СЕСТРИЦА РОЗА

Я остался лечащим врачом. Больные размещались в двух старых бараках, их число доходило до полутораста. Медицинского персонала не хватало. Среди больных оказался старый врач, перенесший тяжелую дистрофию, официально дисквалифицированный. Я попробовал дать ему работу фельдшера, но он уходил с работы, с врачебными назначениями не считался, сплошь и рядом давал больным лекарства за кусок хлеба. В это время завхоз сообщил мне, что у него в качестве подсобницы по хозяйству и на кухне работает медсестра-фронтовичка, наша землячка, ленинградка, кажется, толковая. Я решил познакомиться с ней поближе, стал расспрашивать. Это была молоденькая, очень бой-

кая девушка, одетая, как все, в тряпье, небольшого роста. Коротко остриженные прямые волосы, живое личико с приподнятой верхней губой придавали ей детский вид (по медицинской терминологии — «инфантильная губа Маттеса»). Разговорились как земляки. Жила на Васильевском, с матерью, сестрой и дедом, на 15-ой линии, лечилась в поликлинике, которой я руководил.

Дед работал мастером на заводе. Он был сердитый, и ребята его дразнили: «Дверь открывается, чудо является — пузом вперед — дедка идет!» Отец уехал и жил отдельно, где-то в Сибири, я спросил, почему при русской фамилии (Иванова) и отчестве (Михайловна) ее назвали Розой. Объяснила, что так решила мать, бывшая председателем завкома. Тогда вошли в моду «общественные крестины» на заводе и ее назвали в честь Розы Люксембург. Окончив школу, она работала на заводе в лаборатории. Когда началась война, в числе других комсомолок пошла на курсы медсестер, рассказывала, как их обучали военному делу, заставляли ползать по мокрой траве в Александровском саду. Все ее рассказы перемежались шутками, смехом, а то и какой-нибудь песенкой.

По окончании курсов ее зачислили в полк, отправили на фронт, в боях под Лугой она была ранена в ногу и доставлена в один из ленинградских госпиталей. Когда она оттуда выписалась, Ленинград уже был в блокаде, кругом голод, холод и артиллерийские обстрелы. Роза с юмором рассказывала, как с подружкой ходила за хлебом, как они в промежутках между падением снарядов бежали по улице и прятались в подъездах. После взрыва очередного снаряда — опять пускались бегом, до следующего подъезда. Людей умирало много, на санках их так же, перебежками возили в Александровский сад и там оставляли. Все эти блокадные картины родного города глубоко и остро волновали меня.

Когда удалось эвакуироваться, они с матерью попали на юг Украины. Роза поступила медсестрой в сельскую больницу, мать — в ту же больницу прачкой. Вскоре пришли немцы, в их селе расквартировался в здании школы итальянский госпиталь. Немцев в нем не было. Немецкая комендатура расположилась в 30 км в райцентре. Всех комсомольцев вызвали в эту комен-

датуру, зарегистрировали, поставили на комсомольских билетах печати со свастикой и отпустили.

Соседство итальянского госпиталя не удручало, итальянцы оказались приветливыми, живыми, веселыми. Начальником госпиталя был старый профессор, и Розе не раз приходилось обращаться к нему с просьбой отпустить для своей больницы медикаменты и перевязочный материал. Профессор сердился, кричал, жестикулировал, топал ногами. Она терпеливо ждала, когда он успокоится, и каждый раз получала его разрешение. Я спросил, были ли среди итальянцев явные фашисты. Она ответила, что нет, разве только один, Ренато Нори. Так же, как начальник госпиталя, он любил кричать и топать ногами, итальянцы смеялись над ним и называли «попом».

Роза подружилась с итальянцем Франко, зубным врачом, который выручал наших больных, а Роза помогала ему чистить картошку на кухне. Оба они любили петь. У нее был низкий, красивого тембра голос, и она мастерски им владела. И знала, кажется, все песни того времени, как популярные, так и концертные. Песни и сблизили ее с Франко. Я спросил, пели ли они что-нибудь вместе, в два голоса. Как правило, нет. Она пела русские песни, он — итальянские. Вместе петь приходилось редко, что-нибудь вроде «Аве Мария» и «Санта Лючия» — она пела русский текст, он — итальянский. Я спросил, многие ли из итальянцев пели — говорят, у них хорошие голоса. — Нет, голоса обычные, прекрасно пел только Ренато Нори. Скорее всего, он был профессиональным певцом.

Я поинтересовался, были ли поблизости немцы. Нет, сказала она, не было. Стояла в 15 км немецкая школа летчиков, воспитанники которой приходили к ним вечерами, ухаживали за девушками. Курсанты выглядели, как на подбор: интеллигентные, с иголочки одетые, достаточно знали русский язык. К нашим девушкам они были очень внимательны, приветливы, каждый раз приносили либо фрукты, либо цветы. — «Я знала, что если, придя с работы домой, вижу на окошке яблоко или апельсин, шоколадку, цветы, значит, у меня был Франко». Говоря об этом, Роза расстроилась и с болью спросила: «Почему наши парни не умеют так красиво ухаживать? Всегда грубы, хамят... За всю свою жизнь я только и видела красивого, что в оккупации», — и рас-

плакалась. Я про себя улыбнулся ее выражению «за всю свою жизнь»—не так уж много она прожила. И все же...

Потом пришли наши войска, прогнали итальянцев и немцев. Командиром дивизии наших войск оказался бывший командир полка, где она служила и была ранена. Он взял ее к себе в часть. А ее дружок Франко попал в плен. Она хотела передать ему что-нибудь из продуктов, но ей не позволили и обругали за помощь  фашистам.

После боев санитарная часть дивизии подбирала разбросанных в округе раненых. Сама Роза на третий день нашла в зарослях тяжело раненного певца Ренато Нори. Левая рука его почернела от гангрены, сознание путалось, температура была высокая, двигаться он не мог. Она попросила в дивизии взять пленного в санчасть, но ей ответили: «Нам своих девать некуда, а ты еще хочешь фашистов класть».

   Наступление продолжалось, войска продвигались вперед. Вскоре Роза узнала, что ее мать уехала в Ленинград, а через полтора месяца и сама она получила отпуск и направление к новому месту работы. В Ленинграде кроме матери жила и сестра Розы, партийная активистка и ставшая к тому времени директором какого-то большого предприятия. В пути, совсем уже недалеко от Ленинграда, у пассажиров стали проверять документы. Дело было ночью. Роза спросонок подала всю пачку документов, какие у нее были. Среди них оказался и комсомольский билет с печатью немецкой комендатуры. Печать со свастикой привлекла внимание проверяющих, вызвала подозрения, не является ли Роза немецким агентом. Ее арестовали, запросили справки из части. Отзывы пришли хорошие, прокурор не дал согласия на арест. Следствие продолжалось, но уже в другой форме. Следователь кричал, грозил оружием, пугал. Она возмутилась его поведением и заявила, что так грубо не обращались с ней даже в немецкой комендатуре. Этого было достаточно для обвинения в восхвалении немцев и дискредитации советских органов. Ей дали срок в пять лет заключения в лагере. По тем временам это считалось незначительным наказанием, как шутя говорили, «детским». 

И вот она здесь...

Все это она рассказала мне постепенно, с бытовыми подробностями, воспоминаниями о людях и вперемешку с пением вполголоса всех песен военного времени.

Она была всегда удивительно жизнерадостна и приветлива, больные и сослуживцы ее любили, но начальству это почему-то не нравилось. Ее обвиняли во всех грехах и в близости со мной. Меня же обвиняли в том, что я подбираю себе персонал из земляков, ленинградцев. Я отвечал, что подбираю не земляков, а хороших работников, а в том, что хорошие работники оказываются ленинградцами, я не виноват.

Летом в лагере начались сенозаготовки и на эту кампанию мобилизовали работников из разных учреждений и предприятий. Дали разверстку и нам, Сангородку. Наше начальство включило в этот список Розу. Я просил ее не посылать, ссылаясь на то, что она физически слаба, туберкулезница, что там от нее пользы не будет, а здесь она нужна. Наше начальство отказало в моей просьбе. Тогда обратился к начальнику Санотдела Ольге Николаевне Шелковец. Та стала укорять меня в том, что я слишком забочусь о Розе, что я делаю это из-за интимной близости с ней, из-за сожительства. Когда я с возмущением ответил, что нелепо обвинять меня в связи с девчонкой, которой я в отцы гожусь, то услышал в ответ: «Уж больно любящий отец...»

Ее отправили. Когда она вместе с другими уезжала на грузовой машине из Сангородка, провожать ее вышла целая толпа больных, видимо, душевно расположенных к ней. Начальство с возмущением указало мне на это, точно я был я тут виноват. Из любопытства я сосчитал, сколько среди провожающих оказалось моих больных. Оказалось 38 человек.

Через несколько дней я встретил на Поселке хирурга, который, смеясь, заявил мне: «Ваша Роза попала ко мне — где-то по дороге на сенокос упала в яму на сломанное дерево и повредила ногу. Мы во-о-т такую щепку вынули из бедра», — он показал пальцами ее размер, 8-10 см. «Ну и где она теперь, у вас?» — спросил я. «Да нет, — ответил, улыбаясь, он, — отправили на сензаг». — «Как же с такой ногой она могла идти?» Хирург опять улыбнулся: «Отправили верхом».

Месяца полтора не имел я сведений о ней. Потом привезли ее в Сангородок и положили с температурой 39-40 градусов, с обострение туберкулеза. По выздоровлении она в моем отделении больше не работала, но из виду я ее не терял. Вести себя она после сензага стала иначе. Однажды на дежурстве при обходе с надзирательницей отделения и бараков мы увидели ночью, около часу, что ее койка пуста и аккуратно заправлена, т. е. она и не ложилась. Утром, встретив Розу, я ей сказал, смеясь: «Прибежала мышка-мать, поглядела на кровать...» Роза смущенно закончила: «Ищет бедного мышонка, а мышонка не видать». Я сказал, что мне-то все равно, но Ольга Петровна, старшая надзирательница, видела, что койка аккуратно заправлена, что она и не ложилась, а где была, неизвестно.

Вскоре Роза забеременела. Со мной она не откровенничала, только потом, когда стало много разговоров, она написала мне что-то вроде покаянного письма, в котором сообщила, с кем она сблизилась. Ввиду особой интимности письма я его сразу уничтожил, хотя меня самого не раз обвиняли в близости с ней.

В это время уже началось смягчение режима и некоторых освобождали. Роза рассчитывала, что ее сестра, занимавшая какой-то видный пост в Ленинграде, поможет ей хорошей характеристикой в досрочном освобождении. Ответ от сестры не утешил ее. На мой вопрос, что та пишет. Роза ответила: «Одни нотации, укоры, а кончает словами: «Ты напиши товарищу Сталину, может быть, он простит тебя».

Вскоре Розу как беременную отправили на сельхозработы в Кедровый Шор. Она родила мальчика, но выжил ли ребенок, не знаю. Сблизилась же она с человеком средних лет, за которого впоследствии вышла замуж. По профессии он был музыкант, скрипач, по фамилии Чайковский. По освобождении они уехали в Нальчик. Там она работала в больнице, он в школе. Получил я оттуда только одно письмо и дальнейшей ее судьбы не знаю.