Глава 2.

НАЧАЛО

 

Успокоение, наступившее с концом первой пятилетки, оказалось, как многие и ожидали, «затишьем перед бурей». Оно было нарушено убийством секретаря Ленинградского областного комитета партии Кирова 1 декабря 1935 г.

Подлинная подоплека этого события остается невыясненной. Но, во всяком случае, оно было отголоском той внутрипартийной борьбы, которая, начавшись еще при Ленине, никогда потом не прекращалась.

Своей кульминации эта борьба достигла к 1928 году, закончившись тогда поражением Троцкого и победой Сталина. Но и после 1928 года борьба течений внутри коммунистической партии не прекращалась, хотя она должна была принять другие формы: с открытой сцены партийной жизни удалиться в подполье.

Здесь не место анализировать официальные мотивы и скрытые пружины внутрипартийной борьбы в Советском Союзе. Можно ограничиться указанием на то, что главным ее содержанием оставались два вопроса: о методах и средствах коммунистического завоевания мира, «мировой революции», и вопрос о партийном режиме, в частности, режиме единоличной диктатуры, представляемой Сталиным.

Но, как бы то ни было, внутрипартийная борьба отражалась на всей советской жизни, и в ней именно нужно искать объяснения многих, на первый взгляд, непонятных явлений.

Убийство Кирова многим показалось громом среди ясного неба. Многих оно заставило не на шутку встревожиться. Очень выразителен уж был тон последовавших за убийством траурных митингов и собраний. На них впервые зазвучал во весь голос мотив «классовой бдительности», призыв к беспощадности в отношении к «врагам народа». Речи ораторов были преисполнены пафоса гнева и мести. А то, что этот пафос, в отличие от семнадцатого года, носил характер казенности,

 

искусственности и официальности, ничуть не умаляло заключавшегося в нем ужаса: организованное устрашение действовало не меньше, чем стихийный страх.

Новый курс, предчувствуемый всеми, кто хоть сколько-нибудь разбирался в направлении советской политики, наступил, однако, не сразу — для него требовалась, как будто, раскачка. Даже репрессии, последовавшие непосредственно за убийством Кирова, поразили своей относительной мягкостью.

Что значил расстрел какой-то сотни «контрреволюционеров», «диверсантов», «шпионов» при масштабах большевистского террора?

Но ждать пришлось не долго.

Началось с новой, небывалой еще по размаху чистки партии и государственного аппарата, проводившейся теперь без прежней помпы и по очень скромному, как будто, поводу «проверки партийных документов», «наведения порядка в партийном хозяйстве».

Новая чистка породила настоящую вакханалию «разоблачений» и «заявлений». Заслуги того или другого члена партии, рядового советского гражданина измерялись количеством поданных им «заявлений», изобличавших или компрометирующих других членов партии или советских граждан.

Никаких обвинительных доказательств при этом не требовалось. «Где говорит классовое чутье, доказательства излишни», — сказал член партии Каминский, научный сотрудник Украинской Академии Наук в Киеве, на одном политическом собрании, когда у него потребовали хоть каких-нибудь доказательств по обвинению в контрреволюции другого научного работника — профессора К. Копержинского.

А секретарь партийной организации той же Академии Белоусов подвергся на страницах киевской газеты обвинению в «потере классовой бдительности» зато, что потребовал доказательств от одного из авторов многочисленных «компрометирующих заявлений».

Количество поданных отдельными лицами «заявлений» или количество «разоблаченных», «раскрытых» ими лиц в отдельных случаях измерялось сотнями.

Секретарь киевской городской организации партии пытался даже установить что-то вроде минимальной нормы

 

разоблачающих или компрометирующих заявлений: на каждого члена партии приходилось от пятидесяти до ста!

К чему сводились эти «разоблачения»?

Обвиняли в «сокрытии социального происхождения», «умалчивании о прошлой деятельности», «принадлежности к бывшим политическим партиям», «участии в политической оппозиции», «перерождении», «потере классовой бдительности», «пособничестве классовому врагу», «национализме», «троцкизме», «извращении генеральной линии», «моральном разложении» и т. д.

Большинство этих обвинений было настолько расплывчато и неопределенно, что их нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. Подтверждения обычно и не требовалось, а опровергать было даже опасно, так как это считалось «недостатком самокритики» или «зажимом критики».

Нечего и говорить, какой повод для всевозможных злоупотреблений, коррупции, сведения личных счетов, личной мести, мелкого карьеризма и прочего давала подобного рода практика.

Здесь нужно особенно отметить усердие, с каким молодые и ниже стоящие чины партии пытались «разоблачать» «партийных вельмож»: в этом «восстании» партийных низов против верхов кроется одна из глубоких причин последующих событий.

«Разоблачения» — в форме ли письменных заявлений, в видели выступлений на специальных собраниях или статей в прессе, влекли за собой ряд неприятных последствий для разоблачаемых.

Обычно их исключали из партии с одновременным «снятием с работы», причем каждому из них «прикреплялся» соответствующий «ярлык», т. е. давалась политическая квалификация, делавшая невозможной какую бы то ни было деятельность.

В советских условиях огосударствления всех источников снабжения и заработка, это делало невозможным и самое существование.

Людей с такими ярлыками появлялось много: «троцкисты», «бухаринцы», «перерожденцы», «националисты», «правые», «пособники врага» и т. д. Все это были кандидаты на арест и ликвидацию.

 

Для интеллигенции, технических специалистов и артистов, для научных работников всех званий и категорий новая чистка, как и прежние, влекла за собой новую волну «проработок», «критики» и «самокритики».

Процедура «проработки» напоминала процедуру обычной чистки, с той только особенностью, что здесь ко всем обвинениям присоединялось обвинение и в «методологических ошибках», и во «враждебной идеологии», и в «отступлении от классиков марксизма-ленинизма» и пр.

Застрельщиками проработки выступали преимущественно представители молодого поколения — ассистенты, доценты, студенты, которые вели наступление на старших: классовая борьба в советском преломлении.

Из прежних проработок самой страшной была волна 1931—1932 годов, последовавшая за известным письмом Сталина в редакцию журнала «Пролетарская Революция».

В этом письме Сталин обвинял советских ученых в аполитичности, отставании от задач и темпов советского строительства и требовал полного подчинения науки и, в конечном итоге, всех областей духовной жизни и творчества задачам и целям партийной политики.

Волна 1931 — 1932 гг. меня лично затронула мало: тогда я не принадлежал еще к «старшим», но вышел уже из разряда «молодых». Вследствие этого я и сам не подвергся проработке, и не был привлечен к активному участию в проработке своих коллег.

Обошлось пустяками.

На этот раздело обстояло много серьезнее: мне предстояло сделаться мишенью самых ожесточенных нападок и пройти все стадии проработки — вплоть до последней, т. е. ареста.

Моя проработка достаточно типична, чтобы вспомнить о некоторых ее подробностях.

Началось с того, что в университетской газете появилась статья под таким выразительным заголовком: «По ошибке или умышленно?»

В этой статье один из моих слушателей — кстати сказать, на редкость неспособный и почти полуграмотный студент, делавший карьеру только своей «активностью» и вознесенный потом на самые высокие ступени партийной иерархии — взял под защиту будто бы обиженную мною Жанну д'Арк...

 

Дело в том, что в своей лекции я назвал французскую героиню «экзальтированной и психически неуравновешенной», тогда как генеральный секретарь Коминтерна тов. Димитров незадолго до того, в своей последней речи, заметил, что коммунисты не позволят фашистам присвоить себе монопольное право на почитание этой великой героини в борьбе французского народа за свою свободу.

Происходило это в 1936 году. Год-два тому назад советский историк не посмел бы вообще назвать в своих лекциях имя Жанны, если бы он не хотел навлечь на себя обвинение в «идеализме».

Во-первых, в историческом процессе нет места для «героев» или «героинь», во-вторых, в истории «классовой борьбы» нет места для таких событий, как Столетняя война, а если бы имя Жанны д'Арк и могло бы быть названо, то не иначе, как в виде иллюстрации к «характеристике» средневековых суеверий, «реакционной роли церкви, прибегающей к самому наглому обману масс, для этого пользующейся разными шарлатанами и душевнобольными».

Но так было год или два тому назад. А теперь Столетняя война заняла видное место в исторических программах.

Жанна д'Арк превратилась в национальную героиню. Сама коммунистическая партия взяла под защиту ее авторитет от посягательства «буржуазного профессора».

Это — подлинный факт, как и все, о чем здесь рассказывается.

История с Жанной д'Арк испортила мне немало крови, но она была только началом. Между прочим, аналогичный с Жанной д'Арк — хотя и в несколько другом роде — случай имел место и с моим коллегой, профессором Брачкевичем.

Говоря своим студентам о Макиавелли, он сослался на весьма лестный о нем отзыв К. Маркса.

А в то время верховный прокурор Советского Союза тов. Вышинский в своей обвинительной речи против «участников правого блока» приписал этим последним, наряду с разными грехами и преступлениями, также и «макиавеллизм».

Профессор Брачкевич не удосужился еще прочитать номера газеты, где излагалась речь Вишневского, как его обвинили в игнорировании высказываний партийных вождей и, следовательно, в аполитичности.

 

Впрочем, таких случаев было много.

За Жанной д'Арк последовала для меня история с Мидасом. Приведя этот миф в качестве какой-то иллюстрации, я допустил неточность в изложении подробностей, вернее, рассказал малоизвестный вариант о судьбе Мидаса.

Между тем, Сталин в своей последней речи, говоря об отрыве партийного руководства от масс, привел для сравнения известный миф об Антее.

Моя критика — в данном случае мой собственный ассистент, типичный представитель молодой генерации, наступающей на старую — бросил мне обвинение такого рода.

В то время, как вождь партии «гениальный, мудрый» и т. д. товарищ Сталин пользуется античными мифами для подтверждения своих выводов, буржуазный профессор Штеппа позволяет себе обращаться с ними (мифами) столь небрежно, что искажает в своих лекциях их содержание.

Следовательно, для профессора Штеппа авторитет вождя не имеет значения, и т. д. в этом роде.

Это похоже на анекдот, но сколько подобных анекдотов можно было бы рассказать из истории описываемого периода советской жизни!

Не успел я залечить раны от Жанны д'Арк и отдышаться после Мидаса, как снова подвергся жестокому обвинению — в игнорировании постановления наивысших советско-партийных органов, а именно: в своем изложении я привел несколько не вполне обычных, а по мнению моих мало компетентных критиков — неверных хронологических дат, вопреки, следовательно, постановлению ЦК от 20 мая 1934 г. о преподавании истории, требовавшему к хронологии особого внимания.

Наконец, наступление на меня началось по всему фронту. Осенью 1937 года в течении многих длинных вечеров меня подвергали жестокой проработке. В моих печатных трудах, в моих лекциях и докладах были обнаружены одновременно и «троцкизм» и «буржуазный национализм», и «преклонение перед буржуазными авторитетами», наряду с «игнорированием наследия классиков марксизма-ленинизма», и многое другое в таком же духе.

В роли критиков выступали преимущественно мои ассистенты и, отчасти, слушатели. Под конец стали уже слышаться

 

и голоса «распни его» или, на советском языке, «требование организационных выводов» — снятие с работы и даже ареста.

Моя обреченность стала для меня очевидной.

Между тем, волна чисток и проработок переходила уже в волну массовых арестов, охвативших все круги населения, но, в первую очередь, представителей командной верхушки в партии, армии, государственном и хозяйственном аппарате, высшей школе и научных учреждениях.

Массовые аресты начались уже в 1936 г., но своего апогея они достигли только в середине 1937 года, причем эти аресты отличались от арестов прежнего времени именно тем, что им подвергались на этот раз люди известные, видные, а не только какие-нибудь «обломки прошлого», «контрреволюционеры», «антисоветские элементы», «кулаки» или «буржуазные спецы». Аресту подвергались и самые, что ни на есть, крепкие большевики, вожди, партийные вельможи, занимавшие наиболее ответственные посты в государственном или партийном аппарате.

Главным содержанием обвинения, насколько это могло стать известным, был «шпионаж в пользу одной из капиталистических держав». Дело в том, что Сталин в одной из своих последних речей призывал к классовой бдительности, сказал, что капиталисты засылают а Советский Союз тысячи своих агентов — шпионов и диверсантов, а один шпион может-де принести больше вреда, чем целый неприятельский корпус.

Это и дало повод искать везде и всюду иностранных шпионов. НКВД не находило ничего более подходящего для расправы, как обвинение в шпионаже.

Оказалось, что миллионы советских граждан разного общественного положения, национальности, возраста, пола, партийных и беспартийных, военных и штатских, образованных и необразованных, служили наемными или добровольными агентами иностранных разведок.

Не один, а много настоящих корпусов можно было бы образовать из этих «шпионов», попавших в годы «ежовщины» за решетку тюрем или в лагеря НКВД.

Каждый день приносил известие об исчезновении какого-нибудь секретаря обкома, председателя исполкома или наркома.

Официальных сообщений об этом, разумеется, не было. Обычно, заключить об этом можно было по косвенным, но

 

совершенно неоспоримым данным — таким, как снятие портретов того или иного «вождя» в учреждениях, где они раньше красовались, упорное замалчивание его имени в прессе или, наоборот, появление этого имени с таким эпитетом, как «враг народа», или что-либо подобное.

Так или иначе, аресты не оставались секретом, и о них узнавали на другой же день — аресты происходили, обычно, ночью.

Происходили аресты непрерывно, количество их все более нарастало. Особенные вспышки их были связаны с большими судебно-политическими процессами: процессом маршала Тухачевского и других участников «военного заговора» (весной 1936 года), процессом «троцкистско-зиновьевского блока» (ранней осенью 1937 года), процессом «правого блока» (весной 1938 года) и другими.

Каждый такой процесс служил как бы сигналом к новой волне массовых арестов, прокатывавшейся от угла к углу огромной страны и захватывавшей все без исключения слои общества.

Нельзя не упомянуть о впечатлении, которое эти чистки производили на советское население. Никто не принимал всерьез обвинений, предъявлявшихся на процессах, а в самых процессах видели только средство расплаты.

Но что для большинства оставалось загадкой, это — поведение самих обвиняемых. Почему они признавали себя виновными во всех возводимых на них обвинениях? Почему не делали даже попыток оправдываться? Откуда их непонятная покорность?

Вопросы эти поставил и известный антифашистский писатель Лион Фейхтвангер в своей книге «Москва. 1937 год».

Существовали разные попытки ответить на эти вопросы, но все они были неудовлетворительными. И для меня лично эти вопросы оставались нерешенными до самого своего ареста: я, как и многие другие, не знал, что ларчик здесь открывался очень просто. Правда, и раньше мне уже приходили на память средневековые процессы о ведьмах, но аналогия казалась жуткой. Только позже я убедился в том, что и в данном случае оказалось, что «история — всегда одно и то же, хоть и по-иному».

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год занимает особое место в истории большевизма. И не в моей только памяти

 

оставил он неизгладимый след... Страшный год! С каждым днем становился уже круг знакомых, оставшихся на свободе.

Все чаще доходили известия об арестах далеких и близких лиц. Каждую ночь, идя ко сну, советский гражданин спрашивал себя, где встретит его утро? Всякий гудок проезжающей машины отдавался в душе ужасом. Потолок дрожал над каждой головой.

Это была «ежовщина»!