более послушных и податливых. Сохраняется стимул к выдвижению у одних, поддерживается страх за свое положение у других.

А вместе с тем, устраняется призрак безработицы и перепроизводства интеллигенции — призрак, с которым не в состоянии справиться современный капитализм.

По этой теории «ежовщина» была вполне закономерным, неизбежным явлением советской системы, повторяющимся периодически, как морские приливы и отливы...

В виде курьеза могу назвать еще две совсем своеобразных теории: «этическую» и «астрономическую».

Согласно первой, каждый заключенный в советской политической тюрьме искупает какую-то вину, но совсем не ту, какую ему приписывают на следствии. Эта вина — порядка морального, какой-нибудь грех, преступление против совести.

Передававший мне эту теорию Иван Никифорович, сапожник-ремесленник, обвинявшийся в шпионаже в пользу Польши, искренне был убежден в том, что постигшее его несчастие было моральным искуплением за не совсем благовидные романтические приключения молодости.

«Астрономическая» же теория объясняла «ежовщину» ничем другим, как «периодическим появлением солнечных пятен».

Сообщал мне эту теорию — не без скрытого юмора, может быть, — председатель Союза безбожников и председатель Бюро жалоб при Центральной контрольной комиссии, Дубовой, о котором необходимо сказать здесь несколько слов.

Дубовой — типичный представитель «старой гвардии большевиков», рабочий из Донецкого бассейна, член партии с 1903 года, красный партизан.

Сын его — командующий войсками округа, красный генерал, арестованный, как и его отец.

 

Дубовой — непременный член всех советских и партийных съездов. Его лично знал Ленин, знал его и Сталин.

Карьере Дубового, может быть, способствовала и его импозантная внешность: высокого роста, широкий в плечах старик с огромной седой бородой — ее выщипал у него следователь на допросе, волосок за волоском — человек земли, рабочий, которого как-то невольно хотелось видеть с обязательным молотом в руках.

Он служил настоящим украшением всех президиумов, хотя, кроме внешности, никакими особыми талантами не отличался.

Человеком Дубовой был неплохим. А свое безбожие он воспринимал, как новую веру — с наивным фанатизмом неофита.

Несчастие свое он переживал болезненно. Да и как могло быть иначе, когда он отдал всю свою жизнь и жизнь своих детей — дочь его была повешена на его глазах «белобандитами» — большевизму, а теперь от большевизма же подвергается таким мучениям, физическим и моральным пыткам.

Одна борода чего стоит — говорю это без всякой иронии: старику, заслуженному большевику, одному из патриархов большевизма, с холодной, издевательской жестокостью вырывал бороду — кто? — безусый комсомолец, который выбился в люди, вышел из нищеты и грязи благодаря только ему, Дубовому — если не ему лично, то таким как он...

Было о чем плакать, и старик много и часто плакал.

Одно замечание Дубового помогает уяснить себе вопрос о судьбе «старой гвардии».

В камере как-то зашел разговор о Петре Великом. Тут-то Дубовой и высказал свои сомнения. Как это случилось, что ему, когда он еще учился в подпольных кружках, внушали, что Петр — тиран и кровопийца, построивший столицу на костях украинских крестьян, сгноивший в тюрьмах и на каторге сотни тысяч невинных тружеников — стал вдруг историческим героем, великим политическим деятелем?

Теперь его прославляют, пишут о нем статьи и книги, показывают его в кино, помещают его портреты в учебниках?

Старик плохо разбирался в «диалектике». В этом именно и была его вина, вина всей «старой гвардии». В этом заключалась причина его несчастия, а не в «солнечных пятнах»...

 

И, наконец, еще одна теория, объясняющая если не массовость арестов, то связанную с ними следственную и судебную процедуру. Она занимает как бы среднее место между «советскими» и «несоветскими» теориями. Быть может, это самое интересное и наиболее отвечающее фактам теоретическое обоснование советского террора. Речь идет о так называемой «социально-политической профилактике».

Эту теорию сообщил мне в порядке полной конфиденциальности сидевший со мной в одиночной камере начальник одного из отделов НКВД Прыгов.

Несколько слов о нем и вообще о «чекистах» или «энкаведистах» — этих служителях системы советского террора, активных деятелях «ежовщины».

Кроме Прыгова, в камерах я встречал и других высоких сановников и рядовых работников НКВД.

Нужно сказать, что из всех заключенных они были наиболее жалкими — не только потому, что их подвергали особенно сильным средствам следственного воздействия, но и потому, что субъективно они особенно болезненно переносили свое несчастье, настоящие причины которого им были стольже мало понятны, как и всем прочим.

Проклятый вопрос — «за что?» — стоял перед каждым из них еще более мучительно, чем перед всеми остальными арестованными. Ведь они-то имели особые причины считать себя настоящими представителями системы, которая вдруг обрушилась на их головы.

Несчастье их заключалось и в том, что имея опыт в составлении обвинительных фабул, они и собственные «пьесы» — этим выражением «пьеса» я тоже обязан одному сидевшему со мной энкаведисту — составляли так тщательно, что к ним нельзя было подкопаться. А это влекло за собой тяжелые последствия для их авторов.

Вообще же энкаведисты были самые обыкновенные советские люди, с отличающим их мировоззрением и поведением. Даже повышенная их нервность была обычной для каждого «ответственного работника», так как ответственная работа у большевиков — административная, политическая, культурная — выматывает у человека нервы, душу.

Чего стоит одна критика и самокритика! А классовая бдительность? Запрет ссылаться, при обвинении, на объективные

 

причины вины? Вечный страх политической ответственности за всякий вольный или невольный промах, не говоря уже о бесконечных «нагрузках», заседаниях, докладах, отнимающих время и истощающих силы.

Советская система рассчитана на то, чтобы постоянно отравлять существование человеку, и это — тем более, чем выше положение он занимает на общественной лестнице. Завидовать здесь, поистине, некому.

Из рассказов сокамерников я знаю, что Прыгов считался «грозой», что в тюрьмах НКВД ходила слава о его невероятной жестокости.

Я наблюдал за ним и пытался уловить в его мимике, жестах следы психопатии, садизма. Я искал в его словах, замечаниях что-нибудь особенное, раскрывающее тайну его жестокости — не его одного, а и его сотоварищей. Но я видел перед собой человека с издерганными нервами (не забудем, что вся работа НКВД происходила ночью, и энкаведисты могли спать только днем, и то не больше трех-четырех часов), казавшегося совсем не жестоким, даже добродушным и мягким. До трогательности, например, заботился он о своем слепом отце и о сестре — жены у него не было. И к сокамерникам относился внимательно и мягко, хотя среди них были заведомые «враги».

Единственной особенностью Прыгова была его преувеличенная ортодоксальность, как и у Левина. Но — положение обязывает. Роль ренегата всегда и везде незавидна. А, главное, кто-кто, а он-то уж знал, что такое «сексот»...

Секрет его жестокости заключался в его послушности, в его крайнем ПИЕТЕТЕ по отношению ко всему, что исходило от «руководства», что было покрыто авторитетом «партийной линии» и «директивы».

«Линия» заменяла Прыгову совесть и разум. Она была его верой, его жизнью. Но его ли только?

Может быть, он, Семен Львович Прыгов, был только наиболее законченным выражением той породы людей, которая культивируется большевизмом и которую называют «Хомо советикус».

Другой энкаведистский сановник, с которым я встретился в камерах, бывший начальник иностранного отдела НКВД Михаил Лукич Тимошенко представлял собою иную разновидность того же типа.

 

Он был интеллигентнее Прыгова, умнее. Он кое в чем сомневался. В своем пиетете перед «линией», и особенно перед ее выразителями, он не доходил до идолопоклонства, как Прыгов. Эксцессы «ежовщины» он объяснял карьеризмом и тупостью исполнителей.

Тимошенко был неплохой — даже очень неплохой — и совсем уж не жестокий человек. Не знаю, приходилось ли ему избивать арестованных — Прыгов, наверно, делал и это, но если и нет, то скорее потому, что это просто не входило в его служебные функции. Если бы ему приказали, он, наверно, делал бы это, хотя, может быть, и без того служебного рвения, которое отличало Прыгова.

Чтобы пока не расставаться с Тимошенко, упомяну о некоторых любопытных вещах, которые я от него слышал и которые имеют тесное отношение к предмету моих воспоминаний.

Тимошенко, как и Прыгов, обвинялся в участии в «военно-заговорщической террористической группе», «шпионаже» и еще в чем-то таком. Но, в отличие от Прыгова, от составления своей обвинительной «пьесы» он решительно отказался.

Прыгов дал показание без особого на него воздействия. Он рассуждал следующим образом — буквально так, как он мне сам об этом рассказывал: «Высшему начальству, народному комиссару Успенскому, прекрасно известна вся моя деятельность. Известно им и то, что я не могу быть политическим преступником. И, если несмотря на это, меня все-таки арестовали и обвиняют в том-то и том-то, то на это у них, очевидно, есть какие-то веские основания. Не дело маленького человека идти против линии. Наоборот, нужно ей помочь всем, чем можно...»

А помочь в данном случае — значило дать требуемое показание, сочинить «пьесу». Бедняга Прыгов тогда не знал, что пройдет совсем немного времени, и носитель линии, нарком Успенский, пойдет вслед за ним в одну из камер...

Тимошенко отказался сочинять «пьесу». Но он мучительно думал над тем, какие «объективные основания» привели его из кабинета начальника отдела в тюремную камеру?

Во время прогулки в тюремном дворике он показывал мне окна своего бывшего кабинета.

Найти «объективные основания» для ареста было необходимо, чтобы знать, как лучше повести дело. В партийную

 

линию Тимошенко не верил, а авторитет наркома Успенского он не считал непоколебимым.

Некоторое мужество внушали ему его родственные связи с самим Молотовым — через бывшую тогда женой наркома Жемчужину: брат Тимошенко был женат на сестре Жемчужиной.

«Объективные основания» у Тимошенко были очень запутанными. Подробности их неинтересны, но сущность дела сводилась к следующему: Тимошенко был одно время секретарем партийной организации НКВД и, в качестве такового, обязан был выступать в роли, так сказать, «хранителя линии».

По какому-то вопросу произошло столкновение между «партийной линией» и «директивой» наркома внутренних дел. Дело огромной важности — так как отношения между партией и НКВД отличаются большой сложностью: теоретически партия в советской системе стоит выше всего, а практически, ей приходится склоняться перед «недремлющим оком пролетарской диктатуры».

Тимошенко поступил согласно теории, поставил «линию» выше «директивы». Тогда это ему сошло, но было записано, куда следует. А когда наступил подходящий момент, ему это припомнили.

Нашлись «объективные основания» для обвинения Тимошенко не только в политическом заговоре, но и в «шпионаже». Оказалось, что за время своей многолетней чекистской карьеры Тимошенко пришлось поработать и на дипломатическом поприще в качестве консула во Львове — того именно консула, на которого было совершено покушение в начале тридцатых годов.

Между прочим, от него же я узнал, что весь советский дипломатический аппарат, в частности консульский персонал, состоит исключительно из чекистов и находится в непосредственном подчинении НКВД.

Дипломатическая карьера Тимошенко, когда-то чуть не закончившаяся для него трагически, послужила теперь основанием для обвинения его в шпионаже.

Но вернемся теперь к теории социально-политической профилактики. Против этой теории ничуть не возражал и Тимошенко. Очевидно, она была общепринятой в чекистских кругах, хотя и не имела открытого официального хождения.

Содержание ее сводится к следующему.

 

В то время, как «буржуазное» право и «буржуазная» судебная практика признают только «преступное деяние» или «преступный акт», совершение которого влечет за собой соответствующее возмездие, «наказание», причем допускаются также понятия «покушение на преступление», «соучастие» в нем, пролетарско-классовое правосознание допускает существование и так называемых «потенциальных преступлений», равно, как и необходимость их «предупреждения».

«Предупреждение потенциальных преступлений» для общества настолько же полезно, насколько предупреждение болезни для организма полезнее ее лечения.

Если, согласно этой теории, установлено, что данный субъект страдает, скажем, неисправимой клептоманией, то нет надобности ждать, пока он совершит кражу, а гораздо целесообразнее заблаговременно оградить от нее общество путем устранения вредного субъекта.

Ведь последний находится в «состоянии готовности» к совершению преступного акта; несомненно, он совершит его в первый же подходящий момент.

Зачем же ждать этого момента?

Таким же точно образом и в области политических отношений существуют, например, «потенциальные организации»: несколько близких друзей постоянно встречаются за рюмкой водки и ведут при этом сомнительные разговоры, рассказывают друг другу антисоветские анекдоты.

Это говорит об их «настроении». Оно может потом перейти в «готовность», а при случае это поведет к «совершению акта».

Не лучше ли пресечь весь этот процесс своевременным вмешательством карательных органов? Заблаговременно избавить общество от таких «потенциальных заговорщиков»? Совершенно таким же образом может быть «потенциальный шпионаж», «потенциальный саботаж», «потенциальный террор», даже «потенциальная агитация».

Тогда нет ничего удивительного, если через аппарат ГПУ и НКВД, наряду с тысячами действительных преступников, активных контрреволюционеров и врагов советской власти проходят миллионы «потенциальных», устраняемых или ликвидируемых в порядке «социально-политической профилактики».

 

Практика социальной профилактики предполагает, следовательно, не столько обнаружение преступника, сколько установление «преступного настроения», «преступного состояния» и «преступной готовности» — три ступени, предшествующие «совершению преступного акта» или «покушению» на него.

Этой цели служит систематическое наблюдение и изучение соответствующих объектов на основании их «объективных признаков» (социальное происхождение, прежняя деятельность, родственники и личные связи, отношение к работе и пр.) и с помощью секретных осведомителей — «сексотов», которым в системе социально-политической профилактики отводится огромная роль.

После того, как «преступная настроенность» или «преступная готовность» известного лица установлены с точностью, не вызывающей сомнений — отсюда убеждение в «непогрешимости НКВД» — следует его арест — не всегда, а когда это «целесообразно».

Предварительное дознание и следствие преследуют цель не обнаружения преступника — так как фактически он уже обнаружен, иначе не было бы и ареста, — и даже не выяснения обстоятельств или подробностей совершения преступления — так как оно еще не совершалось, а только так называемого «оформления» дела. Оно сводится к квалификации потенциального преступления согласно уголовному кодексу, подведению его под соответствующую статью и приданию ему видимости действительного акта, «деяния».

Суд, вынося ту или другую санкцию, рассматривает потенциальное преступление, как действительное.

Самое трудное во всей этой теории, это — понятие «оформления» дела. Почему эта теория не доведена до логического конца? Зачем нужно придавать «потенциальным» актам видимость «действительных»? Зачем обязательно ставить суд перед фикцией, в которую судьи заведомо не верят? Зачем, наконец, выколачивать у «потенциальных преступников» при помощи разных приемов следственного воздействия показания о фиктивных, предполагаемых, но не совершенных преступлениях?

Не проще ли было бы устранять всех вообще «подозрительных», ввиду их «социальной опасности», не сочиняя при этом «пьес», «легенд» и «фабул»?

 

Прыгов не дал мне вразумительного ответа на этот вопрос. Предполагалось, по-видимому, что для широких масс понятие «потенциального преступника» казалось было слишком сложным. Удобнее показывать собственному населению, так же как и «загранице», с которой большевики очень считаются, настоящих преступников — в обычном смысле, а не какие-то фикции.

Вот почему и самую теорию «социально-политической профилактики» НКВД сохраняет как ведомственную тайну, для внутреннего употребления.