Таруса
19 февраля 1958 г.
Глава четвертая
ТАРУСА
(1954—1957)
Годы 1954, 1955, 1956, 1957 прошли спокойно. В стране после «культа личности» режим стал человечнее. Условия жизни медленно, но налаживались. Питание «рвотиками и кавардашками» отходило в прошлое. И даже в Тарусе стало как-то обстраиваться, заботиться о благоустройстве города, приводить в порядок шоссе до Серпухова. И в Москву стало возможно доехать не за 12 часов, как раньше, а за три с половиной, за четыре часа. Много последнему делу помог своею статьею в «Правде» писатель К.Г.Паустовский. Он купил в Тарусе полдомика и обратил на нее внимание властей предержащих.
Поселился в Тарусе в эти годы и мой давний приятель Георгий Владимирович Нашатырь. После Петербурга, Парижа, Москвы, Соловков, Кеми, Медвежьей Горы и Колымы он бросил свой якорь недалеко от меня. Это мой самый милый и желанный собеседник. Только десятилетия лагерей не прошли ему даром. Человеческое сердце все же имеет пределы своей выносливости...
За эти годы в моем дневнике имеется ряд записей о хорошо проведенных летних месяцах с чудесными людьми, когда имели место и хорошая шутка, и серьезная музыка.
Опять прибился к нашему берегу Евгений Сергеевич Медведев. Теперь он профессор в Медицинском институте, но скрипку не бросает. Наша дружба с ним тянется с 1922 года.
В сентябре умерла Ольга Александровна Павловская. Это был верный и преданный друг. Вспоминаю ее квартиру в первый год нашего знакомства в Мерзляковском переулке. Громадная комната по стенам сплошь покрыта прекрасными картинами. Бронза, много часов, чудесная мебель. Ну, а потом постепенно картины и вещи начали таять. Стало сдавать и здоровье. Тяжелы были годы войны.
В ноябре умерла Александра Николаевна Ушакова, вдова академика Д.Н.Ушакова и близкий человек К.Н.Игумнова.
Я был на ее отпевании в такой памятной мне квартире. Посидел несколько минут в комнате Константина Николаевича. В ней еще остался ряд вещей, принадлежащих ему. Его бюст, его знаменитые часы. На камине его керамика.
Умер и Абрам Маркович Эфрос. Сосед по Вспольному переулку. Желанный гость в Алабино. Благожелательный и расположенный к добру человек. Хоронило Эфроса много народу, и это была справедливая дань крупному искусствоведу и хорошему человеку.
Наступил 1955 год.
В феврале мы отпраздновали золотую свадьбу брата Луки Михайловича и его жены Анастасии Петровны. Юбиляры сидели во главе стола старые, седые, но еще достаточно шустрые. Только сест-
ры и я были свидетелями в 1905 году в Старом Осколе их свадьбы. Чего, чего только не вспомнилось в этот вечер.
Причудливо складывается жизнь человеческая. И по какому закону одним суждено уцелеть, другим погибнуть? Какая это рука одних щадит, других уничтожает? Это тайна жизни, которой никогда не разгадать.
Возвращались мы из гостей поздно. Живем мы друг от друга, недалеко, и решили подышать свежим воздухом и пройтись пешком. Ночь была не холодна, тиха. Мы были на радостном подъеме. И жизнь в эти минуты казалась легкой и веселей.
А на утро у Ани боли в ноге, высокая температура, и определился глубокий тромбофлебит.
Много тревожных и печальных дней пережили мы. Мне выпало быть, впрочем, медсестрой, сделкой. И видит Бог, с какою охотою и любовью нес я эти обязанности. Очень помог нам в эти дни болезни Иван Сергеевич Тургенев. Оставаясь одни целыми днями, мы перечитали все его романы и ряд повестей. Это было прекрасное лекарство.
В конце мая Аня уже смогла выехать в Тарусу.
Лето в этом году выпало сухое и жаркое. В саду у меня пышно, цвели розы. Было много ягод, вишен, спаржи, цветной капусты. Жили с нами: Н.П.Вревская, С.В.Герье и Г.И.Телепнева. Все или к семидесяти, или за семьдесят. Но это не мешало нам радостно воспринимать жизнь и с сожалением провожать каждый прожитый день.
Но если небо над нашим домом и садом было безоблачно, то вовсе не таким оно было в мире. Продолжающаяся холодная война грозила ежедневно обернуться войной настоящей. И этот страшный призрак то вырастал, то сникал, но не исчезал совершенно.
У Тютчева есть стихотворение в четыре строки «Последний катаклизм». Вот таким катаклизмом рисовалась нам грядущая беда:
Тогда пробьет, последний час природы.
Состав частей разрушится земных,
Все зримое опять покроют воды
И Божий Лик изобразится в них.
Этим же летом приехал в Тарусу на четыре дня Сергей Николаевич Коншин. Это было событием и для него, да и для нас.— С 1932 года пробыл он на Колыме. Затем в каких-то глухих местах под Свердловском. И лишь последние два-три года живет в Петропавловске в Северном Казахстане. Я выезжал встретить его в Москву, и всем нам хотелось обласкать его и побаловать. Долгие годы лагерей и ссылки сказались на нем излишней робостью и внезапной задумчивостью и тревогой.
Очень ласково обошлась с ним С.В.Герье. Она даже села играть с ним в четыре руки сонаты Бетховена и послала потом в Петропавловск нужные ему ноты.
Аня вернулась в Москву в половине октября, а я, как всегда, остался на осенние работы в саду.
24 октября 1955 г. (из дневника). Встаю рано. Пишу письма. В полдень выхожу в сад и с небольшим перерывом на обед остаюсь в нем до глубоких сумерек. Погода стоит отличная. Вечерами прочитал «Золотую розу» Паустовского. Он мастер небольшого рассказа. Много путешествовал, много знает, много видел, и читать его всегда интересно. Сейчас на руках у меня «Жизнь Николая Лескова». Написана она его сыном Андреем — Дронушкою. Судьба книги очень сложна. Десятки лет ее не печатали, и только счастливый случай сберег ее нам. Я всю жизнь читал Лескова и всегда интересовался им лично. И книга эта полностью удовлетворяет этот интерес, но читается она не легко. Язык книги своеобразен и труден.
16 ноября. Ночью выпал снежок. Деревья покрыты инеем. Ни с чем не сравнимая естественная декорация. Отошли Октябрьские праздники. Марианна приехала ко мне на эти дни с компанией студентов-энергетиков в 21 человек. Было так — пляши, хата, пляши, печь,— хозяину негде лечь. Весело, шумно, молодо. Все физкультурники, закалены, не неженки. Просты в обращении, и что мне особенно отрадно отметить — никто из них не курил и не пил водки.
Возможно, что эта новая порода людей будет специалистами «узкого профиля», не будет иметь широкого общего развития... Не беда, лишь были бы здоровы и телом, и духом.
Гуляя в окрестностях Тарусы, студенты натолкнулись на целое поле неубранной кукурузы, уже сильно подмороженной. До сих пор колхозы не вырыли картофель. А осень стояла сухая, теплая. Ходит такая частушка:
Я с миленочком гуляла от утра и до утра,
А картошку нам копали из Москвы инженера.
Очень скудно с продуктами в Тарусе. И не то, что в этом году, а все годы. В магазинах кроме консервов и водки нет ничего. К «Октябрю» какая-то часть населения с боем получила по поллитра подсолнечного масла и по килограмму сахару. Белого хлеба нет и в помине.
Наступил 1956 год.
Двадцатого февраля отпраздновали восьмидесятилетие брата Луки Михайловича. Этот бывший крупный коммерсант, богач и по сие время не растерял своих даров ума и сердца. Он много читает и с большим разбором. Внимательно следит за жизнью в стране. Самостоятелен в своем мышлении и восприятии сущего. Не брюзжит. О, нет. Он давно пересмотрел установки прежней жизни, внимательно прочитал Ленина, считает себя его последователем и хочет только одного — большей честности в руководстве и труде.
На майские праздники приехали ко мне в Тарусу Толстые — Сергей Сергеевич с женою Верою Хрисанфовной. В Москве мы встречались неоднократно, и я бывал у них каждый свой приезд в Москву. Он — профессор английского языка в Институте международ-
ных отношений. Она — переводчица. Это очень милая и дружная пара. Религиозная, скромная, не совсем обычная в общем понимании этого слова. И обстановка их квартиры со старыми семейными портретами, старою мебелью, книжными шкафами и видами (маслом) Ясной Поляны — тоже выпадает из общего ряда. Сергей Сергеевич несколько восторжен и суетлив, скороговорчив. Вера Хрисанфовна — покойна. Нетороплива, и в ней наблюдается какая-то застарелая усталость. Надломленность.
Их записи у меня в тетради для посетителей отражают их очень ярко.
Сергей Сергеевич размашистым, порывистым почерком, написал:
«Чего хочет сердце человеческое? Оно хочет прежде всего тепла и ласки. Трудно представить себе большое тепло и большую ласку, чем, которые дает Михаил Михайлович.
Чего хочет душа человеческая? В наше время душа человеческая, может быть, хочет больше всего — покоя, отдыха...
Чего жаждет ум человеческий? Он жаждет больше всего умной сочувственной беседы, беседы с таким собеседником, который и слушает, и сам говорит...
Чего, наконец, жаждет тело человеческое? Увы, столь многого, что это трудно перечислить...»
Я не заканчиваю вопросов ответами — это неумеренный панегирик мне».
Вера же Хрисанфовна написала следующий отрывок из Вальтера де ля Маре:
Мир твоим путям,
Мир твоим очам,
Мир душе твоей
В вечном часе пробужденья — я цветок мгновенья,
Мир в душе моей...
В один из вечеров Сергей Сергеевич, по нашей просьбе, рассказал, что помнил о своем великом деде — Льве Толстом. В год смерти деда С. С. было тринадцать лет, и встречи его с ним не были часты. Нового о Льве мы ничего не узнали, но бытовые черточки и то, как Лев Николаевич, приехав в Москву и навестив своего внука, который жил у деда по матери, не пошел дальше кухни, а охотно, долго разговаривал с кухаркой, были интересны; было хорошо и то, как просто, я бы сказал аристократически просто, был построен рассказ Сергея Сергеевича.
В конце июня Толстые опять прожили у меня несколько дней. И опять это было интересно и содержательно.
Летом этого года было очень много музыки.
В Тарусе жила профессор Ленинградской консерватории, заслуженный деятель искусств Надежда Иосифовна Голубовская. Прекрасная пианистка и милая женщина. Она была близка к нашему
дому еще по прежней его хозяйке Софье Владимировне Герье. Она играла не только у нас, но мы упросили ее дать концерт и в местном Доме культуры. Концерт вышел на славу. Народу было полно.
Второй пианист и композитор жил от нас через дорогу — это Пантелеймон Иванович Васильев. Старый холостяк из хороших чудаков. Он очень пришелся к нашему дому и привязался к своим хозяевам — простым людям, которые его любовно за глаза называли «Пантюхой». Он мило ухаживал за нашими старыми дамами. Писал шутливые стихи и очень умело читал их. Композитор он был серьезный. На пустяки не шел. Локтей крепких не имел, да и с современностью был не в очень большом альянсе. Каждое утро приходил он к нам и неизменно играл Метнера, с которым его, кроме всего, связывало личное знакомство. Играл самозабвенно, отдаваясь музыке весь. Он многое мог рассказать, и интересно рассказать, о прежней музыкальной жизни. О Танееве, учеником которого он был, о Гедике, с которым дружил... Конечно, и он побывал там, куда Макар телят не гонял. Потерял свою комнату в Москве, жил по углам и зарабатывал уроками. Все эти невзгоды, к счастью, не испортили его общительного и веселого нрава.
К этим двум пианистам присоединились и две скрипки.
Подъехал на своей машине и стал «флигелем» в малиннике Евгений Сергеевич Медведев. А из Поленова, из дома отдыха приезжал несколько раз первый скрипач Большого театра Тросман. Поражала меня в нем разительная перемена в быту и во время игры на скрипке. В быту совершенно карикатурен. Но как только брался за скрипку — это был артист, вдохновенный и порывистый. Даже маленький его рост становился высоким. Его игра доставляла нам истинное наслаждение.
Во второй половине августа начался разъезд наших музыкантов и не музыкантов. Лето, по крайней мере для москвичей, окончилось. 24 августа езжала и Софья Владимировна Герье. Это лето она особенно была легка и светла. Старый человек, она была пленительна и внутренне, и внешне своею свежестью чувств, своею породистостью. Отец ее, Владимир Иванович Герье, профессор историк. Мать, рожденная Станкевич, портрет которой висел в кабинете Софьи Владимировны, пленяла своею красотою и «усадебным» благородством...
Сама Софья Владимировна десять лет прожила в Италии, была профессором итальянского языка в Институте иностранных языков и была теософкой. Первые годы эта ее теософичность с некоторым привкусом нетерпимого сектантства как-то стояла между нами. Но за последние годы это ушло. Софья Владимировна становилась все мягче, окрыленнее, и становилась нам все ближе и дороже. Особенно крепла дружба между нею и сестрою Анной Михайловной.
Итак, провожая Софью Владимировну в Москву, мы стояли на углу улицы, поджидая «Победу». Все были немного возбуждены, даже, быть может, немного излишне веселы и болтливы. Разлука не казалась долгой, не огорчала и обещала радость встречи. Подошла «Победа». Последние пожелания и поцелуи.
Увы, что нашего незнанья
И беспомощней, и грустней?
Кто сможет молвить: до свиданья,
Чрез бездну двух или трех дней?
31 августа Софья Владимировна скончалась.
От нас скрыли и болезнь С. В.— тяжелый инфаркт сердца, и ев смерть. И мы не присутствовали на ее похоронах. Это скрывание было не нужно, и потеря была не менее от этого тяжела. Особенно тяжело переживала эту смерть Аня. И я думаю, что ее последующее заболевание тахиаритмическим трепетанием предсердий связано с этим.
Ноябрь особенно был для нас тревожен. Не тревожилась, кажется, только сама больная. Это было прекрасно в ней. Что же касается меня, то вот тютчевские четыре строчки:
Все, что сберечь мне удалось
Надежды веры и любви,
В одну молитву все слилось:
Переживи, переживи!
К Новому году состояние Ани было таково, что ей позволили посидеть за новогодним столом и выпить... рюмку «боржома».
Наступил 1957 год. Мне пошел семьдесят пятый... Пора, пора кончать.
Эпиграф к этому концу беру опять у Тютчева:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы.
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
В середине января мы с Анею и Надеждою Васильевной Крандиевской выехали в Тарусу на «нах кур» и прожили здесь до конца февраля. Погода стояла чудесная. Мы ежедневно не спеша гуляли. Писали письма, читали. На нашей же улице это время пожили и Симоновы — Сергей Михайлович с Натальей Александровной. А к нам затем подъехал Е.С.Медведев. Опять два пианиста и скрипач. В зимние вечера особенно была приятна музыка. И особенно игра в четыре руки Симоновых.
А в конце марта, как полагается, посев в ящики левкоев, цветной капусты, помидоров.
Пасха в этом году была 21 апреля. Девятнадцатого апреля — день смерти Володи. В четверг на Страстной неделе я выехал в За-
горск и выехал оттуда после Пасхальной заутрени и обедни. Жил у Татьяны Васильевны Розановой...
Двадцать лет минуло со дня смерти Володи. Никогда не думал, что после него проживу так долго. Убрал его могилу. Посидел около нее. На кладбище больше не хоронят. Оно закрыто и постепенно приходит в большой упадок. А деревья у могилы очень разрослись несмотря на то, что их ломает каждый, проходящий мимо.
И вот что ждет могилу? И не нужно ли мне, пока жив, еще раз заняться прахом Володи?
Служба Страстной недели самая моя любимая. Она трогает меня до глубины души, до слез. Она сближает меня со всеми ушедшими и делает сопричастником жизни вечной... Я дни и ночи проводил в церкви. Устал, конечно, очень, но усталость эта была просветленной и радостной.
Домой на Вспольный вернулся я в семь утра. Все еще спали. Я тоже с наслаждением растянулся на своей постели. Комнаты на Вспольном были уже опустошены. Дело было в том, что Ирина месяц тому назад получила ордер на отдельную трехкомнатную квартиру, и нам сегодня предстояло перебраться туда окончательно. Бросать комнаты на Вспольном нам с Анею было очень и очень грустно. Тридцать пять лет прожили мы в них. Мы были молоды, въезжая в них, оставляем их старыми. Постарел и очень одряхлел и дом. Его лестницы и коридоры напоминают своею ободранностью ночлежку. В комнатах у нас постоянно текли потолки, и все же:
Переулок Вспольный, пять,
Нам из сердца не изгнать...
К вечеру мы были уже в новом жилище. Большие комнаты, цельные окна, светло, просторно. Круглые сутки горячая вода. Прекрасно оборудованная кухня, мусоропровод. «Жить, да веселиться». Район — юго-западная окраина Москвы, Воробьевы горы. Новый социалистический город. Восьмиэтажные громады расположены на широких озелененных площадках. Ни дворов, ни ворот, ни заборов. Скука однообразия. И какая-то жестокость и безжалостность в этих безымянных просторах, не то улицах, не то закоулках... Здесь уже не найдешь паперти церковной, маленького деревянного особнячка или какой-либо другой милой неожиданности.
К маю Толстые собрались со мною в Тарусу. 28 апреля я позвонил к ним. К телефону подошла Федосья Григорьевна, старая монахиня, их обслуживающая. Говорил я из автомата. Слышимость была очень плохая, но тем не менее я разобрал, что «Вера Хрисанфовна была в поликлинике, вышла оттуда, упала на тротуаре, и ее увезли в больницу. Сергей Сергеевич при ней в больнице».
На следующий день Вера Хрисанфовна скончалась.
* * *
Лето 1957 года в Тарусе шло своим порядком. Приезжали и уезжали милые, старые друзья. Постоянно живущими в доме были лишь Симоновы. В начале июля приехала Голубовская с дочерью ленинградского писателя Виталия Бианки — Еленою Витальевной. Несколько раз заходил Паустовский с женою. Лето текло приятно. Аня чувствовала себя прилично, интересы были разнообразны. В середине августа подъехал со своим «флигелем» Медведев, и разговоры на террасе за едою удлинились во много раз. Все не могли решить вопроса — почему так упала «порядочность» в человеке? Почему он так опустился? Или, как говорила мать (монахиня) царя Михаила Федоровича, после смутного времени «измалодушенствовался народ».
Двадцать седьмого августа я поехал в Москву, проведать Лихоносова. Нашел я его в прежнем его подвале на Большом Головинском пер. на Сретенке. Он приехал на лето из ленинградского Дома престарелых ученых.
Горестным вышло наше свидание. При первом же взгляде на Лихоносова было ясно, что он уже не жилец. Да он и сам понимал это и сказал мне: «Хочу умереть. Довольно. Уже соскучился о тех, кто там...»
Умер он 7 сентября. Похоронили на Ваганьковском кладбище. Я побывал на кладбище вместе с его дочерью и двумя внуками — пяти и семи лет. Чудесные мальчуганы, «посыпая дедушку песочком», неумолчно болтали. Это была непреоборимая сила жизни и радости роста. И я... около них с пятидесятилетним грузом дружбы с их дедом.
Сентябрь в Тарусе мы прожили втроем — Аня, Люба и я. Весть о смерти Лихоносова пережили вместе. Это была общая потеря. Мы не плакали. Мы молча просидели вечер при свете лампады. Огонек лампады прошел через всю нашу жизнь — от дней с матушкою. Не раз и не раз сидели мы с Лихоносовым у нее в комнате при трепетном свете... И это связало нас на всю жизнь.
Конец октября и ноябрь я провел в Москве.
Дни эти вспоминаются мне, овеянные грустью потерь сверстников, знакомых, соседей. Умерли один за другим: доктор Уколов, одного со мною выпуска, кронштадтец и очень милый человек.
Умерла Анна Павловна Поленова. Близкая по Тарусе. Крупная, красивая, с легким, доброжелательным нравом. Двенадцать лет мы дружили с нею.
Умер на Вспольном и наш сосед Михаил Петрович, с которым мы тридцать лет прожили без единого недоразумения...
И от этих потерь, следующих одна за другой, стало страшно и за близких, да и за самого себя... Мы ни у кого не были на похоронах. Это было свыше наших сил.
Как-то я в воскресный день проехал в Донской монастырь. Там открыт старый собор, времени царя Федора Ивановича. Служба под-
ходила к концу. Было очень много причастников (перед Рождеством, Филиппов пост). И шли они один за другим, сложив крестообразно руки на груди. Народ все простой и в большинстве не молодой («Религия простых и бедных людей»). А певчие время от времени тянули: «Тело Христово приимите, Источника бессмертного вкусите...».
А рядом крематорий. Парадно расчищена дорога. У подъезда машины. Пустой зал. У люка у открытого гроба небольшая толпа народа. Звучит орган. Гроб опустился. Народ повернулся к выходу. Как все комфортабельно, удобно. Без «Источника бессмертия»... Некоторые даже шапок не сняли у гроба.
Шестнадцатый век и вторая половина двадцатого. Но ведь можно их слить. Ведь веру в загробную жизнь, в источник бессмертия — кремация не исключает.
* * *
В начале декабря я с радостью вернулся в Тарусу. Здесь я себя не чувствую «оконченным человеком». В Москве я — пенсионер. Здесь — популярный и нужный населению врач, и день для меня здесь мал.
Девятнадцатого декабря получил от брата Луки письмо. Он писал:
«Дорогой Миша! Получил твое письмо. Спасибо. Но ты напрасно извиняешься, что не зашел. Расстояние между нами увеличилось и стало не так удобно меня проведывать. Да и дело наше стариковское, и скакать по автобусам и троллейбусам не так-то легко. Так что, в будущем не стесняйся в своих визитах и заходи, когда будешь близко от нас, тогда и поговорим о происходящем кругом нас. Ведь мы теперь только зрители.
Сейчас читаю Тарле "Талейран" и думаю, как он был умен и как это не вяжется со скаредностью в нем и страстью к приобретению. Зачем? Для того, чтобы оставить своим племянницам миллионы и, возможно, сделать их несчастными!
Много мы за это время нового прочитали и много страшного даже для нас, стариков, а что же думает молодежь, читая и живя под угрозой этой проклятой, войны? Впрочем, я не верю в нее и думаю, все это обойдется благополучно и люди заживут человеческою жизнью, не боясь просыпаться по утрам и не думая, ложась спать, проснуться вне сего мира — скорбей и ужаса.
Нового много ежедневно. Целыми днями просиживаю за газетами, а чувствую себя даже лучше, чем раньше. Вот-вот 82, и думаю, что пора и честь знать и очищать дорогу молодым. Боюсь, что мы уже мешаем им.
Будь здоров. Л.Мелентьев».
Двадцать первого, это было в субботу, к вечеру телеграмма от Ани: «Лука в тяжелом состоянии».
Наутро выехал в Москву. Дверь в квартире мне открыл Александр Александрович. Ни Ани, ни Ирины, ни Марианны не было дома.
«Смерть?..» — спросил я. «Да»,— ответил А.А. И мы молча разошлись по своим комнатам.
В этот день я не пошел на Трехпрудный...
Плохо себя почувствовал Лука в ночь с четверга на пятницу. В пятницу боли в сердце стихли. В субботу утром, обманув дежурящих, сам вышел в коридор. Выпил стакан чаю, а к полудню тихо скончался. Мы, Мелентьевы, не хвораем долго. Отец, матушка, сестры Паша и Оля, брат Федя — все «убирались» скоро. Не изменить бы нам трем, оставшимся, этой хорошей семейной традиции…
В гробу брат был благородно хорош.
Похоронили его на далеком подмосковном кладбище в Кузьминках. Похоронили молча...
Тридцать первого декабря встречали Новый 1958 год и праздновали день моего рождения. Родился я 18 декабря по старому стилю в 1882 году.
Ошибки нет — мне исполнилось семьдесят пять лет.