§ 3. За всемирную справедливость

 

1917 год на Дону; увлечение большевизмом: семейные чувства выше политических; Иван спасает ревком и окружком большевиков; учеба в месяцы Гражданской войны; Иван мотивирует свой выбор; гибель семьи Лихушиных; Иван - в Красной Армии; донско-царицынский угол фронта летом 1919 года; карательная экспедиция; особый конный корпус; донская специфика - оседание на завоеванной земле; Иван организует большевистскую ячейку и советскую власть на местах; Верхарн; чистота духа

 

Февральская революция была единодушно одобрена в Урюпинской, где жил тогда Щербаков, и в Алексеевской, где жили Лихушины. Собственно, до Дона долетали лишь смутные отголоски петроградских событий, которые тем меньше затрагивали героев нашей повести, что петроградская пресса опасалась и поносила (или порой лицемерно восхваляла) КАЗАКОВ, а герои наши - ИНОГОРОДНИЕ. Молодежь была в восторге. А старшие? Пожалуй, да. Разве лишь Семен Лихушин пустился азартнее играть в карты, все чаще после проигрыша приходил к своей матери, хранившей ключ от сундука с деньгами: "Ну, мать, давай!" Но вот стали доноситься слухи, что какие-то большаки взяли власть в Петрограде. Собственно, на Дону почти ничего не изменилось. Ведь незадолго до свержения Керенского Лениным и Троцким атаман Войска Донского Каледин в свой черед отказался подчиняться Керенскому и декларировал нечто вроде автономии-самостоятельности Области Войска Донского. Поэтому юридически свержение власти непризнаваемого и не имеющего до нас касательства правительства не слишком-то занимало умы казаков. Само собой, автономия эта была скорее в намерении, нежели на деле: никакого размежевания границами с Воронежской, Тамбовской, Саратовской губерниями, с Ростовом-Нахичеванью, конечно, не проводилось. И столь же ясно, что большевики, уже в ноябре провозгласившие Каледина врагом народа и революции, не считались с "самостоятельностью" и послали сюда воевать Бубнова, Жакова, Сырцова. Опять же естественно, что проникновение большевиков на Донщину успешнее всего шло в отдаленнейшем от столицы (Новочеркасск) наиболее торгово развитом округе, где и казачество было победнее и иногородних поболе.

Ведь на Дону протекал тот же демографический взрыв, что на Тамбовщине. За последнюю треть XIX века население Области В.Д. УДВОИЛОСЬ, а за 16 предреволюционных лет возросло еще наполовину. Таким образом, сейчас на Дону было ВТРОЕ больше жителей, нежели во времена, когда Афанасий Щербаков с семьей уходил из Тамбовщины на Хопер. А земли осталось ровно столько, сколько было. А урожайность не возросла. Поэтому нет ничего удивительного, что Иван Щербаков слышал окрест себя разговоры, что земли не хватает, что ее - всего 5 десятин на душу, что нужно завоевывать землю. Ведь - и тут кардинальнейшее недоразумение тех времен - про демографический взрыв знаем мы с вами, читатель конца XX века. Тогда об этом не думали, разве что профессор Чаянов да статистик Суханов смутно догадывались. Если и отмечали возросшую численность населения, то относили ее на счет пришлых, иногородних. Нехватку земли мыслили как вопрос СОЦИАЛЬНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ, а не как вопрос экологии и статистики. Всегда где-нибудь поблизости маячило имение на много сот десятин, в параллель с

 

которым припоминалось, какие неудобные, раскиданные за много верст друг от друга крохотные "нарезы" имеются у "простых казаков", "бедняков"; как трудно, почти невозможно, приобрести землю иногородним. И жажда поделить поровну вспыхивала ярким пламенем.

И вот когда с далекого севера, мешаясь, стали дотекать обрывки декретов о наделении всего трудового крестьянства и казачества землей "по трудовой норме", декреты о социальном преображении не только России, но и всего мира, декреты о ликвидации и искоренении всех и всяческих вековых несправедливостей - и прежде всего такой вопиющей несправедливости, как частная собственность и капитал - нет ничего удивительного, что к большевикам¹⁶⁹ потянулись многие сердца. Наталья Щербакова-Елисеева примчалась из Елизаветполя (поводом послужила прокатившаяся там национальная резня, задевшая ее любовника Дживат-бек Рафобекова) и заявила себя в Урюпинской заядлой большевичкой. Она не только вступила (по рекомендации своей учительницы, подпольщицы Евгении Ивановны Лосевой) в РСДРП большевиков, вскоре переименованную в РКП(б), но и почти сразу же вошла в состав большевистского окружкома станицы Урюпинской. Вернувшийся с фронта полковник Герасим Елисеев после короткого опыта возобновления супружеской жизни быстро расстался с Натальей и в 1918 году оказался в Сибири у Колчака. Иван Щербаков по молодости (ему шел шестнадцатый год) ни в какую партию допущен не был, продолжал учиться в гимназии, но яростно, не слушая возражений, доказывал всем правоту большевиков, неоспоримую справедливость социалистического устройства мира. Не очень-то убедительным был его громкий голос в семействе Лихушиных, куда вернулся студент-горняк Давид, видевший и отряды красногвардейцев, и матросов, разгонявших Учредительное собрание и убивавших его депутатов в больницах. Нет, Лихушины вмиг и без колебаний ополчились против большевиков: их революционность была политическая, а не социальная. Им нужны были политические свободы, а не социальные. Им нужны были демократические свободы, а не диктатура. Тоже студент, Иван Лихушин, целиком поддерживал брата. Вслед за ним меньшие братья - исключая нейтрального Василия - взъярились на большевиков, а за неимением таковых - на Щербаковых. Десятилетний Евгений Лихушин "грозился" Наталье: "Я тебя, большевичку, на пику посажу!" Тем не менее, Иван с Натальей не были одиноки в семье родичей: дядя их Абрам Андреевич, воевавший на фронте и вернувшийся по

 

большевистской демобилизации армии¹⁷⁰, относился к большевикам сочувственно, не одобряя лихушинской воинственности. Их тетка Дарья Андреевна - даром что жена священника - также одобряла большевиков и соглашалась с любимым племянником Иваном, сторонником новой власти (в тридцатые годы эта власть сошлет ее с мужем в Среднюю Азию) - у нее в эти месяцы жил Михаил Щербаков. Споры эти при всей их горячности, неудержимой запальчивости и взаимных угрозах оставались словесными перепалками. Сознание родственности первенствовало.

И вот тому пример - эпизод Гражданской войны. Весна 1918 года. В Урюпинской красные. С юга надвигаются отряды Краснова (вновь избранный войсковой атаман взамен застрелившегося Каледина). Железнодорожная ветка Поворино - Царицын перерезана белыми, а красные изо всех сил рвутся овладеть ею, дабы вывезти хлеб из Царицына. Давид и Иван Лихушины ушли добровольцами к белым. Формирования-то с обеих сторон партизанского характера: сегодня сражаюсь, а завтра отдыхать-пахать пошел, начхавши на войну. При всех ужасах и трагедиях Гражданской войны в ней, кажется, не было у противников большевиков сознания НЕПОВТОРИМОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ за происходящее: ощущения, что здесь сейчас решается судьба России, а тем самым предопределяется личная и семейная судьба как частная конкретная подробность. Нет, соображение, что забор у меня дома подгнил и его пора исправить, - брало верх над идейными.

Иван Лихушин посылается (или сам вызвался) белыми в разведку на север: как там, много ли красных войск? Идет он по тракту и на подступах к Урюпинской его хватают и сажают в тюрьму, где уже 300 офицеров ожидают своей участи. Зная, что в Урюпинской живут Щербаковы, он из тюрьмы шлет им весточку. И убежденнейшая большевичка, принципиальная врагиня семейства Лихушиных как эксплуататоров (однако влюбленная в Давида с девичьих времен) Наталья кидается в окружком, в ревком, ко всем знакомым ей властям уговорить отпустить Ивана Лихушина.

— Да ты знаешь, что он настоящий враг?!

— Конечно, знаю, что по убеждениям он белый. Но это блажь.Пройдет. Но не может он быть шпионом. Надо отпустить!

Выпустили. Поселился Лихушин в доме у Щербаковых. Эпизод же сим не завершается. Как раз этими днями в бою под Филонове красные наголову разбили казаков генерала Чернецова и овладели-таки дорогой. Часть казаков беспорядочно отступила к югу. Но есаул Дондуков собрал 60 казаков и, правильно рассудив, что для такой победы красные должны были выскрести все свои наличные вооруженные силы отовсюду, совершил ночной марш за полета верст на Урюпинскую. Когда ночные посты под станицей снимались, за ними тихонько и незаметно продвигались казаки Дондукова. Только на базаре их опознали, но было уже поздно: рядом казармы со спящей воинской командой (красноармейцев двести). Дондуковцы пошли швырять гранаты в окна, палить из винтовок. Красные в одном белье сиганули в окна, сдались. Жертв почти не было, но шуму много. Освободили дондуковцы и своих офицеров из тюрьмы, и сразу их стало 360 профессиональных военных. Забрав оружие у местной охраны, они оказались прекрасно вооруженными.

Именно когда офицерам раздавали оружие, два Ивана (Лихушин и Щербаков) вышли из дому поглядеть, как там? Сидевшие с Лихушиным в тюрьме узнали его: "Что же ты стоишь? Иди, бери винтовку. Пойдем бить

 

этих гадов!" Как ни останавливал его Щербаков, Лихушин пошел и получил причитающееся ему вооружение. После этого перебрался на жительство от Щербаковых к дяде Андрею Андреевичу Картавцеву. И там проявил предусмотрительность: прежде всего выпросил у дяди одежу погрязнее, порванее - на случай, когда вернутся большевики, скрываться. К слову, дядя страшно трусил вмешиваться в войну и политику, Христом-Богом молил племянника как можно скорее оставить его кров.

Тут настал черед Ивана Щербакова действовать. Большевикам надо бежать из станицы. Они уже попрятались по домам, ждут вечера. Лосева вспоминает, что Иван - страстный рыболов. Значит, должна быть лодка или сможет достать лодку. Посылает Наталью к Ивану - помоги! И ночью, хитроумно обойдя сторожевые посты, Иван Щербаков с приятелем Костей Терниковым бесшумно вывозят через разлившийся на две версты Хопер вожаков окружкома и ревкома. И - вполне в стиле истории - никакими орденами и никаким газетным почетом не награжден ветеран Гражданской войны Иван Гаврилович Щербаков за это спасение местной советской власти от белоказаков. Даже пенсии за ветеранство не оформлял никогда!.. И опять-таки ясно, что не выпусти Лосева Лихушина из тюрьмы, а - принципиально - добейся она его расстрела как шпиона и врага, ни на какую помощь Шербакова расчитывать она бы не смогла. Отшатнувшись от злодейства. Щербаков тогда помог бы белым схватить ее и разорвать, как разрывала истерзанная киевская толпа "чекистку Розу" при очередной смене власти в Киеве в 1919 году.

В кипении этих накатываний-откатываний властей молнией вспыхивает изумление: ба, да это же Костька Черкасов, с которым я за одной партой сидел, сын помощника начальника станции, он накатывает у дондуковцев пулемет! Черт побери, вон и второй одноклассник, Яковлев Дмитрий, затесался к белым пулеметчиком! И проходя с Костей Терниковым мимо этого "Димки-сметаны", Иван презрительно, словно бы не к нему обращенное, но так, чтобы Димка слышал, бросит словцо... Однако кончится не по обычаю гимназических драк: им с Костей придется улепетывать от грозно поворачивающегося вдогонку пулеметного дула! То, когда балашовские рабочие неделю спустя выгнали дондуковцев из Урюпинской, вдруг увидеть среди красноармейцев одноклассника тихоню Павла Вилкова, туповатого сына приказчика чугунолитейного завода! Мир поворачивает новой стороной, которую и вообразить было бы невозможно, мечтая о всеобщем равенстве и братстве. Идешь и ликуешь, что красные победили, освободили станицу, любуешься их цепями, восходящими по косогору, - и вдруг замечаешь, что один из рабочих, привлеченный слишком пристальным взором гимназиста в казенной форме (другой одежды у Ивана не было), снимает с плеча винтовку и прикладывается стрелять по мне, ПО МНЕ! Паника не дает даже услышать звука выстрела, а резвые ноги сами уносят за угол. И там с горечью думаешь, что едва не погиб от рук своих же, как обидно. Что в глазах красных все гимназисты - "все они кадеты", т.е. заядлые белогвардейцы.

А это и фактически было правдой. Во всем классе Щербаковых нашлось не более трех-четырех человек, которые не ушли бы с белыми. И против красных сражалась на Волге Каппелевская дивизия, в которой каждый боец - от рядового до полковника Каппеля - имел высшее образование. И не случайно белые, отступая, в первую очередь вывозили или уничтожали архивы гимназий: по этим архивам красные потом ликвидировали "контру". Начиналась столетняя война против всего мыслящего... Но было правдой и другое - вступающее в права ОГУЛЬНОЕ отношение к людям. Стреляние друг в друга только по внешним признакам:

 

одет в гимназическую форму, скажем. Для того, чтобы подпасть смерти, уже не нужно было персональной вины. И даже государственно-революционной необходимости. Подлежали уничтожению классы, слои, сословия. И геноцид XX века - лишь разновидность этого огульного истребления. Формулы математической биологии учат нас, что когда численность популяции делается слишком велика, в игру входит некий "коэффициент самоотравления вида", который снижает численность...

Весь 1917-1918 учебный год, когда Урюпинская содрогалась в митингах, Иван и в школе, и на улицах, и дома доказывал правоту большевиков. Шли митинги, на которых директор гимназии Горчаков предрекал катастрофу из-за власти большевиков, а большевики Степанов и Селиверстов (сын последнего учился в одном классе со Щербаковым), возражали ему, крича, что к катастрофе привела Россию буржуазия, что только большевики СПАСУТ из тупика, куда завела мировой пролетариат гидра мировой буржуазии. И, не найдя на площади убедительных возражений, Горчаков кидает им последнее обвинение: вы-де сумасшедшие! Вы-де в сумасшедшем доме сидели!! И впрямь - сидели до революции в психушке эти подпольщики-революционеры... Все станичники знают, слыхивали... В этой самой атмосфере споров Иван пишет в рамках уроков Закона Божьего (вел либеральный священник) сочинение, где доказывает, что Иисус Христос был социалистом-революционером, что христианство и социализм - одно и то же. И хотя батюшка с ним не согласен, хотя крайне огорчен, что такая светлая голова заделалась большевиком, но, посоветовавшись с Горчаковым, выставляет ему пятерку И позже, уже министром правительства Всевеликого Войска Донского, в аду новороссийской эвакуации 1920 года, Горчаков сохранит фотокарточку Ивана Щербакова и будет показывать ее станичникам, со вздохом приговаривая: "Такая голова пропала ни за что".

Голова же эта отнюдь не ощущала себя пропадающей. В тот же 1918 год еще летом, при большевистской власти, Щербаков с Симкой Кавериным (тем самым, что на фронт убегал от деда) пошли записываться добровольцами в Красную Гвардию. Дошли до площади, где штаб. Никого перед дверями. Остановились. "Ты открывай!" - "Нет, ты!" Перепираются, к ручке прикасаются, но потянуть не решаются. Щербаков улучил момент, когда Каверин держался за рукоять, и потянул Каверина за руку. Дверь отворилась, а за ней - казак с шашкой и красным бантом сидит, дремлет. Проснулся, увидел злополучную гимназическую форму и ну за шашку -рубить контру. Они - деру. Он за ними по двору. И оба пацана, как к матери в юбку, запутались в платье входившей во двор Лосевой - члена окружкома. Ее казак знал, остановился: "Вот, товарищ Лосева, лазутчики, пытались в штаб проникнуть." - "Хорошо, разберусь, иди пока. А вам что здесь надоть?" - "Да мы, Евгения Ивановна, мы хотели добровольцами ... в Красную Гвардию..." - "Какая вам еще армия?! Что за выдумки?! Вы у себя в гимназии наведите лучше порядок: вон там сколько беляков!" Так Щербаков остался учиться.

Из-за того, что Хоперский округ сделался прифронтовым, дядья и тетушки Ивана постановили перевести его в более спокойную станицу Усть-Медведицкую. Это уже совсем другой округ, километров на 250 южнее: Медведица впадает в Дон пониже Хопра. Там была частная гимназия, в VII класс которой и приехал учиться Щербаков. Увы, в ней изучали латынь, не преподававшуюся в Урюпинской. Сразу же он заработал единицу и, позабыв все на свете, погрузился в изучение "никому не нужной латыни". "Кому этот Цицерон надобен?!" - возмущенно думалось ему. Правда, когда через пару недель преподаватель вызвал его снова, знания языка у

 

Щербакова не было по-прежнему, но зато он смог возмущенно швырнуть в лицо педагогу, несправедливо укорившему его бездельем, кипу исписанных тетрадок с латинскими склонениями (целых пять, не считая исключений!) и спряжениями (немыслимые для русского языка глагольные формы и функции форм!). Швырнул, отошел к окну и закурил демонстративно. Учитель смирился и поставил тройку.

Столь дерзкое поведение гимназиста имело основание. Ведь состав учащихся в Усть-Медведицкой куда как разнился от дореволюционного. Большинство гимназистов старших классов - вольноопределяющиеся белых полков. В перерыв между сражениями они торопились завершить свое образование (через несколько лет, потерпев поражение, те из них, кому повезет попасть в Чехословакию, столь же жадно кинутся учиться в университете, пользуясь щедростью президента Масарика, даровавшего безвозмездную стипендию всем русским боевым эмигрантам). И, само собой, их нельзя было держать в шорах традиционной школьной дисциплины. А коли в классе на уроке курят пять-десять строевых офицеров, тут уж и не офицер, и не строевой, и вовсе даже не белый Щербаков в силах отвоевать себе право на курение.

Начальству гимназии приходилось вступаться за Щербакова, убеждая его соучеников в его праве на самостоятельное мышление. Чтоб уйти от громыхающих перипетий современности, постановили в гимназии провести диспут о Данте (1265-1321). Поручили Щербакову доклад. И что же? Он умудрился выставить Данте обвиняемым, вменив ему защиту монархического принципа, тогда как единственный достойный человека способ государственного устройства - республика! Заворчали добровольцы. Послышались крики: "Большевик! Долой!" С большим трудом унял директор взбунтовавшихся монархистов-казаков. Ибо происходило размывание промежуточных платформ и поляризация политических воззрений (в их словесном выражении): раз большевики провозгласили себя наследниками всего революционного и единственно последовательными революционерами-республиканцами, их противники уже не удерживались на демократической платформе предреволюционных братьев Лихушиных, а уходили в противоположную крайность (в то, что казалось противоположной крайностью), беря под защиту "то, что было до того, как все это началось".. Щербаков берет в гимназической библиотеке Горького раз, берет два. На третий раз библиотекарь - белый доброволец - угрожающе спрашивает: "Да ты знаешь, что это за гусь такой, твой Горький?!" - "Знаю!" - в радостном порыве самопожертвования отрезает Щербаков. И когда гимназия стоит в субботу вечером и в воскресенье утром на богослужении в церкви, он тайком вызубривает наизусть стихотворение в прозе Горького "Человек" (то самое, за которое меня в 1949 году упрятали в сумасшедший дом, приняв его за мое сочинение)¹⁷¹. В этом - вызов и самоутверждение.¹⁷²

 

И Щербаков бесповоротно вершит выбор. Дадим слово ему самому в его 75 лет.

"Если бы я не был подготовлен всей русской предреволюционной литературой: не читал бы Верхарна, Брюсова, Некрасова, Короленко, Горького, Толстого (марксистской же и в том числе большевистской литературы я не читал), - меня, может быть, и не захватил бы революционный дух, объявший Россию с Февраля. Ну, предположим, был бы я мало или совсем неграмотен. Не интересант в политике, в философии и нравственности (хотя христианской нравственности - ее влияния - мне избежать бы не удалось). Так вот, будь я таким неграмотным и безразличным, но повидавши в гражданскую войну 1918 и белых и красных, и военных и гражданских, - с кем я должен быть, коль неизбежен выбор? Неизбежен ну хотя бы потому, что достиг призывного возраста, но власти в нашей местности часто меняются и этим мне предоставляется свобода выбора. На чей призывной пункт пойду?

Я видел своими глазами белых и красных, слышал их разговоры, знал их дела. Сомненья нет - пойду к красным. Там справедливость, простая, человеческая.

Белые борьбу ведут за свои личные материальные интересы, за возврат старого. Красные - за справедливость народную, за землю, за хлеб для всех.

А для меня, читавшего монархическую газету в 1918 в Усть-Медведицкой (издавалась в Новочеркасске), где с пафосом восклицалось: "Не может быть, чтобы русский народ стать мог цареубийцей! Не замолчу, на то мне дан язык, чтоб проповедовать как колокол гудящий!" - видевшему, какою ненавистью горят сердца кадрового офицерства, гундоровских казаков и белых добровольцев-гимназистов, реалистов... Ненавистью не просто к большевикам, не только к ним, а ко всему красному. Слово "большевик" на их языке означало "революционер вообще", любого толка, демократ вообще. Они и на несмелых либералов смотрели подозрительно. Я видел и слышал, каким огнем горит слово "социализм" в устах не только рабочих-красногвардейцев, но и в устах донских казаков, возвращавшихся с фронта домой. Социализм - это когда не будет богатых и бедных, все будут равными и свободными. Большевики - это революционеры. Они борются за такой социализм, они против войны, и т.д.

Пропаганду белых я знал и печатную и устную, вплоть до того, что Ленин - немецкий шпион, что красные грабят, что не признают семью, насилуют жен, девок, богохульствуют в храмах, чуть не едят детей. Пропаганду красных тоже знал, что белые вешают и расстреливают пленных и местных жителей, большевистски настроенных, устраивают порку крестьянам, хотят вернуть старый строй, монархию.

Имел возможность воочию убедиться и в том и в другом. Видел, что творилось на Дону, на Хопре. Об остальном - из тех и других газет, и что хотели скрыть и что скрывали те и другие, для меня, конечно, было неизвестно. Одним словом, выражаясь словами Маяковского: "В каком идти, в каком сражаться стане, не раскрывая Маркса

 

знали". За революцию, за социализм нельзя было сражаться в стане белых - очевидно было для юга России. Смешно. Может быть, на Урале, в Сибири, когда там главенствовали эсеры, это было возможно, - за Учредительное собрание, за свободу, даже у Махно, например.

Я сам был свидетелем того, как красные оплачивают богатому купцу за растасканный кавалеристами у него стог сена, а виновникам объявляется выговор. Заставляют, просят открывать магазины и торговать по каким угодно ценам. Расстреливают молодого красноармейца за то, что он самовольно забрал у попа сапоги, будучи сам разут. Все это - 1918, вторая половина, осень, зима.

А белые, в станице Алексеевской, выведя за станицу захваченных красногвардейцев, расстреливают всенародно. Население приглашалось и ходило смотреть эту трагедию. Я, конечно, не пошел. Но из уст возвращавшихся зрителей слышал, какую речь двинул перед расстрелом тринадцатилетний красногвардеец. Даже старики заплакали. Это 1918. Вероятно, устроили показательный расстрел и давали слово расстреливаемым. Фронт был от Алексеевской верст в сорок. Красногвардейцев захватили там и отправили для показательного расстрела в тыл. Со стороны белых я не видел никакого благородства. А ненависть была отчаянная.

Вот пример. Мой дружок по классу, сидели не один год за одной партой, Костя Черкесов в первый же приход белых вступил добровольцем в знаменитый отряд Чернецова и сражался там вплоть до Новороссийска. Под Новороссийском был в числе многих и многих захвачен красными и отпущен по домам. Явился в Урюпинскую, где в то время подвизался Жорж Кошкарев (мой друг, тоже одноклассник). Так Жорка, зная, что Костя более года служил в прославленном своими жестокостями добровольческом отряде Чернецова, добился приема Кости в комсомол (правда, это было в начале 1920). А вот братья Лихушины не хотели выручить своего двоюродного брата Евсеева из-под ареста в станице Усть-Бузулуцкой, обвиненного в соучастии в правительстве Подтелкова-Кривошлыкова в 1918.

Нет, если бы мне пришлось снова в той же обстановке выбирать, я б сделал тот же выбор!

А раз выбор сделан, все последующее зависело от него,"

- писал Иван Гаврилович Щербаков в марте 1977 года, достигнув уже почти 75-летнего возраста. И не стоит сейчас разбирать его аргументацию с логических позиций. Веди такой разбор неизбежно предполагал бы выяснение: чем был Дон в те годы? А это бесконечной трудности задача...

"И вот потомки, вспомнив старину, - Где были вы? - вопрос как громом грянет, ответ как громом грянет, "На Дону!" - "Что делали?" - "Да принимали муки, потом устали и легли на сон." - И в словаре задумчивые внуки за словом "Долг" отыщут слово "Дон"."

Фронт трещит. И в последний раз встречается Иван Щербаков с тремя двоюродными братьями Лихушиными, когда они уходят в отступ. К этому времени Семен Иванович уже погиб. Как повелось у него уже много лет, он азартно играл в карты, продувался, наживал, проигрывал. В тот раз сел играть с казаком. Естественно, выпивали. И когда зашумело в голове от самогона и проигрыша, обозвал партнера "большевиком". Такого оскорбления офицер вынести не мог - схватил наган и застрелил купца. История имела эпилог: в пятидесятые годы Валентин Семенович Лихушин побывал в станице Алексеевской и увидел на паперти нищего, трясущимися руками тянувшегося за подаянием. Он узнал в нем того

 

самого офицера, достал пятерку, вручил и прибавил: "Это дает тебе младший сын Лихушина, что ты убил". Нищий мгновенно исчез в толпе.

И вот при прощальной встрече Щербаков накидывается на Давида: "Я же от вас почерпнул и республиканские убеждения и атеистические взгляды! Почему же теперь вы отреклись от своих революционных идеалов, которым научили меня?!" Уставший от боев, от нелепиц, уже поживший Давид Семенович угрюмо промолвил: "Да уж лучше анархисты, чем большевики", - и запил афоризм стаканом самогона. Ничего не слыхавший про анархизм Иван смолкает. После боев, побед на час и поражений навсегда Давид оказывается на территории Польши, где и оседает навеки. По крайней мере до тех пор, покамест в тридцатые годы не оборвалась его переписка с выселенной семьей прочих Лихушиных. Иван Щербаков пристает с тем же вопросом к своему сверстнику Ваське Лихушину. "Да я чего, я в эти дела не вмешиваюсь", - отвечает хозяйственный Василий. И, в самом деле, мотало его от белых к красным, и пал он от красной пули, когда служил красноармейцем, при невыясненных обстоятельствах. Иван же Лихушин погиб от белой пули вот как. Служил он у белых. Шел раз с проверкой постов. Приближается. Часовой ему: "Пароль!" - "Какого хрена тебе пароль? Не видишь, что ли, меня, не узнаешь?!" Сам он узнал казака - это был старый знакомый по станице Алексеевской. Тот тоже узнал. Но лихушинское семейство не любил. И грозно щелкнул затвором. "Да ты что, сдурел? В ЛИХУШИНА стрелять?! Посмей только!" - хорохорился Иван, самолюбиво желая переупрямить и не назвать пароля. Казак его застрелил. Со всеми ними виделся Щербаков в последний раз. А с младшими еще встретится много позже.

Прокатилась лавина белого отступа, а за ней потянулась волна красной эвакуации. Наталья уехала в Москву, где сошлась с комиссаром Евгением Бабичем и родила дочь Милицу (это не новомодное от "милиции", а старинное славянское имя). Иван же покинул своего двоюродного дядю Михаила Федоровича Картавова, у которого квартировал в Усть-Медведицкой, шатавшегося то к большевикам, то, напротив, и летом 1919 года вступил, наконец, в Красную Армию.

 

"Р.С.Ф.С.Р.

Политический отдел 1-ой

сводной бригады 2-ой дивизии

Особого корпуса

6 июля 1919 г.

№151

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Политический отдел 1-ой сводной бригады 2-ой дивизии Особого корпуса, сим удостоверяет, что тов. Щербаков Иван назначен в 1-ый Конский казачий полк агитатором, на правах красноармейца.

В чем подписью и приложением печати удостоверяется.

Заведующий политотделом 1-ой Сводной бригады Ивенко. Секретарь Сомов.

 

Все, включая "угловой штамп", написано от руки черными чернилами, только подпись Ивенко красным карандашом: "В 1 сотню и 1 взвод на правах красноармейца Комполка" и пониже серым карандашом: "8/VII-19 политком" и тем же карандашом две не очень разборчивые подписи вроде "Затянин" и "Сутенский".

Вступая в ряды Красной Армии "на правах красноармейца", Иван Щербаков не ведал, что этого самого числа высшая военная власть в Республике Советов претерпевает радикальнейшее изменение. Что только что арестован главнокомандующий войсками Республики Вацетис, что из

 

13 членов Реввоенсовета республики, числившихся на 7 июля, в его составе останутся 8 июля только четверо. Не знал Иван и того, что как прежний главком, и как новый С.С.Каменев, - оба царские полковники. Не знал и того, что к 1 января 1919 года в Красной Армии служили делу рабочих и крестьян 22315 царских генералов и офицеров (и 128168 унтер-офицеров), а к концу марта 1919 года их число возросло до 34600 бывших генералов, офицеров и военных чиновников (плюс 21000 медицинских и ветеринарных офицеров). Не знал он и того, что этой армии рабочих и крестьян противостояли в Донецком бассейне к 5 мая 1919 года только 9600 (девять тысяч шестьсот) бойцов (совокупно генералов, офицеров, рядовых, под командованием Деникина да 15 тысяч донских казаков (опять же включая офицеров и рядовых) под командованием Сидорина. Не верил он этим цифрам и до самой своей смерти. Не знал Иван и подоплеки всех перемещений в РВС республики, да и имен-то своих руководителей практически не слыхивал, кроме легендарного Ленина да видел живого Троцкого. Дабы повидать Троцкого, не нужно было добираться ходоками в Москву: он сам разъезжал по фронтам, и, наверное, не было селения, где он не выступал бы с пламенно-цветастой речью. Так издалека и довелось узреть сего трибуна революции. Иван же был типичным ЛЕВЫМ: он точно ЗНАЛ, КАК НАДО ПЕРЕДЕЛАТЬ МИР, знал прекрасно, КТО МЕШАЕТ справедливости и переустроению, но не знал и даже не очень интересовался тем, КАК НА САМОМ ДЕЛЕ УСТРОЕН МИР, где он живет. Он, конечно, хорошо знал свое микроокружение. Но как функционирует тот аппарат, на защиту которого он рвется, это как-то проходило мимо.

Зачислению в армию предшествовало вступление Щербакова (уже вернувшегося весной 1919 года в Урюпинскую) в РКП(б). В мае он в художественной форме сочинил заявление, заполнил анкету вступающего перлами вроде: "Вопрос. Что такое диктатура пролетариата? Ответ. Ежовые рукавицы для буржуазии" - получил партбилет и поступил в караульный батальон. Поначалу ему стрелять не приходилось, участвуя в "ловле бандитов" в меловых горах на правом берегу Хопра (отголоски катившегося с запада мартовского восстания казачества в Вёшенской). И лишь когда началась эвакуация советских учреждений, караульный батальон придали регулярным частям, впрочем и "регулярные" чуть не сплошь состояли из новобранцев. Вспоминая свой первый бой, где стрелять приходилось в конницу, Иван не помнит, чтобы попал во что-нибудь, зато помнит, что многие новобранцы перебивали пулями телеграфные провода, целясь в человека на земле.

Овладев Царицыным, Деникин отдал 20 июня (3 июля) 1919 года приказ Врангелю, сменявшему в этом районе генерала Сидорина, выйти на линию Камышин-Балашов, проходящая почти параллельно линии Поворино-Царицын, но км 100-150 севернее. 16 июля Троцкий отдал приказ:

"Вся страна заботится теперь о южном фронте. Нужно, чтобы командиры, комиссары, а вслед за ними красноармейцы поняли, что уже сейчас на южном фронте мы сильнее Деникина. Воинские эшелоны и маршрутные поезда снабжения непрерывным потоком идут на юг. Теперь все это ... нужно вдохновить идеей решительного наступления... Нанести контрудар противнику в двух важнейших направлениях: 1) с фронта Балашов-Камышин на нижний Дон и 2) с курско-воронежского участка на Харьков. Первое направление было признано решающим."

Группа Шорина силою в 50 тысяч в составе IX и X армий двинулась реализовывать приказ предреввоенсовета. 1 августа X армия

 

(командующий - царский генерал Клюев) с конницей Буденного на западе и Волжской флотилией на востоке обрушилась на кавказскую Добровольческую армию. Врангель отступил от Камышина до самого Царицына, когда красные ворвались до орудийного завода, и выровнял свой правый фланг. IX армия красных начале августа отбросила донскую армию от Балашова и оттеснила их за линию Хопра. Но после этого демонстрация VII и XIII красных армий в Воронежской области подстрекнула встревоженных казаков бросить позиции, отдав красным весь Хопер до самого Усть-Хоперска и вообще все севернее Дона. Фронт пришел в Вешенской и Усть-Медведицкой. Но к первой половине октября Донская армия отбросила балашовскую группу за Хопер и вновь вышла на железную дорогу Поворино-Царицын. Вот в этих-то перемещениях фронта получал боевое крещение Иван Щербаков.

Первый его бой случился как раз на этой железной дороге возле станции Алексиково. Стратегический бой: целью было задержать белых хоть на несколько часов, чтобы дать буденновцам вырваться из захлопывающегося мешка. Необученная молодежь красных противостояла казакам - опытным фронтовикам. Правда, командовал красным батальоном спокойный, опытный и авторитетный бывший офицер по фамилии Выборное. Перед боем среди новобранцев прошелестели разговоры, мол, казаки в плен не берут, особенно коммунистов и своих донских добровольцев. Один-другой-третий балашовский рабочий, кто украдкой, а кто и в открытую стали рвать свои партбилеты и прочие документы. Дрожь проняла и сердце Щербакова с приятелями, но им делать было нечего: хоть и выбрось документы, да на физиономиях написано, что они свои, местные, все знают, что не насильно мобилизованные, - так что все одно крышка. Поэтому вместо того, чтобы следовать примеру балашовцев, они начали громко подтрунивать и насмехаться над ними, и так побороли страх. Жутко было, когда стреляли белые, а приказ был: "На выстрелы без команды не отвечать". Зато, когда разрешили, тут: "Я почувствовал себя богом", - вспоминает Щербаков, как он самозабвенно палил, без остановки и не глядя. В бою убило комиссара-латыша. Впрочем, один из историков подметил, что из-за лингвистической неграмотности русские часто звали латышами мадьяр и прочих явно не русских, но и не немцев, и не китайцев, однако. Да, так вот, командир Выборное распорядился было вытащить труп комиссара из-под огня: убит тот был впереди основной линии, ближе к белым. Новобранцы, в том числе Щербаков, пошли было покорно исполнять приказ, да бывшая там пара фронтовиков еще с германской возроптала: "Одного вытаскивать, нас десятеро лягут. Не ходи, ребята!" Не пошли. Командир смолчал.

Бой кончился, белые казаки отошли. Взвод Щербакова стали отпускать партиями на хутор пообедать. Собственно, регулярности в уходе похарчеваться не было: командиры не смели настаивать на дисциплине, каждый ходил (преимущественно группами), когда сознавал себя вправе идти. Чтобы поесть, следовало соблюдать определенный ритуал. Тот красноармеец, который входил в дом и начинал с разговоров о еде, не получал ничего, кроме заверений, что в доме пусто, все поели прошедшие войска. Не обыск же устраивать в самом деле! Поорешь-поорешь на них и уходишь голодным. А вот если, войдя, красноармеец снимал шапку, здоровался и крестился на иконы, обед сам собой, без просьб, вынимался на стол. Кормили радушно. Такого рода верность населения привычным поведенческим стереотипам засвидетельствована и другими наблюдателями. Поевши, Иван Щербаков пошел обратно в одиночку. Глубокий вечер, темно, степь. И вдруг над головой пропела одиночная

 

шальная пуля. Вот когда он набрался страху - полвека спустя помнит ужас. В бою такого не испытывал, там жуть не пронизывала до внутренностей желудка. Там не было этого панического желания прижаться, слиться, раствориться, лишь бы не задела. А пуля не повторилась. Откуда и взялась?

Потянулись солдатские будни. Часть рассыпана цепью на Поворино, на левом (здесь - южном) берегу Хопра. Сумерки. Видишь лишь рядом стоящих по цепи. Передают - сниматься, отступать. Послушно снимаются, уходя, скопом перебредают Хопер и продолжают двигаться на север. Вдруг завиднелась с севера пыль и конница. "Обошли! Казаки!" Паника пресекается старыми фронтовиками (никого из командиров почему-то нет), которые выстраивают красноармейцев в каре, штыками наружу, как по уставам положено встречать конницу. Наставляют: не стрелять, пока те не подойдут в упор. Но еще издали, задолго не только для штыков, но и для прицельного огня, казаки начинают орать: "Мать вашу перемать! Вы что это, сукины дети, позиции бросили? А ну марш нашу землю завоевывать".

Это оказались мироновские казаки, посланные вдогон за дезертировавшим батальоном. Они плетями вытянули одного-другого, преимущественно тех, кто с виду походил на донского жителя. Велели переходить Хопер назад. А на том берегу стоял командир Выборное и скорбно приговаривал смущенным красноармейцам:

— Что ж это вы, ребятушки, без приказа позиции оставили?

Так и осталось невыясненным, как родился в цепи "приказ" отходить. Но вскоре пришлось отступать уже по приказу, до самого Борисоглебска. Укоризненно - казалось Ивану - смотрели оставляемые крестьяне, и стыдно было проходить мимо них, бросаемых на расправу белогвардейцам. А под самым Борисоглебском им было велено свернуть направо от полотна и выбить из деревни Танциреи засевших там бело-зеленых. Речь шла о начинающемся Антоновском восстании, оно полыхало еще два года, а сам Александр Антонов был убит только в 1922 году. Он создавал у себя регулярное войско, у него были правильно функционирующие партячейки (ПОР) и комиссары; наши красноармейцам объяснили, что бандитами руководят белые офицеры. Когда же они (без боя, там успел повоевать кто-то другой) вошли в Танциреи, то кроме трупов мужиков из вооружения нашли одни обрезы. Перед тем было приказано: "Никого не жалей, можно брать, что угодно". Но из-за отсутствия боевого возбуждения красноармейцы мирно топтались по улицам, без особой нужды в избы не заходили, только что пограбили магазин на площади. Щербаков смотрел на растаскиваемое добро, но сам участия не принял: охоты не было.

Линии фронта, строго говоря, не существовало. В десяти километрах к югу, как говорили, находились белоказаки. В пятнадцати к северу - бело-зеленые повстанцы. Пришел приказ (привез Жорка Кошкарев) отступать на Борисоглебск. Снова кое-кто выбрасывает или уничтожает документы и партбилеты. На этот раз Иван тоже рвет, но не документы, а составленное им письмо к любимой. Любовь была платонической, девушка была дочерью местного купца Ивана Палыча Крюкова и гораздо сердечнее относилась к белым офицерам, нежели к большевику Щербакову. Но он все лелеял мечту, писал вроде: "Сейчас ты - мой враг, но после того, как мы победим, мы будем едины в любви". Одно из таких посланий дожидалось в кармане демисезонного пальто (никакого обмундирования не выдавалось) случая к отправке. Теперь, сообразив, что на нем есть имя, и не желая, чтобы ее в случае обнаружения на его трупе этого письма белые заподозрили в тайной связи с большевиками, он мелко-мелко изрывает письмо.

 

Идут вдоль насыпи - между лесом и насыпью, причем прошедшие фронтовую выучку подсказывают и ему, необстрелянному, держаться ближе к деревьям, а то посечет конница. Но ни конница не встречается (один заблудившийся казак, принявший их за своих: тогда все были не в форме -подъезжает и попадает в плен), ни даже выстрела, пока перед самым Борисоглебском они не угодили под беспощадный пулеметный огонь с крутой поперечно идущей насыпи. Кое-как выбираются, обнаруживают, что в городе еще идет бой вопреки имеющимся у них сведениям, будто он уже давно сдан белым: оказывается, какой-то рабочий отряд еще сопротивляется, ударил в тыл белым или выбирается из окружения, не слишком-то разберешь. Идут, идут далее, бесконечной рожью выше головы, где совсем потерян, где безмерно одинок - и вдруг командир подсказывает, что в десяти шагах от твоих ржаных джунглей, где вот-вот свалишься от усталости и отчаяния, хорошая трактовая дорога, которою и шагает сбившийся в толпу батальон и на которую, уцепившись за хвост командирской лошади, выходишь и ты. Идут - и вдруг натыкаются на беспорядочно кинутое оружие от винтовок до пушек. Набрасываются забрать себе кто две, кто три винтовки. Проходят мимо деревни, где то ли по приказу, то ли по велению сердца, то ли по предусмотрительности перед каждой избой стоят бабы с кринками молока, с кусками хлеба. У них-то, на ходу выпивая и закусывая (разве лишь очень предусмотрительный сунет краюху в карман), узнают, что оружие и орудия покидал Московский полк, состоявший из мобилизованных и разбежавшийся. Они, все сплошь добровольцы, горделиво посмеиваются и приободряются. Они идут, бредут измотанные - и отдыха нет на войне солдату. Спать, спать, спать - другого не хочется. Его будят выступать в секрет. Не подымается. Грозятся расстрелять - "Завтра расстреливайте, а сегодня спать хочу!" В другой раз, когда они цепью брели по вечернему склону, он засыпает на ходу и пробуждается только тогда, когда подбородком ощущает воду: оказывается, батальон форсирует реку, а он не заметил ни спуска, ни вхождения в воду. И, проснувшись в воде, вместе со всеми вылезает на берег, где на насыпи видят бронепоезд. Тут же кидаются на его платформы и мертвецки засыпают подле пушек. Много трудов потребовалось командиру бронепоезда согнать этих обуянных сном вояк, дабы вернуть орудиям простор для откатывания при стрельбе.

Командир батальона держится без тени начальственности. Даже когда на привалах настырно-грамотный Щербаков привязывается с вопросами, где же они ПО КАРТЕ находятся, командир покорно достает, разворачивает карту и объясняет гимназисту расположение войск и местность. Правда, в памяти Ивана ничего не осталось от этих разъяснений, и он смутно помнит стратегические моменты их передвижений, коли таковые и были. По времени же как раз тогда красный фронт откатывается от линии Поворино - Царицын на линию Балашов - Камышин. На этом участке должна была находиться IX армия красных. Но этого Щербаков не помнит. Помнит он своего командира Выборнова всегда мягким, не повышающим голоса и распоряжающегося исключительно силой бесспорного превосходства в знании и умении воевать.

На одном из привалов отступающего батальона Щербакова снова навестил его школьный дружок Жорж (Егор? Юрий?) Кошкарев. Сын держателя почтовой станции на тракте Урюпинская - Алексеевская, он давно жил в Урюпинской и учился вместе с Иваном. Один из немногих он сразу же пошел в Красную Армию и служил теперь в Первом хоперском казачьем полку, хотя, строго говоря, казаком не был. Он стал сманивать Ивана и уговорил. Тот сходил в штаб бригады и получил процитированное

 

выше удостоверение, где, конечно, "конский" является явной опиской вместо "конный". Более существенны, хотя тоже второстепенны, два расхождения воспоминаний Щербакова с текстом Удостоверения. В тексте фамилия комполка отчетливо читается "Затян..." и несколько букв сомнительных. Щербаков же настойчиво помнит фамилию комполка как "Замятин". Далее, отчетливо писарским почерком резолюция направляет Щербакова в I сотню и 1 взвод, тогда как Щербаков помнит, что сначала его зачислили в V сотню безлошадных. Датировка же документа 6-8 июля хорошо стыкуется с наличием нескошенной ржи несколькими днями раньше и с общей направленностью войск в эти числа. Что это за Особый корпус - я выяснить не сумел. Скорее всего, это тот Особый казачий корпус, который формировался в июле 1919 Ф.К.Мироновым. Он с июня командовал Экспедиционным корпусом на южном фронте, потом этим "Особым казачьим", потом (с 30 августа по 25 ноября) номинально назначен командующим XII армией западного фронта (Житомир, Одесса), куда выехать отказался, и в сентябре был арестован. Другие отдельные корпусы или бригады появляются на южном фронте лишь к октябрю-ноябрю (Примаков, Буденный, Думенко), когда кризис с самостоятельным Мироновым и восстанием его корпуса обострил поиски красных кавалерийских частей. Южным фронтом до июля командовал В.М.Гиттис, с 7 июля по 11 октября В.Н.Егорьев, а позднее А.И.Егоров (все царские генералы); членами РВС Южфронта в 1919 году в разные месяцы были: Владимиров, Лашевич, Межлаук, Окулов, Серебряков, Сокольников, Сталин, Ходоровский. В июле была создана оперативная особая группа под командованием В.И.Шорина (генерал) в составе IX и X армий.

Особый корпус, куда попал Щербаков, продолжал отступать. И когда через какое-то время он разжился не только лошадью, но и седлом с шашкой и принял участие в первом в жизни конном бою, случилось это уже где-то в глубине Тамбовской губернии. Может быть, это был бой с конницей Мамонтова, совершавшей тогда свой героический и грабительский рейд по красным тылам - к Тамбову: начался 10 августа. Из боя он не помнит ничего до того момента, как вдруг почему-то очутился на земле (лошадь сбросила? сам свалился? убили лошадь? - исчезло из памяти) и увидел перед собой чью-то винтовку (может быть, и свою) почему-то со штыком, хотя у кавалеристов обычно штыков не бывает. Увидел также, что вокруг кипит рукопашная между пешими. Заразительная по остервенелости. И дальше снова не помнит ничего - провал в памяти -как колол, колотил, молотил все, что ни попадя. Позже ему рассказали, что в своей ярости он не различал между своими и врагами: бил всякого, попадавшегося под руку - эдакий вариант закона слепого! Но убил ли кого -снова провал в памяти.

До сих пор еще нет научного объяснения тому перелому на южном фронте, который внезапно случился осенью 1919 года. Военные приписывают его реорганизации красного руководства фронтами и армиями. Идеологи - руководящим указаниям Троцкого, Сталина, теперь вот Ленина. Политики - политической тупости деникинских офицеров. Белые офицеры - разложению белого тыла, воровству интендантов. Медицина - эпидемии сыпного тифа. Биография же Ивана Щербакова иллюстрирует одну закономерность тогдашних побед и поражений: на протяженных участках фронта практически не было сражений. Фронты передвигались туда и обратно из-за того, что ГДЕ-ТО далеко произошла битва, в которой одна сторона победила, после чего на много сотен верст фронт другой стороны откатывался безо всякого давления со стороны противника. Это можно было бы назвать войной маневренной, кабы не

 

была эта война гражданская. В частности, Донская армия, под командованием Сидорина, имевшая задачей наступать в направлении Козлова и Рязани, теснившая, в частности, наш Особый корпус, - вдруг растаяла. Белые казаки, освободив родную Донщину от продкомиссаров и большаков, осели чинить свои покосившиеся плетни, готовиться к посеву озимых, раздобывать барахло из опустевших куреней и базов, сводить счеты с сочувствовавшими красным. Немногие особо лихие и жадные ходили с Мамонтовым в рейды по тылам, охотясь за бронепоездом Троцкого, но армия как боеспособная единица перестала существовать. Поэтому Ивану Щербакову, как ни напрягает он память, не удается припомнить никаких битв с сентября по декабрь, когда Красная Армия стремительно захватывала, отдавала и вновь захватывала Хоперский округ. Не было серьезных боев. Разве что вечерами казаки I Хоперского полка рассыпались по курятниками сварить на закуску после казенной еды (в регулярных частях уже наличествовали полевые кухни) мягкую курочку.

А когда красный хоперский полк вошел в Хоперский округ, точно так же рассосались красные казаки по родным куреням. Местные жители так и прозвали этот полк "полк комиссаров", ибо все в нем служившие завелись мандатами комиссаров и осели по станицам и хуторам в ролях председателей, членов ревкомов и других местных властей. Иван Щербаков был и здесь "как все". Ну, с поправкой. Все-таки все ушли с белыми, а он на стороне красных. Но, скажем, как "все у меньшинства" - характерная позиция "левых". Он тоже, не дойдя до Новороссийска, ни даже до Ростова или Кубани, осел в родной Урюпинской, едва его корпус туда вступил. Повлияли, видать, разговоры с Кошкаревым (с которым они теперь служили вместе), вздохи того, что "служим-де белым генералам", "возвращаем прошлое", "справедливости-то снова нет"; уговоры: "Уходить надо". Словом, Щербаков получает у окрвоенкома бумагу, что откомандировывается в распоряжение окружкома партии, и уже в декабре 1919 года (конницей Буденного только-только взят Новочеркасск; Деникин еще планирует на зиму задержаться на линии Ростова; южный фронт еще фигурирует в большевистских воззваниях как ГЛАВНЕЙШИЙ участок борьбы - с Антантой!) ему выдается удостоверение:

 

"Хоперский окружной комитет Р.К.П. (бол.) №6

21 декабря 1919-го г.

 

Вр. Удостоверение

Предъявитель сего т.Щербаков действительно состоит сочувствующим РКП (большевиков) при Хоперской окружной организации, что подписью и приложением печати удостоверяется.

Примечание. т.Щербакову поручается организация коммунистических ячеек-сочувствующих Р.К.П. в станице Усть-Бузулуцкой.

подписи"

 

Подписано секретарем с неразборчивой фамилией, которую можно прочесть как "Жирчинская" и как "П.Сюринская", заверенной круглой печатью хоперского окружкома. "Угловой штамп" - от руки, и даже весть текст написан от руки на обороте машинописного бланка:

 

"ХОПЕРСКИЙ ОКРУЖИ. КОМИТЕТ Р.К.П.

" " Октября 1919 г.

ст. УРЮПИНСКАЯ

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Пред'явитель сего т.................................................................

командируется в ст.................................................................

для проведения митинга в станице 14-го с.м

Председатель Секретарь"

 

причем на этой машинке не было малой буквы "р", всюду замененной "Р". Твердый знак, как видим, отменен даже внутри слов (и позже я как выучился такой орфографии, так практически и не смог переучиться, когда апостроф заменили назад на еръ). А еще позже поперек этого текста чернилами расписка:

"Получено от тов. Щербакова членский взнос за январ, февра, март и апр. 1920 и декабрь 1919 г. из охл. счета 127 р. 24 ко 1/2%. За каждый месяц всего 18 р. 20 к. Принял председатель яч. Е.Елисеев. Ячейка Усть-Бузулуцкой ст. 24/IV-20 г. Секретарь"

неразборчиво, похоже на "Агеев" или "Л.Геев".

Удостоверение свое Щербаков Иван получил уже после того, как какое-то время (месяц? два?) пожил в станице Урюпинской в доме семейства Кошкаревых, ибо Жорж Кошкарев зацепился в родной станице на комсомольской работе. Там все местные большевики ждали-пожидали возвращения из Москвы своего известного вождя Натальи Щербаковой, не ведая, что она уже зажила с начальником московского всевобуча Бабичем и вернется только год спустя, родив. Тем временем Председателем Хоперского окружкома РКП был Выборный (похож на "Выборное", но не он). Напомним, что тогда председатель был главнее секретаря. Не дождавшись Натальи, Иван решил перебраться в Усть-Бузулуцкую, где под кровлей престарелых дедов Андрея Сергеевича и Екатерины Ивановны Картавцевых стали собираться их дети и внуки: там жил Абрам Андреевич, там жила Прасковья Андреевна, туда примчались из Скрипникова Авсеневы.

Стоит задержаться на причинах их переезда. Будучи по местным понятиям человеком начитанным и знающим, Феодосии Авсенев направо и налево вещал, что "большевики - это монархисты". Сначала красные только грозились, веля заткнуться, но он не унимался. Раз вечерком "какие-то анархисты" вызвали на крыльцо и стали бить смертным боем. Кабы не случайно выглянувшая жена его Дарья, которой они почему-то смутились и от которой удрали, ухайдакали бы насмерть. Но после такой науки отец Феодосии счел необходимым смотаться под родственный кров в другое место.

Итак, стал жить Иван под одной крышей с Картавцевым, выполняя сразу несколько партийных и советских поручений. Партийным заданием было - организовать ячейку сочувствующих. Он созвал молодых казаков станицы. Оказалось, что со всеми ними он служил в I конном полку, кроме зав. земельным отделом станицы Елисеева (двоюродный брат Герасима Елисеева, бывшего мужа Натальи). Окинул их взором Иван и: "Что мне вас,

 

ребята, агитировать что ли? Сами понимаете!" - всех подряд записал в ячейку. По партийной же линии занялся культурно-просветительной деятельностью. Организовывал спектакли силами самодеятельности, обучал всех, в том числе учителей окрестных школ, петь "Интернационал"¹⁷³ (ни слуха ни голоса у Ивана нет, брал громкостью; медведь нам всем генетически на ухо наступил), выучил наизусть несколько "Чтецов-декламаторов", сборник стихов Уитмена и предисловием Луначарского - "Поэзия грядущего". Какого рода поэзия? Процитируем изданный несколько позже (1924), но того же типа сборник "Коллективная декламация о рабочем клубе. Составил П.Жаткин, оркестровал Эспе"¹⁷⁴. В течение последующих девяти лет, когда Щербаков душу вкладывал в декламацию (чем и завоевал первую законную жену), он не мог не вдохновляться такими перлами.

"РЕВОЛЮЦИЯ

Верхарн

                                 Мятеж

Задача исполнения - обнаружить пульс, нерв революции, в тревожном колеблющемся ритме стихотворения, в контрастах голосовых партий, в изменении темпа, в повышении и понижении звука в зависимости от психологического характера отдельных мест. В финальной части необходимо дать звуковое нарастание, разрешающееся общим призывно-громоносным аккордом.

Бас, альт  Туда, где над площадью - нож гильотины (медленно)

барит., тен., Где вольно по улицам рыщет набат (ускоряя)

сопрано

бас, а., соп.  Мечты, обезумев, летят (ускоряя, оборвать в конце строки)

бас, тен. Бьют сбор барабаны былых оскорблений

бар., соп. Проклятий бессильных,

бас, альт раздавленных в прах (отрывисто и резко)

бар., сопр. Бьют сбор барабаны в умах

бас, альт  Глядит циферблат колокольни старинной (протяжно)

бас, бар. С угрюмого неба ночного,

альт, тенор Как глаз...

бас, сопр. Чу!..

бар., тен. Бьет предназначенный час!

альт, сопр.  Над крышами вырвалось мстящее пламя (внезапно с силой)

тен., альт И ветер змеистые жала разнес

бар., а., сопр. Как космы кровавых волос.

все (медленно) Все те, для кого безнадежность - надежда

т., с.

Кому вне отчаянья - радости нет

бр, бс, а. (быстрее, радостно) Выходят из мрака на свет

 

бс, бр, а.  Бессчетных шагов возрастающий топот     (очень тихо)

бр, т.      Все громче

бр, т, а, с.    и громче  (усиливая звук)

а., с.   в зловещей тени

бр, а.  На дороге в грядущие дни.

бс, с.   Протянуты руки к разорванным тучам   (усиливая звук)

бс, бр, а.  Где вдруг прогремел угрожающий гром

т., с.   И молнии ловят излом

т. (один)  Безумцы! - кричите свои повеленья...    (сильно, отрывисто, до конца стихотворения нарастание, разрешающееся призывно-громовым аккордом)

а., бр.  Сегодня всему наступает пора

все    Что бредом казалось вчера,

а. Зовут...

бс, бр.  приближаются...

бр, т, с.              ломятся в двери...

бс, т.                  Удары прикладов качают окно...

а, с.                    Убивать -

бс, бр                Умереть -

т.                        Все равно..."

Для проведения культурно-воспитательной работы нужны книги. Хотя в области книжной Революция была менее всего перераспределяющей (в отличие от других областей), но скорее созидающая свое, новое неслыханное, - все же книг не хватало. И, само собой, приходилось вставать на путь реквизиций. Отнять у имущего, дабы духовно кормить голодного - разве не единственно приемлемый в революции путь?! Иван Щербаков пошел легкой этой дорожной, еще облегчив ее для себя. Он проводил книжные реквизиции исключительно у своих родственников и близких знакомых. У тех, с кем он часто встречался и о ком знал, что книги имеются. Так, Авсеневы привезли с собой несколько ящиков книг. Иван объясняет своему дяде Феодосию и своей тетке Дарье: "Придется отдать". Те, счастливые, что хоть не бьют сапогами, не возражают. Общественная читальня пополняется сотней книг. Была у Ивана поклонница (да и как не быть, когда такие "печоринско-демонические" строки "кому вне отчаянья радости нет" восторженно глаголет 18-летний парень с наганом в кармане?) Лариса, дочь купца. Он-то на нее ноль внимания, разве что политические проповеди читывал. Но сведал, что дома у нее много книжек разных. "Все подлежит изъятию", - вынес резолюцию. Она радостно сволокла их ему. И больше бы отнесла, попроси он. Правда, тут вышла осечка: ее брат, новочеркасский студент, прослышал от родных, что все его книги конфискованы, и не будучи очарован ни тогдашними кудрями Ивана, ни его хромовыми сапогами, подал жалобу в Донисполком. И пришло распоряжение: личные книги вернуть, как необходимые для научной работы.

Не только партийными поручениями был занят Щербаков, получал он и советские задания. По советский линии как заместитель заведующего земельным отделом изымал хлеб по продразверстке. Оставлялось на пропитание немного - на месяц примерно - а прочее подлежало сдаче. И здесь бил он в первую очередь по своим. Безуспешно облазив десяток дворов и изъяв не более пары мешков зерна, услыхал он, раскуривая самокрутки, разговор о том, как его родственники остроумно запрятали свой хлеб в подвале дома, в котором жительствовал начальник милиции

 

Фалик (латыш); к подвалу был ход с улицы, минуя фаликовское жилье; кажется, жена Фалика знала про припрятанное. Ну, и, невзирая на то, что у этих самых родственников он проживает и их хлеб ест, Щербаков немедля идет в исполком и указывает на этот подвал как на подлежащий обыску. Хлеб находят, конфискуют. Семейство понимает, кому оно обязано, но молчит: упреков не высказывает. Впрочем, около этого времени дед Иван умирает от сыпного тифа. Бабка Екатерина Ивановна последовала за ним от той же болезни примерно год спустя.

Другой раз командируют Щербакова на хутор Куликовский за тем же хлебом. Доехал он туда на быках, пошел шарить штыком в закромах и в земле. Ничего у богатеев не находит. А один из них возьми да произнеси озлобленно: "Посмотрите лучше у ваших. Они живут побогаче нас нонче." Щербаков тут же идет и обыскивает местную власть - Козловых, Фонаревых и т.д. И, в самом деле, от них уходит с богатой поживой. Ему кажется, что эти пощипанные им товарищи не обижались на него, "так как понимали, что я сам у себя обыск сделал, ко мне претензий иметь нельзя". Я не разделяю его благодушия.

Посылают его проводить выборы в советы на хуторе. Вот соответствующий документ:

 

"РСФСР

Усть-Бузулуцкой станицы

Исполнительный комитет

Хоперского округа

№ 1279

18 мая 1920 г.

Мандат.

Предъявитель сего тов. Щербаков Иван действительно есть член хутора Титовского избирательной комиссии, делегированный Усть-Бузулуцкой избирательной комиссией согласно инструкции по выборам в советы казаческих и крестьянских депутатов, на тов.Щербакова, как члена Избирательной комиссии возлагается следить за правильным ходом избирательной комиссии, составлением избирательных списков, чтобы в выборах принимали участие именно те граждане, которые имеют право на это по конституции, п. 64-65. Тов. Щербакову предоставляется право на взимание обывательских подвод во всякое время.

Всем организациям предписывается оказывать всякое содействие тов.Щербакову в пределах его полномочий, предусмотренных настоящим мандатом. Лица и организации, уклоняющиеся от содействия, будут привлекаться к суду Ревтрибунала, как неподчиняющиеся распоряжению советской власти.

Члены Избиркома"

 

Подписи неразборчиво, что-то вроде "Хлобыстов, М.Носовский и Е.Фимов". Выцветшая печать (круглая) исполкома, угловой штамп машинописный, а весь текст - красными чернилами, на двух сторонах листа. На обороте же пониже подписей приписка чернильным карандашом: "Избрать 4 чел." Видимо, "ходом избирательной комиссии" - описка, а должно быть "ходом избирательной кампании", но и то и другое слово было в новинку местным жителям, употреблялись наугад. При выдаче мандата предупредили его: "Там ни одного, кто бы служил в Красной Армии, все в

 

Белой были", - "Ничего я не боюсь", - похлопывает себя по карману с наганом. Приезжает, созывает казаков и начинает с ними читать положение о выборах. В те годы такие инструкции пестрели статьями по переченям слоев населения, лишенных пассивных или активных избирательных прав. Доходит до пункта, что всяких избирательных прав лишаются лица, служившие в царской полиции. И тут же вдохновенно толкует его: раз вы все были в Белой армии, значит вы все были за царя и вроде как бы его полиция, значит, как царские полицейские, все вы лишаетесь избирательных прав, и толковать нам с вами не о чем! С тем и уезжает. Докладывает своему начальству, что лишил весь хутор прав, начальство помирает с хохоту.

А вот случай, когда пришлось столкнуться чуть ли не наганом с властью, правда, не из местных. Прибыл из центра продкомиссар. Не только не местный, но вроде бы даже и не вполне русский. Обратился к властям: поставьте меня на квартиру к какому-нибудь члену станичного совета, дабы надежно было. Его поставили к Картавцевым, где был свой человек Щербаков. Комиссар же был не чета бывшему офицеру Выборнову: резкий, властный, не терпящий возражений, да что там возражений - промедлений в исполнении приказов. Может быть, он еще изгалялся так потому, что был не один, а с боевой подругой. И вот как-то распорядился он самовар ему раздуть. Вскипел самоварчик внизу, и Дарья Андреевна поднялась наверх ему сказать. Комиссар ей бросает: "Неси!" Присутствовавший при сем Иван вскидается - и за справедливость и равенство вообще, и за свою молодую тетку в частности: "Сам можешь принести!" - "А, что? Неповиновение?! Кто тут член совета?!!" - ярится комиссар и хватается за наган. "Я член совета!" - парирует Иван и тоже берется за свой наган. Из соседней комнаты на шум выбегает дядька Абрам Андреевич и со словами: "Я тоже член совета, товарищ комиссар. Что, самоваришко угодно?" - смиренно согнувшись, рысцой сбегает по лестнице и галопом приносит горячий самовар, оттирая задиристого племянника. Комиссар этот простоял у них с неделю, если не меньше.

А вот случай, когда Иван Щербаков сцепился с хулителем диктатуры пролетариата. В станицу прислан инструктор от окружкома партии и ведет инструктаж: мы-де разгромили уже всех белогвардейцев, активная контрреволюция подавлена. Посему диктатура пролетариата нам больше не нужна. Государство и его карательные органы подлежат ликвидации. Зачем нам, коммунистам, прибегать в дальнейшем к насилию? Над кем - над трудящимися? Нет, наша задача - как можно скорее построить безгосударственный коммунизм, как то провозглашено в программе РКП(б) и в "Государстве и революции" товарища Ленина. Щербаков взвивается: ты что это тут все за вредную пропаганду ведешь?! Да все эти недобитыши, бандиты разные!.. Ты свои анархистские штучки брось! Я помню, мы с тобой встречались еще в той деревне на Тамбовщине, когда отступали в девятнадцатом, и ты еще тогда вел анархистские разговорчики. Еще вздыхал: Венгерская коммуна пала, и нас такая же участь ждет... Нет, не ждет, потому что у нас имеется прочная советская власть, мощное государство, которое не слушается всяких анархистиков вроде таких, прости господи, "инструкторов окружкома"! Словом, дал отповедь и выставил из станицы.

В борьбе за чистоту и революционную нравственность Щербаков задирает местное начальство. Уже упоминавшийся нач. милиции Фалик жил рядом с Картавцевыми в пустовавшем доме содержателя почтовых лошадей. Жил с женой и малыми детьми. Но вскоре начал ухаживать за женой другого местного руководителя - подпольного революционера, не

 

раз сидевшего (впрочем, не большевик), ныне начальник почты (в те времена это довольно крупная фигура, не сопоставимая с современным начальником почтового отделения). Жена этого Гузаревича откликнулась на ухаживания Фалика, и скоро Фалик зажил с нею, оставив детей. По революционным понятиям Щербакова (пока еще девственника) это было безнравственно. Посему, когда парочка Фалик - Гузаревич появилась как-то в культпросвете на репетиции (вроде бы желая принять в ней участие), руководитель культпросвета Щербаков решил проучить их. Улучив момент, когда Фалик куда-то отошел, оставив свою фуражку на скамье рядом с Гузаревич, Щербаков приблизился и напялил на нее эту фуражку. Она покраснела, все в зале, зная подоплеку, оживились, она возмущенно занегодовала. Фалик же - тут - смолчал, откладывая двойную месть для более удобного организационного случая.

В таких вот хлопотах и шла партийно-советская работа Ивана Щербакова в 1919-1920 годах до лета, когда стряслись новые события, выведшие его за рамки с детства знакомых станиц и лиц.