- 243 -

§ 2. Отрочество Ивана Щербакова

 

Крушение семьи; купец Лихушин - дядя Ивана; Дарья Андреевна Авсенева - тетка Ивана; формирование мировосприятия Ивана; всеобщая революционность; замужество Натальи; I Мировая война

Смерть близкого человека на глазах - всегда тяжкое потрясение для девятилетнего ребенка. Смерть отца-кормильца - всегда удар по семье и детям. Здесь же обстоятельства сложились так, что почти мгновенно разметали семью и превратили ее членов из жены и детей уважаемого богатого человека в приживальщиков.

На людях Иван не выказывал горести и лишь отмахивался от расспросов "про переживания" - ничего, дескать, особенного. Сам же, улучив, когда у гроба никого нет, подлезал под пелену, накрывавшую тело, и простаивал, всматриваясь в лицо покойного часами. Михаил был совсем мал. Вдова Прасковья молилась. Активной и энергичной была уже почти совсем взрослая (16 лет через месяц после смерти отца) Наталья, но будучи несовершеннолетней, не могла оказать влияния на последующие события.

Родичи Гаврилы Щербакова все были торговцы, люди деловые. Они прекрасно чувствовали, что вдова вести дела не сможет: ни хватки в ней, ни понимания. Значит, надо прийти на помощь. А "братская" неформализованная помощь трудно отличается от заграбастывания. Прежде всего, они научили Прасковью немедленно переехать на жительство в другое место: в станицу Алексеевскую, где проживал ее зять Семен Иванович Лихушин. Зачем? Да очень просто. Ведь капитала в наличных деньгах купец, конечно, не держал, вкладывая его в товары. И, как правило, товар забирался в Царицыне в кредит и почти всегда без юридических расписок ("Мы же свои люди, сочтемся!"). Персональное знание друг друга позволяло обходиться без этих "крючкотворств" и без уплаты нотариусу за свидетельствование кредита165. У Гаврилы имелось много только что набранного в кредит товару. Семен убедил Прасковью, что если она переедет, то тем самым все долги кредиторам аннулируются; учтя, что Алексеевская не на железной дороге, что туда трудно добираться, можно согласиться, что Лихушин верно рассудил, как отнять товар у кредиторов. Тем более, что если какой кредитор и приехал бы за долгом в Алексеевскую, ему пришлось иметь дело не с доверчивой неделовой женщиной, готовой и свое-то отдать попросившему, а с крепким Семеном

 


165 Здесь мы натыкаемся на важный стереотип поведения русских. Русские мало ценят долгосрочные преимущества ЗАКОННОЙ СТАБИЛЬНОСТИ, предпочитая им "синицу в руки",т.е. хотя бы крохотные сиюминутные наличные выгоды. Засвидетельствовать займ у нотариуса в юридическом плане означает стопроцентно гарантировать отдачу этого займа; это - долговременная устойчивость. За это надо платить (столько-то % от суммы кредита) нотариусу и ДОПЛАЧИВАТЬ НРАВСТВЕННО ("Ты что, мне не веришь, что ли, что тащишь меня к этому буквоеду?!") в плане личных отношений. Русские предпочитают обходиться без юридической устойчивости. Характерно, что Герцен, проживший четверть века в образцовой стране законности, так и не оценил пользу от соблюдения законов, эту неуловимую гарантию послезавтрашнего существования, а относился к законам с презрением из-за их "мелочности", "иссушающего духа". И поныне, вынужденно обращаясь к нотариусу для свидетельствования акта покупки-продажи дома, никто не называет реальной суммы стоимости, а лишь меньшую часть, дабы сэкономить несколько десятков рублей из пошлины. Великое преимущество, которым обладает человек, не обходящий закона, не жульничающий с ним, - почти неизвестно русскому человеку.

- 244 -

Ивановичем, не пропускавшим чужого куска. Он и не пропустил: все товары перекочевали в лавку Лихушина. Он сам себя назначил и провозгласил "опекуном" над семейством Щербаковых, ни в какой опеке юридически не нуждавшемся. Щербаковы стали жить у Лихушиных, а Лихушины стали тратить капиталы Щербаковых. Само собой, произносились громкие и жалкие слова, сто "сирот в обиду не дам", "выращу как своих". И в какой-то мере Семен Иванович сдержал слово: все дети Щербаковых получили среднее образование, как и дети самого Лихушина. Но из чужих рук горек хлеб... Да и собственных детей у Семена было многовато: пять сынов, три дочери - какие средства нужны!

Первой взбунтовалась Наталья, которая и учиться-то в Алексеевской не смогла: негде. Она уехала кончать гимназию (училась в VI классе), а как только получила право на преподавание, пошла учительницей зарабатывать себе на жизнь. Да так, чтобы взять к себе на содержание и мать, и братьев! Но и оставшиеся Прасковья с двумя сыновьями не долго выдержали жить во флигеле паровой мельницы у благодетеля Лихушина: пожив лето, сбежали к Андрею Сергеевичу Картавцеву, отцу Прасковьи, в Усть-Бузулуцкую. Он, правда, к тому времени ослеп, было ему около 70 лет, но оно для независимости и легче, нежели когда хозяин молодой и энергичный, за всем самолично приглядывает. И уже, конечно, мать Прасковьи, Екатерина Ивановна не даст в обиду дочку и полюбит внуков. Не сделает она того, что Семен: он додумался поручить Прасковье кормить свиней при мельнице. Десятка два их кормилось при мельнице разными отходами, раздобрели на вольготных кормах. Надобно палкой намешать в корыто "пыль", а чушки толпятся, толкаются, самоё схавать грозятся. И не в боязливости Прасковьи тут дело: всякий зоотехник знает, что возбужденные едой свиньи могут растерянного человека и с ног сбить, и покусать. Работа свинарки - это не та идиллия, что демонстрировалась нам в фильме "Свинарка и пастух". Лихушин не намеревался унижать Прасковью: его сыновья, бывая на мельнице, сами кормили свиней. Но выдержать этого Прасковья не могла и сбежала, как сказано, к своей матери.

Екатерина Ивановна в молодости была красавицей в старинном русском стиле; на фотографии 1910 года этого совсем не видно. До старости сохранила плавную походку ("выступает будто пава"), величавость, естественное достоинство. Добродушная охотница посудачить, она не выговаривала звука "ч", заменяя его "цоканьем": "Ванюшка, иди со мной цай пить!" - звала она по утрам внука. Они двое вставали раньше других в семье166. Заваривала душистый чай фабрик Перлова (даже в 1944 году те, кому пофартило сохранить прославленный перловский чай, будут выставлять его на стол как особенное угощение), крепко-крепко. Пристрастила внука к крепкому чаю аж до самой его смерти в 80 лет. Задолго до всяких "чифиров". В охотку, не тревожимые никем, попивали они, беседуя о том о сем. Ей было о чем порассказать Ванюшке: она была известнейшим в Хоперском округе лекарем знахаркой. Лечила заговором, травами, жеваным орехом. В те годы денег она за это не брала: "Вот когда поможет, тогда и отблагодаришь, чем богат". Разные случаи, забавные и грустные, медицинские и магические, западали в память подростка вместе с чаинками. А доброта и общительность помогли Екатерине Ивановне уже позже, перевалив за 70, пережить Гражданскую войну, не обиженной ни белыми, ни красными.

 


166 Эту физиологическую черту - рано вставать, "жаворонок" - я унаследовал, тогда как мои сын от своей матери "сова".

- 245 -

И все-таки привыкшей к своему собственному дому Прасковье не сиделось хоть у отца с матерью, но в гостях. Она и позже не уживалась и с другими хозяйками - женами Ивана. Ее бередила ответственность перед своим покойным мужем за своих детей. И хотя за нее сватались состоятельные вдовцы, а один родственник (Федор Зотов, сын Пелагеи, старшей сестры Гаврилы) долгие годы проходил в нее влюбленный и всегда был готов взять - помани только - она решила второй жизни не заводить. Надумала переехать в Урюпинскую, где жил и вел торговлю ее брат Андрей Картавцев, так что некоторая опора была. В Урюпинской иногородних было почти столько же, сколько казаков. Там она сняла дом (на покупку средств уже не было) и продолжала зарабатывать на жизнь сдачей комнат этого дома в наем (в субаренду) с питанием ("со столом", как тогда выражались). Дело обещало быть верным: в Урюпинской были училища, казенные гимназии, открылась общественная гимназия ("Гимназия Общества Содействия Образованию", как она именовалась в бланках и печатях), в которые со всего округа казаки и иногородние свозили детей учиться. Область Войска Донского среди прочих краев царской России выделялась почти стопроцентной грамотностью мужского населения. Армии ценнее грамотные - казаки обязаны были учить детей. Прасковья Андреевна рассчитывала, что предлагаемый ею пансион будет пользоваться спросом и прокормит ее с детьми. Стоимость комнаты со столом колебалась от 10 до 15 рублей в месяц. Десять брали со знакомых или рекомендованных родственниками, а 15 - с посторонних. Это немало: от 15 до 30 рублей было жалованье в месяц начинающей учительницы в низшей школе, вполне приличный по сельским понятиям доход, конечно, доход не чистый, следовало бы вычесть стоимость съестного, но так как никакой еды не покупали, все было свое, то ее и не считали в издержках. Так-то оно так и было бы, кабы в самом деле можно было прокормиться огородным хозяйством. На это же не хватало рук ни своих, ни сыновьих: Иван, а за ним Михаил в свой черед отправились учиться.

Хозяйствовать Прасковья Андреевна не умела. То раздаст нищим весь свой гардероб, то почти бесплатно пустит "бедную девочку" на житье, то уйдет пешком с Иваном Евсеевым на богомолье в Киево-Печерскую Лавру по обету... Так что оно, пожалуй, и справедливо, что "крепкий хозяин" жуликоватый Лихушин прибрал к рукам щербаковское добро, пока оно попусту не пропало, по ветру не пошло. Лихушин не только Щербаковых проглотил. У него и другой зять - брат жены Сергей Картавцев стал работать приказчиком в магазине, утратил свою самостоятельность, зато женился на обедневшей дворянке Перфильевой, Лихушин и чей-то кожевенный завод купил. И паровую мельницу построил на деньги богатого казака и всю ее себе присвоил. Только не знал Лихушин, что надвигаются события, которые распылят и добро его и самих сынов его. А вот родственники и полета лет спустя будут попрекать вдову Лихушина Христину: "Вы и тогда ограбили семью Щербаковых, и сейчас, когда Ваня сидит, ему никто из вас не помогает!".

Попрекать будет сестра Христины Дарья. Как-то раз ехал псаломщик церкви в селе Скрипниково Криушской волости Воронежской губернии (что рядом с Калачом) посвататься к хоперской казачке (Криуши почти на границе Донской области). Предварительная договоренность уже была достигнута, родители будущей невесты ждали его. Проехал он верст 70, решил отдохнуть в Усть-Бузулуцкой. И засмотрелся там на серьезную миловидную Дашу Картавцеву, вобравшую в себя всю красоту своей матери. Сам он тоже был парень не промах: статен, с пылким взглядом, черными усами, лихой повеселиться и поухаживать. Да еще возбужден был

 

- 246 -

жениховским своим состоянием, предвкушением брачных уз. Словом, до плановой своей невесты своей Феодосии Александрович Авсенев не доехал, а увез с собою женой Дарью Андреевну, с которой прожил 60 лет в радости и в горе167. У этих Авсеневых в Криушах, где Феодосии скоро стал священником по стопам своего отца, довольно часто гостевал племянник Иван. Будучи сама бездетна, тетка Дарья очень его полюбила. А когда я уже был в лагере, отец Феодосии воссылал молитвы во избавление меня из плена, а дабы уместно было православному священнику молиться за некрещеного с басурманским именем Револьт, он заочно окрестил меня и дал максимально близкое по святцам имя "Ревокат". Когда я освободился, Дарья подарила мне деньги и пальто. И, как я уже сказал, Дарья до конца дней не простила родной сестре присвоения "ванюшиных денег".

Сомнительно, чтобы сам Иван в ту пору думал об этих деньгах. Ни к какой торговой карьере он себя никогда не приготовлял, для него не было потери в этой потере. Жил он книжками и обычными мальчишеским радостями. Обиды к двоюродным братьям Лихушиным не испытывал. С легким сердцем гостил у них, и дружил и дрался, и кормил свиней а если от чего огорчался, так лишь от того, что старший Лихушин Давид (в те времена в стопроцентно православных русских семьях давали подобные имена, не опасаясь кличек "додик" и пронзительных вопросов завкадрами) смотрел на него свысока и, будучи студентом Санкт-Петербургского горного института, не снисходил до серьезных разговоров с малявкой. Иван тянулся к Лихушиным, сам на каникулах выбирал жить у них, а не у другой тетки (Анны Афанасьевны), жившей в той же Алексеевской, но не в центре на площади, а на самом берегу Бузулука. Анна (тетя Оня) ведь тоже, как и все родственники, бурчала, что Лихушин ограбил Щербаковых. У Лихушиных же можно было и полюбоваться умницей Давидом и даже краем уха подслушать что-либо сказанное им (он уже в реальном училище овладел немецким языком до того, что самостоятельно читал технические книжки); можно было поспорить и побороться со старшим парой годов Иваном Лихушиным, не таким умным, но зато дразнящим воображение славой ухажера, станичного Дон Жуана; вполне по-свойски можно было обойтись со сверстником Василием; можно было покрасоваться и взять душевный реванш перед младшими Евгением и Валентином; сестры-девочки не фигурируют в воспоминаниях Ивана, а их было трое.

 


167 Я в жизни неоднократно наблюдал аналогичный перенос любого чувства с одного предмета на другой. У моего братца приключилась похожая история. Был он влюблен в одну девицу, которая испытующе приглядывалась к нему. И вот сегодня она позволила ему себя целовать (не больше), а назавтра к нему случайно зашла ее подруга и, начав с того места, на котором вчера остановился, он скоропалительно сблизился с ней. У меня лично до таких крайностей дело не доходило, но многократно замечал, что когда у меня хорошо идут любовные дела с одной женщиной, я делаюсь заметно ласковее, внимательнее и приятнее другим женщинам.

- 247 -

Эта мальчишеская компания до некоторой степени помогла Ивану Щербакову перенести боль утраты единственной дружбы, завязавшейся у него еще в Филонове. У богатейших купцов Бахрушиных, тех самых, что в 1906 году уже обзавелись собственным автомобилем, был внук-сирота Левка, парой лет старше Ивана, учившийся уже в гимназии. На лето с матерью он приезжал в Филонове к дедам. Тут Левка и Иван сдружились, и так, что "больше у меня друзей не было ни в детстве, ни в отрочестве. Товарищей же было немало", вспоминает Иван. Два лета (1910 и 1911) провели они вдвоем:

"Обычно утром он заходил за мной и я, захватив что-нибудь съестное, да еще мать даст какие-то копейки, отправлялся вместе с ним купаться на Бузулук. Прежде мы заходили в какой-то киоск, покупали десяток папирос. Затем путешествовали по всем так называемым "пристаням" Бузулука. Проще сказать - местам купания, так как какие же там пристани! Может быть, бывшие места перевоза на лодке? - загорали на этих пляжах. Я уже немного мог тогда плавать. Но главное в разговорах, очень задушевных. Он открывал для меня интереснейший неведомый мне мир. Для своих лет он был очень развитой и способный. Так, Левка сделал сам деревянный двухколесный велосипед, и мы по очереди на нем катались, пока от быстрого хода он не рассыпался. Сделал из фанеры крылья, на которых перелетали длинный задний двор и др. Проводили мы время на речке до захода солнца, целый летний день, и были недовольны, что день такой короткий".

Тосковал о нем Иван мучительно. Для раненой таким образом психики громадным подспорьем оказалась своя мальчишечья компания.

И все-таки, где-то на уровне подсознания, хотя и отметаемые подростковым безразличием и очень важными сборами на рыбалку, единодушные укоры-соболезнования родичей делали свое дело. Они не то чтобы внушали отвращение к Лихушину персонально, но зарождали брезгливость к капиталу как к таковому, будили протест против того МИРА, где возможно, чтобы ДЕНЕГ РАДИ брат обжуливал сестру. Протест против социальной несправедливости, который уже выражала не раз его сестра, заражал Ивана Щербакова. Раз отняли - и не надо, обойдусь, вообще денег мне не нужно, мне нужен мир, где вовсе денег не будет - вот схематически строй чувств (мыслями этого я назвать не решусь) Ивана. Вообще-то он был очень занят, и спокойно размышлять мог, только сидя в уборной. Там он и обдумывал, никем не тревожимый, самые главные мысли, ПРИНЦИПЫ, КАК СЛЕДУЕТ ЖИТЬ. Там и дал клятву, как будет жить, возвышенную, не хуже герценовски-огаревской. В других же местах все время приходилось действовать, участвовать, кипеть. Напомним, что шли годы, когда оппозиционно, антиправительственно были настроены "все", т.е. практически вся мыслящая и деловая часть общества. Недовольство промышленников и торговцев бездарностью или инертностью царского управления в области финансов, хозяйства, аграрного землеустройства; возмущение интеллигенции от гимназистов и профессоров и инженеров глупейшими вмешательствами казенных чиновников в общественную жизнь; всеобщее негодование по адресу Гришки Распутина; нравственные обличения Льва Толстого с его поисками Царства Божия внутри нас; болезненные вспышки совести при виде социальных несправедливостей -все сливалось в общем ожидании: старый мир прогнил, рухнет, потом возникнет лучшее. И когда Иван Евсеев, сын Прасковьи старшей, сам много старше Ивана Щербакова, повествовал родственникам о делах революционных 1905 года - как в станице Усть-Медведицкой

 

- 248 -

революционеры заявились арестовывать окружного атамана, а тот пустился от них наутек на тройке, и гнались, перевертывались подводы - ему жадно и с досадой, что атаман все-таки убег, внимал не только Иван Щербаков, но и старшие сыновья самого Лихушина. Давид и Иван Лихушины в годы 1912-1917 были сами настроены революционно, против царя и царских властей, за свободу, за политические преобразования. Этим-то и влекли к себе они Ивана Щербакова, который ловил любое их словечко "против Бога", "против царя". Вот Васька Лихушин - тот ничуть не интересовался политикой, был хозяйственный парень. Так нравственно-социальные поиски подростка Щербакова внешне вроде бы смыкались со всеобщим политическим недовольством.

Сначала Щербакова отдали учиться в Усть-Медведицкое реальное училище, но через год переселили в Урюпинскую, где он поступил в общественную мужскую гимназию. Тогда бытовало три сорта гимназий, не говоря уж про реальные училища, а также про национально-религиозные иноверческие учебные заведения. До Петра I на Руси все дело образования было неразрывно слито с делом воспитания православных подданных. Церковные школы - венцом их была Греко-Славяно-Латинская Академия - учили грамоте, дабы выучившийся смог читать Псалтирь и Библию. Петр ликвидировал монополию Церкви на образование и расчелнил Образование и Воспитание. Воспитание было в основном оставлено Церкви (впрочем, утратившей свою самостоятельность), а образование передано Государству. Была учреждена Императорская Академия Наук, для подготовки ее кадров основан Императорский Университет, а для подготовки слушателей в Университет - заведены казенные гимназии. С некоторыми вариациями система эта просуществовала до второй половины XIX века. На всем протяжении этого века общество стремилось вырвать из рук Церкви и правительства монополию если не на воспитание, то на образование. Отголоски этого слышны в "горе от ума", где упоминается "ланкастерское взаимное обучение" - не казенное. В семидесятые годы народники толпами хлынули в деревню торопливо учить крестьян чтению, письму, географии и дарвинизму - учить по своим, а не по казенным программам, к преподаванию призывались кадры, не профильтрованные жандармским критериями. Позже в городах укрепились "воскресные" школы - плод бескорыстной и самоотверженной активности общества, стремящегося приобщиться к образовательной власти. И в начале XX века, особенно после 1905 года, правительство вынуждено было сдаться, признать, что правительственная система образования гибка, недостаточно эффективна и нуждается в восполнении за счет общественной и частной инициативы. Тогда-то и начали плодиться гимназии общественные и гимназии частные.

 

- 249 -

Лицо или сообщество, учреждавшее таковую, брало на себя определенные обязательства в части программ, должно быть, конечно, соблюдать всеобщие законы Российской Империи, выпускники этих гимназий не пользовались известными льготами при поступлении в высшее учебное заведение, но в вопросе подбора преподавательских кадров, в варьировании программ и необязательных предметов, в выборе правил гимназического распорядка и дисциплинарных мер владелец гимназии или совет учредителей были весьма свободны - в рамках наблюдательного контроля, не могущего вмешиваться в ход занятий. В Урюпинской была казенная женская гимназия, реальное училище, общественная мужская; частной - не было. Общественная содержалась за счет доброхотных взносов, тех же купцов, например.

В школе стряслись два происшествия - собственно, даже три, -которые довершили рисунок психики Ивана. В Урюпинской, как в любом другом населенном пункте, водилась группа озорников-хулиганов, бесчинствующих то на окраинах, то на центральных улицах. Сплоченные, дерзкие. Не бог весть как опасные, им было лет по 10-14. Кто постарше, привлекал мальцов "правдивыми историями", как он обходился или как надо обходиться с женщинами. Куда и чем надлежит их "шпарить", показывали друг другу соответственные части тела. Вряд ли доходило до действий, ограничивались россказнями, возможно, вымышленными или из кинематографа занесенными через несколько звеньев. Гораздо позже, в 1951-1952 году, мой десятилетний двоюродный брат Сергей поведал мне, как он наблюдал в пионерском лагере коллективное совокупление сотоварищей по лагерю, причем отнесся к этому как к "само собой разумеющемуся". Похоже, что ни о чем подобном Иван Щербаков в 1910-1912 годы даже не подозревал. Он чем-то понравился вожакам, они стали его к себе зазывать. Ему же, напротив, так не показалось, он стал их избегать. Естественно, те обиделись. До драки дело не дошло, но до угрозы: "Смотри, жалеть будешь!" - докатилось.

И вот, когда он учился в III классе низшей школы, зимой, затеялась на большой перемене игра в снежки на улице, примыкавшей к школе. Все кидали, кроме курцов, которые расположились за уборной во дворе. Иван курил и видел, через высокий забор, как летят снежки над улицей, но самих кидающих-играющих не было видно. Заразительно зрелище! Один из курцов не вынес, сгреб снег, метнул не глядя в кого, другой, третий, Иван туда же! Как вдруг один из сражавшихся на улице бежит ревмя с заплывающим вокруг глаза синяком - ему засадили комком льда из-за забора. Учителя проводят дознание: находятся свидетели, настаивающие, будто ледяшками кидался Щербаков Ваня, хотя он сам отчетливо помнит, что брал только рыхлый снег, не очень даже уминал... Его пропесочили, снизили оценку по поведению и вынесли строгое предупреждение; дополнительно раскрылось его курение. Показания дали огольцы из той самой ватаги.

Проходит несколько месяцев - и на двери учительской появляется одно из распространеннейших трехбуквенных русских слов, обозначающее то самое, чему поклонялись древние греки, изображениями чего были утыканы их площади и храмы.168 Расследование. И показания той же компании, будто надпись сделана Щербаковым Ваней. Заведующий школой не стерпел, исключил Щербакова, хотя вот-вот уже завершился учебный год и экзамены были на носу. С учебой-то обошлось: несколько месяцев с

 


168 Меня давно уже занимает, почему у французов аналогичную социальную роль исполняет - тоже трехбуквенное - слово женского пола? Какая - физиологическая или галантерейная - разница двух обществ скрывается за этим различием?

- 250 -

Иваном занимался Давид Лихушин, квартировавший тогда у Щербаковых на Купеческой улице. Потом Щербаковы переехали в Усть-Бузулук, где его приняли в IV класс так называемой "Двуклассной школы с пятилетним обучением". Но осталась душевная рана: неудачливость, невезения в жизни. Я мало того, что сирота, обделенный, я - магнит, который притягивает к себе несправедливости! Я обречен на несчастия и несправедливости. Судьба моя - быть неоцененным по заслугам, терпеть неправедные гонения! Эти оговоры и изгнания - символы и предвестники незаслуженных невзгод, которые станут обрушиваться на меня всю жизнь! НУ И ПУСТЬ!

В Урюпинской гимназии Щербаков учился хорошо. По словесности (русский язык и литература) был даже первым учеником и любимцем директора (Мирон Анфиногеныч Горчаков, из Новочеркасска), ее преподававшего. От французского и немецкого языков у него не осталось даже поверхностного знания. Но все же науки давались легко, без сопротивления. Мир расширялся. Расширялся и с неожиданной стороны: устранением матери со всей семьей количество свободы безмерно возрастало. Мать же уехала в 1914 году к дочери Наталье, которая, окончив с золотой медалью женскую гимназию в 1912 году, сначала преподавала на хуторе Яминском в ст. Алексеевской, а потом вышла замуж за гимназического преподавателя гимнастики Герасима Родионовича Елисеева и уехала с ним в Елизаветполь в Закавказье. Это старинный армянский город Ганжа, который был в начале XIX века переименован в Елизаветполь (за упоминание старого названия закон предусматривал денежный штраф!), а в XX веке еще раз переименован в Кировобад. Туда Наталья и перевезла свою мать с братом Михаилом. Иван же остался доучиваться в Урюпинске. Жил он, снимая комнату у местного страхового агента. Здесь он был нарасхват у своих тетушек, а это куда как увеличивает свободу.

Началась I Мировая война. Она ассоциируется с мобилизациями, увечными, похоронками. Ничего этого не было среди родственников Ивана Щербакова. Молодое поколение еще недостаточно подросло, чтобы его призывали в армию, либо же были студентами (Давид, позже Иван Лихушины), которые могли пойти вольноопределяющимися, могли не пойти. Давид не пошел. В июле 1918 года он вернулся уже пятикурсником. Старшие - дядья - наоборот, были чересчур стары, чтобы попасть в армию, не быв казаками; на фронт попали только Абрам и Михаил Андреевич Картавцевы. Здесь иногородним их вечное отсутствие привилегий обернулось неожиданной привилегией - меньшей неизбежностью воинской службы. Семью Натальи война задела сильнее: ее муж Герасим ушел, ибо офицеры подлежали обязательной мобилизации. Ушел он в 1915 году, ни в малой степени не предвидя, какой заклятой врагиней станет ему женушка через два года. А его двадцатилетняя жена сама не знала, что моментально заведет себе любовников в отсутствие мужа. Прасковья Андреевна с Михаилом оставались в Елизаветполе у Натальи. Чем реально обернулась война для Ивана Щербакова - так это многократными побегами его соучеников из гимназии "на фронт" (сам он не бегал), которые превращались в увлекательные игры: учителя дознавались от оставшихся, на какой фронт собирался направиться беглец (один, Симка Каверин, сирота из дворян, убегал трижды), какой маршрут избрал и т.п. А школьники изобретали, что солгать, как надерзить, как покарать проговорившегося. Это было, пожалуй, даже интереснее, нежели прежние драки братьев Лихушиных - остервенелые, где доходило до швыряния

 

- 251 -

ножом, до попыток задушить всерьез (все без повода, начиналось с мирной борьбы), пока не прибегала Прасковья кропить святой водичкой.

Там, где-то там, шла война, страшно далеко, не приближенная ни радиовещанием, ни телевидением, ни бомбежками, ни тотальными мобилизациями; на которых почти никого родных не было. За годы "империалистической" войны смерть несколько раз прикоснулась к войне Ивана: в 1916 году от туберкулеза скончался Сергей Андреевич Картавцев, дядя Ивана, оставивший после себя дочь Наталью и сына Петра. Жена его, происходившая из обедневших дворян Перфильевых, была скуповата, и вся родня судачила, как она отказала своему умирающему мужу в исполнении несмелого желания зарезать курочку и напоследок поесть белого мясца. Она же неуклюже оправдывалась: "Если бы я знала, что ты умрешь, я бы для тебя всех курей порезала!" - ревела на похоронах. Так в играх, нетрудной учебе и всепоглощающих летних каникулах Иван Щербаков проходил от двенадцати к пятнадцати годам.