- 95 -

КАТОРГА В ГОДЫ ВОЙНЫ

 

23 ИЮНЯ 1941 года наша бригада вышла на работу в ночную смену, как обычно, сопровождали развод два конвоира. С приходом па рудник все заключенные рассыпались по своим местам, каморкам в ожидании разнарядки. Затем бригадир и мастер давали каждому заключенному поручение-задание: бурильшикам, крепильщикам — свое, откатчикам и отгребщикам — особое поручение, выкатить на-гора всю руду и горную массу из забоя: после взрыва и подготовить рабочее место для бурильщиков. Хочешь не хочешь, можешь не можешь, а девять-десять вагонов руды или породы из забоя погрузить вручную с подошвы и вывезти на-гора заключенный обязан.

В час ночи 23 июня 1941 года пришла ночная смена вольнонаемных рабочих, бывших заключенных. Они и сообщили нам, что по радио передавали, что фашистская Германия начала войну против Советского Союза, бомбила крупные города: Киев, Одессу, Севастополь, Минск.

Это сообщение многих ошеломило, повисла тишина. Нужно было сообразить, как нам вести себя в этой обстановке. Мы понимали, что ничего хорошего в жизнь зэка война не принесет. Договорились между собой, что из нашей бригады никто первым рассказывать о начале войны не должен. Это опасно, могут создать «дело» о распространении контрреволюционных, клеветнических, панических слухов. Решили в разговорах с начальством на производстве не показывать виду, что мы знаем о войне. Решили молчать до тех пор, пока само начальство не объявит о начавшейся войне между Германией и Советским Союзом.

23 июня 1941 года провели утренний развод и дневную смену под усиленной охраной — четыре конвоира, собаки-овчарки. Так аукнулось эхо войны. Привели на рудник, остановили на улице заключенных, приказали стоять на месте и не расходиться, пока начальник смены не пригласит бригады к месту

 

- 96 -

работы. Когда заключенные разошлись по рабочим местам, этот же конвой скомандовал: «Становись!» Построили по пять человек в ряд. Последовала команда: «Руки назад! Шаг вправо, шаг влево — оружие применяется без предупреждения!» Пошли заключенные под лай овчарок, удрученные, с поникшими головами.

Когда пришли к вахте лагеря, была дана команда: «Стой! Садись!» Так и садились: летом — в лужу, в грязь, зимой — на снег каждый день. Выходят с вахты надзиратели и начальство лагеря, командуют: «Первая пятерка пять шагов вперед! Расстегнуть телогрейки (зимой — бушлаты)». Начался унизительный шмон-обыск, каждого обшупали, облапали, карманы вывернули. При обысках стояли на морозе, на дожде, ветре, пурге больше часа, и так каждый день. Я не помню случая, чтобы надзиратели нашли при обыске предметы, представляющие опасность обслуге или заключенным. Это была мера больше издевательская.

Однажды произошел один смешной случай. Заключенные, работавшие в разведке, работали свободно без конвоиров. Каким-то образом убили медведя. Мясо поели. Один заключенный захватил с собой лапу медведя под мышку и хотел пронести в зону. При обыске лапу обнаружили. Начали допрашивать, зачем и почему несешь запрещенную вещь в лагерь? Не долго думая, заключенный выпалил серьезно: «Хочу дать лапу нашему лагерному повару, чтобы лучше кормил».

С начала войны лагерный режим с каждым днем ужесточался. Надзирателям, конвоирам вручили железные прутья. Они могли бить и били заключенных железными прутьями за неповиновение и нарушение, по их мнению, лагерного и производственного режима. Не встал или не поприветствовал, огрызнулся надзирателю — получаешь удар железным прутом, так приучили почитать начальство и лагерные порядки.

Мне лично пришлось испытать «прелесть» железного прута, и за что? Дело было так. Весь развод стоял на бровке трассы. Выстроились в колонну и пошли на рудник. Я оказался замыкающим сзади. Идти аккуратно в строю было невозможно. Бушевал сильный морозный ветер, пурга, впереди ничего не видно. Мороз жег лицо, приходилось положение головы менять, беречь лицо от обморожения.

Возможно, я нарушил строй, отклонился от своей пятерки, возможно, отстал или колонна сбилась, не знаю. Конвоир обнаружил мое «нарушение», подошел сзади и с силой опоясал меня по спине железным прутом. Я от удара выстоял, почувство-

 

- 97 -

вав сильный толчок. Мне было не больно, но потом боль начала распространяться, вся спина онемела, руки нельзя было поднять. Перелома костей не было. На спине четко был виден синяк. С трудом дошел до рудника, но работать не смог. Упросил бригадира дать мне покантоваться (не работать) по состоянию увечья, хорошо, что бригадир был из «врагов народа», посочувствовал мне, а если бы бригадир был из уголовников, беды не миновать.

К лепилу — врачу, в данном случае идти было рискованно. Надзиратели расценили бы это как жалобу и стали бы меня преследовать. Конвоир мог просто пристрелить, а мертвецу прикрепить бирку к ноге, и спишут по акту.

Конвоиры и надзиратели строго предупреждали заключенных, чтобы больше двух человек на поверхности не собираться — будет применяться оружие без предупреждения. Конвоирам и надзирателям поручалось принуждать заключенных выполнять план добычи руды, они стали ходить в шахту к месту работы.

До войны конвоир приводил заключенных на работу и не вмешивался в производственный процесс без жалобы бригадира или мастера смены.

На моих глазах по производственной необходимости на поверхности произошла непредвиденная встреча трех человек заключенных у штольни шахты №5. Конвоир заметил, что скопилось больше двух человек, немедленно последовал выстрел. Так на глазах заключенных и начальства был убит ни за что человек. Убитым оказался бывший церковнослужитель.

Надзиратели и конвоиры все больше вмешивались в производственный процесс, принуждая работать заключенных. По два надзиратели заходили в шахту и учиняли гам расправу железными прутьями. Произошел трагический случай над заключенным бурильщиком. Что там произошло между конвоирами, мне неизвестно, но конец оказался печальным. Я полагаю, близкой встречи у конвоиров с бурильщиком не было. Когда они зашли в шахту, бурильщик уже бурил в очистном забое на высоте двадцати метров от половины забоя. Конвоир-солдат выстрелил в бурильщика, тот рухнул на подошву очистного забоя, как подстреленный глухарь с елки. Вот так методически нагнеталось устрашение и запугивание. Стало правилом работать в шахте до тех пор, пока не будет выполнен план выдачи на-гора руды. Если смена не укладывалась во времени с выполнением плана в свои 12 часов, приходилось удлинять ее. В результате такой работы смены перепутались, дневная стала ноч-

 

- 98 -

ной и наоборот. Пришедшим на работу приходилось ждать окончания работы смены, по нескольку часов стоять на улице на морозе, дожде, ветре.

В зоне лагеря жизнь зэка тоже изменилась в худшую сторону. Общий режим ужесточился. В бараках на окна прибили железные решетки, уличные входные двери закрыли на замок, в барак поставили парашу. Хождение по зоне лагеря было категорически запрещено. В столовую, па развод — только строем, в медпункт — при сопровождении надзирателя.

Вольнонаемные рабочие принесли газету с речью Сталина и передали мне. Теперь стоял вопрос, как и где прочитать текст речи и не попасть на глаза конвоира или надзирателя? Если надзиратель обнаружит газету, зэку не миновать беды; его посадят в холодный изолятор и определят на работу в штрафную бригаду. Выставили своих дозорных, я аккуратно столбик речи в газете свернул как цигарку. Прочитав текст, отрывал кусочек на цигарку и передавал другому. Так за несколько перекуров прочитали речь Сталина. Назвали кощунством обращение к братьям и сестрам. Никто не поверил искренности его слов; ранее же он говорил, что сын за отца не отвечает, а репрессировал ни за что несколько поколений.

Даже после публикации речи Сталина начальство продолжало хранить в тайне состояние войны, хотя мы не хуже начальства знали о военных действиях.

Перетрубация в зоне лагеря продолжалась, режим к нам, пятьдесят восьмой статье, ужесточался. На этот раз начальство решило заключенных бытовиков-уголовников отделить от «врагов народа». В зоне лагеря поставили брезентовые палатки, обнесли частоколом и всех «врагов парода» переселили в холодные палатки, поставили в палатку парашу, калитку закрыли на замок, выход в зону был запретен.

В связи с отделением от уголовников на производстве создали отдельные бригады из заключенных по пятьдесят восьмой статье. Мы об этом ранее просили начальника участка Губу назначить бригадиров и мастеров из нашей среды, что нам надоело быть в смешанных бригадах с бытовиками и под руководством их бригадиров и мастеров. Уголовники нас беспощадно эксплуатировали, обижали и притесняли. Мы выполняли нормы выработки, но результаты труда уголовники присваивали себе, а нас морили голодом. Жулики выходили на работу, но не работали, сачковали, в карты играли и спали в потайных местах. А наряды за декаду закрывали так, что у них были самые высокие нормы выработки. Они получали повышенную пайку хле-

 

- 99 -

ба — 900 граммов в день, а мы 600 — 800 граммов. Они получали обмундирование первого срока, а мы — б/у. Жулики крали, занимались мародерством, отнимали последнюю пайку хлеба. Если в столовой сел кутать — будь бдительным, чуть зазевался — со стола исчезнет пайка хлеба или второе. Приходилось пайку держать в руке и есть сразу. Мародерство, издевательства уголовников над осужденными по пятьдесят восьмой статье в лагере поощрялось.

Начальник участка Губа прислушался к нашим жалобам, разрешил организовать бригады из большинства пятьдесят восьмой статьи еще в конце 1940 года. Мы стали зарабатывать повышенную лайку хлеба, а начальник награждался орденами за выполнение плана.

На рудник «Лазо» примерно в июле или в августе приехало высшее начальство: начальник Дальстроя Никишов — член ЦК ВКП(б), Герой Социалистического Труда, и начальник политуправления Дальстроя Сидоров. При посещении ими шахты один заключенный пожаловался Никишову: нас конвоиры беспричинно пристреливают и избивают. Никишов в ответ на жалобу зэка в присутствии заключенных злобно отреагировал: - Замолчи! Языки распустили! Мы расстреливали врагов народа, как пятую колонну в стране, и будем впредь расстреливать. Сейчас идет война с фашистской Германией, на фронте гибнут лучшие люди, патриоты Родины, поэтому к вам, пятой колонне, не будет никакого снисхождения. Мы требуем от заключенных выполнения плана оборонной продукции и нетерпим саботажников, вредителей! В этом ваше спасение, если хотите жить.

Только в сентябре 1941 года пришел в лагерь к разводу начальник рудника «Лазо». Выступил с речью перед заключенными. Он официально объявил нам, что фашистская Германия напала на Советский Союз, идет тяжелая волна. Родине нужен оборонный металл. Требовал выполнять план выдачи руды, повторил угрозы Никишова, а какое состояние на фронте, ни слова не сказал. Нам и не требовалась их информация, мы все знали о ходе войны. Нас информировали вольнонаемные рабочие.

В октябре 1941 года на руднике чувствовалась паника среди всего начальства и конвоиров. Мы, заключенные судили о ходе воины по настроению и поведению конвоиров. То они не в меру были жестоки, видимо, услышат информацию, что наши войска заняли деревушку или хутор, а когда наши войска сдавали большие города фашистам, винтовку держали не наизготове, а

 

- 100 -

чуть ли не волокли ее по земле. Заметив это, заключенные, как бы разговаривая между собой, нарочно громко произносили слова:

- Смотрите, ребята, наверное, вчера наши войска заняли хутор, а сегодня, видимо, сдали большой город.

Конвоир, услышав этот разговор, останавливает колонну и громко кричит:

- Кто сказал? Выходи!

Но все молчали...

Среди заключенных в нашей бригаде упанических и пораженческих настроений не было, наоборот, было оптимистическое настроение, уверенно говорили, что Москву фашисту не взять. Возмущались бездарностью Верховного Командования, допустившего «внезапно» фашизму начать войну против СССР, что привело к огромным территориальным, материальным и людским потерям в первые месяцы войны.

Дальнейшее поражение в войне для нас, «пятой колонны», не сулило ничего хорошего. При осложнении обстановки такие, как Никишов, при первой возможности уничтожат нас. Среди заключенных «врагов народа» имело место патриотическое желание пойти добровольно на фронт, особенно у военных. Как только Никишов и Жиленко объявили о войне между СССР и Германией, началась подача заявлений о добровольном желании идти на фронт.

Я не верил, что «врагов народа» могут направить в Красную Армию, хотя в душе разделял их инициативу. Добровольцы-патриогы рассуждали примерно так: лучите голова в кустах на защите Родины, чем медленная смерть в лагере.

Оптимистам-добровольцам не долго пришлось ждать ответа. На одном разводе начальник лагеря объявил, чтобы прекратили писать заявления о добровольном направлении на фронт.

— Без вас обойдется Красная Армия!

На этом же разводе было объявлено, чтобы прекратили писать жалобы о пересмотре дел, а также прекращается всякая переписка с родными тем, кому разрешалось.

Отделение пятьдесят восьмой статьи, «врагов парода», от совместного проживания с уголовниками было для нас явлением положительным. Дисциплина и порядок в лагере и на производстве нам не страшны. Опасны и нежелательны для заключенных произвол, шалман и голодовки, искусственно создаваемые руководителями лагеря.

Но выселение пятьдесят восьмой статьи из деревянных бараков на зиму в брезентовые палатки предвещало ужесточение

 

- 101 -

режима и приближение конца нашего существования.

Наступила холодная колымская зима 1941 года с трескучими морозами, сильными неграми и пургой, в палатках стало холодно. Лагерь дров для отопления палатки не давал. Приходилось самим, каждому зэку тащить полено дров с производства, из битого крепежа. Как говорится, с грехом пополам перебивались, приспосабливались к трудностям, работали, полуголодные давали стране олово — очень нужный оборонный материал.

В самые крепчайшие колымские морозы начальник рудника, на котором мы работали, запретил нам приносить в лагерь дрова из битого крепежа.

На середине пути между лагерем и рудником организовали пропускной пост для того, чтобы только отбирать дрова у заключенных. Отбирали до единого полена. Приходили в холодную палатку, где ни умыться от пыли и грязи, ни просушиться, ни погреться.

Но борьба за жизнь продолжалась, ухитрились обманывать часового и проносили дрова в палатку. Придумали — коротко напиливали полешки, кололи их мелко, обкладывали себя — на телогрейку — и обвязывали проводом, сверху надевали бушлат, а для отвода глаз и обмана солдата брали под мышку полено, бросали ему, как дань стоявшему на посту солдату. Так обманным путем приносили в лагерь дрова и этим обогревались.

Каким-то образом постовым солдатам стало известно, что под бушлатом заключенные проносят дрова. Тогда постовые стали расстегивать наши бушлаты и отбирать до единого полешка. Потом придумали еще один вариант в борьбе за существование. Мелко наколотые полешки нагревали у костра, чтобы они были теплые, и обкладывали вокруг себя на рубашку, обвязывали проводом и прикрывали телогрейкой; и эту хитрость бдительная вохра обнаружила. Вот теперь наступил произвол, чего мы и боялись.

Пришла труднейшая зимовка в холодной брезентовой палатке, началась гибель людей; слабые физически замерзали, а не выдержавшие трудностей сами уходили из жизни.

Грустно было видеть происходившее в палатке. Каждого из нас ожидало то же самое, и нужно было стократное усилие, чтобы бороться за свое существование.

Я нашел товарища по себе — Звалинского Семена Ивановича, украинца. Мы с ним договорились вместе спасаться от мороза. Ложились спать вместе, накрывались одеялами да бушлатами. Поворачивались с боку на бок только по команде, чтобы тепло

 

- 102 -

сохранить. Это, видимо, помогло нам пережить зиму в палатке и выжить всем смертям назло.

Бывало всякое. Один случай я запомнил.

Конвой выстроил колонну для следования в лагерь. Стоял крепчайший мороз, дул восточный ветер, пурга. Конвоиры оказались пьяными и задумали «порезвиться» с зэками: то дают команду «бегом», то «стой». Я был замыкающим в строю, не слышал и не видел из-за пурги, как отстал от колонны. Конвоир-собачник натравил на меня собаку-овчарку. Она сбила меня с ног, схватила за ватные штаны, порвала их в клочья, а конвоир стоял и улыбался. Когда натешился, успокоил собаку. Тело мое почувствовало сильный холод. Я поднялся, натянул ремни штанов, но почувствовал сильный холод, сильно защипало, я схватил в горсть свое мужское достоинство — мусьво. Так, сгорбившись, дошел до лагеря, сохраняя свое мужское от обморожения, но обморочил только тыльную сторону кисти руки. С тех пор я собак-овчарок ненавижу, как только увижу ее, у меня, по коже проходит дрожь.

Колымская зима 1942 года выдалась очень суровой: сильные морозы, сильные ветры с пургой заносили дороги, автомашины не могли доставлять в лагерь дрова, воду, хлеб. Часто случалось так, что столовая не могла приготовить завтрак, оставались ненакормленными все бригады. Но когда подходило время к разводу, был слышен удар в рельсу, приглашавший на работу. Входят в палатку с железными прутьями надзиратели и ротные из зэков выгонять из палатки на развод. Так голодные шли на тяжелую работу на 12 — 14 часов — давать оборонную оловянную продукцию.

Заключенным не раз приходилось из огня и в полымя попадать. Требовались нечеловеческие усилия, чтобы все пережить, перетерпеть. Однажды закончил работу в шахте, выхожу на улицу. Как только я показался на улице, солдат кричит:

- Стой! Ни с места!

- Что случилось?

Оказывается, на склоне горы произошел обвал снежных лавин и засыпало троих заключенных. Начальство в срочном порядке набирало спасательную бригаду из шахтеров, отработавших смену. Кто похитрее и посмелее, сумели уклониться, а я оказался на виду, ускользнуть не сумел. Конвоиры привели нас, человек восемь, к месту происшествия, дали лопаты, указали место предполагаемого погребении.

Конвоир знай дело, принуждает работать. Работать не хочет-

 

- 103 -

ся и не можется, ведь я после дневной смены в шахте, голодный и усталый.

Выдалась ясная, звездная ночь, январский мороз 50 градусов, хочется присесть, но опасно — можно простудиться. Стоять долго, не работая, тоже нельзя, сначала остынешь, а гам обморозишься или замерзнешь: единственное спасение — по возможности только работать, согреваться в движении и пока есть силы, спасать самого себя. Целую ночь до утра пришлось без сна и голодному отработать безуспешно. Утром следующего дня на работу пришла дневная смена, а я все работаю на морозе. Наконец, выбился из сил, уставший лег в снежную яму, которую я выкопал сам, ясно понимая, что как только лягу — усну и замерзну. Но в эту минуту пришла смена, она спасла меня от неминуемой гибели. Когда человек замерзает, ему становится тепло, его сильно клонит ко сну, не может проснуться и сладко навсегда засыпает.