О том, как я учился принимать роды
Доктор медицинских наук акушер-гинеколог профессор В. В. Виттенбург, работавший первое время в качестве ординатора хирургического отделения больницы на Ветлосяне, начал активно заниматься повышением моей квалификации но некоторым вопросам хирургии. Теперь же ему было доверено
возглавлять женский корпус (№ 7). В связи с этим у меня созрело желание обратиться к профессору с просьбой помочь в овладении основами акушерства и гинекологии. Однако я не решался пока его беспокоить, учитывая его большую занятость по освоению вновь принятого отделения.
Своими намерениями и сомнениями я поделился с Мирой Ароновной Лившиц. Эта мудрая пожилая женщина, актриса из Ярославля, работала сиделкой у некоторых тяжелых больных, в частности и в тех палатах, которые в недавнем прошлом вел В. В. Виттембург. Ничего иного она не могла делать из-за заболевания сердца. Мира Ароновна хорошо разбиралась в людях. Без колебаний она посоветовала сразу обратиться к профессору, будучи уверенной, что он не откажет.
Вильгельм Владимирович охотно дал свое согласие. Он пообещал даже составить программу подготовки и свое обещание выполнил. Я бережно храню эту программу, датированную первым марта 1941 года. На восьми страницах газетной и тетрадной бумаги, уже изрядно пожелтевшей, профессор убористым почерком перечисляет все разделы физиологического и патологического акушерства, которые следовало изучить.
— Заходите в отделение в любое время, присматривайтесь, присутствуйте при обследовании больных, операциях, родах. Ну и, конечно, читайте литературу.
Я был бесконечно рад такой неожиданной любезности профессора, горячо поблагодарил его за участие. Затем я набрался смелости спросить, не поможет ли мне шеф литературой но акушерству. Но не успел я раскрыть рта, как Вильгельм Владимирович пригласил зайти к нему «домой» за учебниками, предупредив при этом, что хранить книги можно только в его больничном корпусе.
Я знал, что профессор проживал в «кабине». Так назывались крохотные каморки, выделяемые лагпунктовским начальством особо привилегированным заключенным — комендантам, нарядчикам, некоторым руководителям производства и больницы. В частности, такого жилища был удостоен главный инженер строительства мастерских Алексей Георгиевич Федоров, ленинградец, старый большевик. Как мне рассказывали, он несколько лет жил в Англии, где принимал суда для нашей страны. Здесь, в лагере, его все уважали как ровного, спокойного и делового
человека. В комнатушках при амбулатории размещались по два-три человека врачи и амбулаторные лекпомы, профессор Оскар Августоиич Степун, начавший проводить при больнице лабораторные биохимические исследования, необходимые для распознавания болезней. Одну из кабин при общем бараке занимал Болеслав Мотуза-Матузявичюс. Этот молодой худощавый литовец, талантливый художник, в лагере получил тяжелую травму позвоночника и костей таза, после чего был переведен на работу в КВЧ. Наряду с написанием лозунгов, объявлений, вывесок,
Болеслав создавал масляными красками суровые северные пейзажи, расходившиеся по начальству. Поэтому художнику и была выделена кабина. Она представляла собой маленькую пристройку к общему бараку. Как свидетельствовал позднее Б. 3. Мотуза-Матузявичюс, в «бывшем клозете» размером метр на два, он «чувствовал себя как в гробу, хотя еще не умер». Однако находиться в отдельной каморке было несравненно лучше, чем в переполненном душном бараке с двухъярусными нарами (мне довелось проживать именно в этом бараке). Кроме того, в кабине Болеслав мог хранить книги по искусству, альбомы с репродукциями (с разрешения начальства он мог, в порядке исключения, иметь эти книги).
Кабина, выделенная профессору В. В. Виттенбургу, представляла собой помещение площадью пять-шесть квадратных метров, отгороженное в тамбуре при входе в тот же барак. Койка, маленький столик, тумбочка. Кроме хозяина, в кабине находился неуклюжий высокий мужчина. Он взял котелок с миской и, ни слова по говоря, ушел за обедом. Как я потом выяснил, это был эстонец, инвалид по сердечному заболеванию (у него были всегда отечные стопы и голени). Он был прикреплен к профессору, неопытному и беспомощному в самообслуживании, в качестве ординарца. Вильгельм Владимирович достал с полки две довольно толстые книги. Это были учебники Гентера и Бумма по акушерству. Я поблагодарил шефа, бережно спрятал книги под бушлат и доставил в женский корпус.
В свободное время я ходил туда, читал, конспектировал — иногда на оберточной бумаге и даже на старых газетах. Одновременно пользовался каждым случаем, чтобы присутствовать при гинекологических исследованиях, операциях, родах. Для этого здесь мне был выделен персональный сестринский
халат. Я записывал некоторые наблюдения из практики, особенности родов и выполненных процедур в каждом случае. Вильгельм Владимирович перио-
дически интересовался ходом моей подготовки.
В начале июня 1941 года я простудился и попал в больницу с воспалением легких. 22 — 23 июня, когда я уже начал поправляться и помогать в работе сестрам, по больнице пронесся слух: на нас напала Германия, началась война. Это казалось слишком неожиданным и невероятным. Не представлялись колоссальные масштабы агрессии. Хотелось знать все не по слухам, а определеннее. Я зашел в перевязочную, где находилась вольнонаемная старшая медсестра Елена Ивановна, и вызвался помочь ей гипсовать бинты. Она не возражала, сама же сосредоточенно выполняла свою работу и молчала. Спрашивать было неудобно. Наконец она прошептала: - Виктор, война. Фашисты напали. По всей границе. Что будет?
Я молчал и ничего не спрашивал. Так было принято в отношениях между мной и этой высокой, умеренно полной женщиной в очках с металлической оправой, всегда прямой и категоричной. Мое молчание означало, что так оно и будет, я никогда не сошлюсь на слова вольнонаемной сестры, чтобы не подвести ее.
По первому впечатлению, жизнь в больнице шла обычным своим чередом. Но при общении и персонала, и больных чувствовалась какая-то тревожность, неопределенность, скованность. Многие разговаривали шепотом. Было тяжело сознавать, что в трудный для страны час не являешься непосредственным участником ее обороны. И я написал заявление с просьбой направить меня на фронт.
Вскоре меня выписали из больницы, я начал работать. Сестра Галя сообщила, что ее брата Григория мобилизовали. Шли дни и недели, но ответа на мое заявление не было (и не поступило в дальнейшем). Угнетало отсутствие информации о войне:
ни газет, ни радио не было. Но отдельные новости, кратко сообщаемые мне Еленой Ивановной, подтверждали слухи о нашем отступлении, и это очень тревожило. Кто-то из наших санитаров собрал поломанный примитивный приемник, периодически спускался с ним в подвал корпуса (через люк, имевшийся в раздаточной) и затем сообщал нам о положении на фронтах.
Вильгельм Владимирович выглядел угрюмым и озабоченным, и мне казалось, что моя подготовка по акушерству закончилась. Однако в середине июля 1941 года он сказал, что скоро начнет регулярные занятия по программе, подключив к ним и санитарку Нину. С этой молодой женщиной из Тамбова, тоже заключенной, я уже был знаком. Таким образом, профессор имел двух слушателей. К этому времени, согласно моим записям в тетради-дневнике по акушерству, я присутствовал лишь при шести родах. Нина же имела уже значительный опыт работы и акушерстве, хотя и без теоретического багажа.
— Как жаль, что нет фантома. Он очень нужен для изучения механизма родового акта,— сказал Вильгельм Владимирович.
— Что такое фантом?
— Это кукла, которая по всем параметрам должна примерно соответствовать размерам новорожденного. Ручки, ножки, туловище, шея должны быть сгибаемыми.
— Фантом мы постараемся сделать. — Я посмотрел на Нину, и она согласно кивнула головой.
— Вот и хорошо.
Мы договорились с соученицей насчет изготовления этого учебного пособия: я сделаю деревянную головку, а она сошьет из тряпок все остальные части и набьет опилками.
Мне пришлось основательно поколесить по территории лагпункта, чтобы найти толстое полено. Это был обрубок березового ствола. Я заранее изучил по учебнику и записал все размеры (конъюгаты) головки новорожденного и изготовил ее в натуральную величину, поработав сначала топором, стамеской и ножом, а затем осколком стекла, наждачной бумагой. Нина сделала все остальное. Шеф одобрил нашу работу и задал первый урок: подготовиться по обширной теме, охватывающей физиологию женского организма, циклические изменения слизистой оболочки матки, процесс оплодотворения яйцеклетки.
Первое занятие по акушерству состоялось в конце июля 1941 года. Оно проходило в форме беседы. Учитель спрашивал нас по заданной теме, мы старались как могли отвечать. Он поправлял, дополнял, обобщал, фиксировал внимание на главном. В конце занятия шеф сказал, что мы должны аккуратно и в срок готовиться по каждому очередному вопросу программы.
Занятия было намечено проводить через 2 — 3 дня. Однако наша перегрузка на работе не всегда позволяла как следует усвоить материал. Шеф злился, выговаривал, не признавая никаких оправданий. Но, к сожалению, бывало и хуже — когда в назначенный день и час я не имел возможности даже явиться на занятие. Иногда надо было произвести вскрытие умершего в больнице. Время вскрытия назначал лечащий врач, и приходилось подстраиваться под его возможности. Иногда требовалось заменить по работе кого-либо из заболевших коллег, а то вдруг подводило и собственное здоровье. А однажды мне было поручено провести оспопрививание не только в своем (хирургическом) корпусе, но и в соседнем терапевтическом. Надо было проследить и за результатами. Они порадовали: «оспа привилась» у многих
заключенных нашего корпуса, а в терапевтическом, где лечились поляки, доставленные этапом на Ветлосян, — во всех случаях. Следовательно, до прививки у этих больных отсутствовала невосприимчивость к тяжелому заболеванию, теперь же они приобретают ее.
Когда такие нагрузки по моей основной работе совпадали с намеченным днем занятий по акушерству, приходилось просить профессора о переносе занятий, на что он очень неохотно соглашался, а чаще беседовал в назначенный срок с единственной ученицей. Я же был вынужден при следующей встрече с шефом отчитываться сразу за две темы.
Особенно большое внимание учитель уделил механизму родового акта. На фантоме мы имитировали все повороты плода в родовых путях, все манипуляции, которые должна производить в различные периоды родового акта акушерка. Нас приглашали присутствовать на родах и операциях, а иногда и ассистировать на последних.
Я много занимался изучением вопросов обезболивания родов, о чем свидетельствуют сохранившиеся конспекты не только из учебников и руководств, но и из журналов. В тетради с этими конспектами вклеены также листочки с записями наблюдений из практики, краткие сведения об ассистировании при гинекологических операциях, об участии в пятнадцати родах в качестве наблюдателя или помощника акушера.
Из записей следует, что каждые роды имели какие-то свои особенности. У восьмой роженицы, которую мне пришлось наблюдать, в период беременности был диагностирован сифилис, успели провести лишь часть курса специфического лечения. Родился недоношенный плод в состоянии белой асфиксии. Пытались вывести его из этого состояния, но сердце-
биение прослушивалось лишь около получаса, затем исчезло. В плаценте были обнаружены инфаркты (очаги омертвения). Как показало вскрытие младенца (это было четвертое мое вскрытие умершего новорожденного), легкие его не расправились, почки были дольчатыми наподобие тутовой ягоды, в брюшной полости — жидкость, яички не опустились в мошонку (крипторхизм), имелось заращение (атрезия) пищевода, в печени найдены множественные мелкие просовидные узелки.
В сентябре я записал в дневнике по акушерству: «Впервые при исследовании вторым приемом Леопольда явственно различил спинку и мелкие части плода. Хорошо понятны периоды родов, что нужно делать, как защищать промежность, вести послеродовой период и т. д.». Казалось, что учитель мог бы уже мне разрешить принять роды самому. Но вот наступили очередные роды, я чуть было не осмелился попросить принять их, но акушерка была уже наготове. Это была молодая местная (коми) женщина лет двадцати с небольшим, выглядевшая совсем юной, так как была худенькой и малого роста. Но она была уже опытной акушеркой. Когда начинались потуги и роженица начинала метаться, акушерка спокойно советовала тихим голосом: «Дыши глубже, дыши глубже». Позже, как заведено, она внушала: «Успокойся, скоро родишь». При этом она всегда называла роженицу по имени. Простые слова, спокойный и сочувственный тон благотворно отражались на поведении роженицы. Я понял, насколько важны вовремя произнесенные нужные слова. На этот раз ребенок родился с обвитием пуповины вокруг шеи, пришлось произвести рассечение пуповины, У родильницы оказался разрыв шейки матки второй степени.
Заметно прибавилось работы в моем корпусе, так
как чаще, чем до воины, стали поступать тяжелые больные, пришлось поставить дополнительные койки. Ощущалось ухудшение питания. Лишь раз в месяц, когда я дежурил в течение ночи по больничной кухне, я снимал пробу и оставался сытым, к тому же получал с собой какого-нибудь варева в котелке. Это был настоящий праздник. Затем я скооперировал-ся с молодым китайцем, которого звали почему-то Николаем Ивановичем. Он работал лекпомом у врача Льва Григорьевича Соколовского, в психиатрическом корпусе. Николай Иванович, очень грамотный и всегда серьезный человек, тоже раз в месяц дежурил по кухне. После моего дежурства мы съедали с ним мою порцию, после же его дежурства -хлебали из его котелка. В результате уже получалось два праздничных дня в месяц. Однако хуже приходилось заключенным, занятым на общих работах: у них не было дежурств по кухне, повысилась нагрузка на работе, но питание не улучшилось, скорее наоборот. Нарастала заболеваемость алиментарной дистрофией, авитаминозами, особенно пеллагрой. Для профилактики последней еще до войны было организовано изготовление дрожжей, их давали заключенным в жидком виде. По-видимому, это играло какую-то роль в укреплении организма, но количество больных не уменьшалось.
С целью обобщения опыта в диагностике и лечении заболеваний, связанных с недостатком витаминов, была назначена научная конференция больницы. Она состоялась 7 октября 1941 года. Заместитель главного врача больницы О. М. Мебурнутов сделал доклад об итогах райцвитаминотерании цинги, показав достоинства этого вида лечения по сравнению с витаминотерапией в чистом виде. Е. И. Харечко в своем докладе сообщил о диагностике и лечении пеллагры. Ряд сообщений еде-
лали другие врачи. Я выступил в фиксированных прениях с результатами работы, проведенной под руководством профессора В. В. Виттенбурга. При этом я сообщил, что наблюдения над тридцатью больными цингой разных степеней, а также над больными фурункулезом подтверждают эффективность сочетанного назначения витаминов и райцтерапии. Это мое первое в жизни выступление научно-практического содержания получило одобрение. Доволен был и мой шеф. Он поздравил меня рукопожатием и торжественно сообщил, что в течение ближайшей недели ожидаются роды и он поручит принять их мне. Итак, как ни трудно, по жизнь продолжается, поскольку женщины еще рожают.
Я заранее волновался, хотя, казалось, уже подготовился на фантоме, а также присутствуя и ассистируя при родах, законспектировал все, что было предусмотрено программой В. В. Виттенбурга по физиологическому акушерству. К этому времени профессор провел с нами одиннадцать занятий.
12 октября 1941 года вечером у заключенной Натальи Ч. начались редкие схватки и я был срочно вызван в женский корпус. И вот я стою над роженицей в белоснежном халате с засученными по локоть рукавами, в белом колпаке на голове и с марлевой маской на лице. Тщательно вымытые и обработанные спиртом руки (а кончики пальцев и йодной настойкой) держу на весу перед собой. Я весь внимание и, казалось, предвижу ход событий. Разорвался плодный пузырь. Схватки становятся энергичными...
Докладываю Вильгельму Владимировичу (он стоит у окна, повернувшись спиной к родильному залу) о результатах наблюдения и исследования «стреловидный шов стоит немного косо в прямом
размере выхода из таза». Сам же полагаю, что мне пока делать нечего, только следить.
Вдруг в одну потугу стремительно родилась головка. Я не успел сообразить, в какую сторону должен помочь ей повернуться, как она сама повернулась, куда следует, и родился крупный ребенок. В это время обернулся учитель и стремительно шагнул к столу: вокруг шейки новорожденного была обвита пуповина. Шеф сбросил ее. Новорожденный подал громкий голос (значит, легкие расправились, успел сообразить я). Между тем учитель оттеснил меня своим корпусом от родильницы, обследовал ее и произнес:
— Приготовить шить. Скобки Мишеля.
Я понял, что случился разрыв шейки матки. Шеф давал мне короткие команды, я ассистировал. Он стянул края разрыва металлическими скобками. Между тем няня взвесила новорожденного. Это был богатырь с массой тела более четырех килограммов и длиной в пятьдесят один сантиметр. Я стоял в полу шоковом состоянии, сконфуженно опустив руки.
— Можете идти, — сухо сказал мне шеф. Я ушел, крайне расстроенный неудачей.
На следующий день я подвергся проработке, которой никогда не забуду. Я стоял в кабинете профессора, виновато склонив голову, а он, заложив руки за спину и прохаживаясь из угла в угол своей утиной походкой, возмущенно отчитывал меня, тряся белой бородкой. Хорошо помню его первые слова:
— Безобразие! Прозевали! Ничего подобного я не видел. Чему я вас учил?— Далее он продолжал в этом же роде. Я изредка робко пытался что-то сказать в оправдание, но раздавался приказ молчать, когда говорят старшие. В общем, можно было понять
так, что я не оправдал высокого доверия, проявив безответственность и халатность.
Я был крайне потрясен такой реакцией шефа и в этот день долго не мог уснуть, оценивая с разных сторон свое положение. Я знал, что профессор Виттенбург любил порядок. Расположение вещей и вещичек на столе в его кабинете должно было оставаться строго постоянным. Посредине стоял живописный чернильный прибор. На широком основании его покоилась группа вздыбленных медведей, пень в виде узловатого полого цилиндра (вместилище для карандашей и ручек), несколько грибков-мухоморов, а рядом с этой композицией была вмонтирована стеклянная чернильница. Все это было бурого цвета, глянцевое, за исключением мухоморов, которые красовались вполне естественной расцветкой. Такие скульптуры лепил из глины пожилой седой мужчина по фамилии Постников. Они встречались и на столах у начальства. На правой части профессорского стола лежала пачка историй болезни, на левой -чистые бланки. Около чернильного прибора было расположено несколько мелких вещичек. Санитарка, убиравшая кабинет, знала, что если что-либо окажется сдвинутым с положенного места, то она получит строгое замечание.
Профессор был пунктуален, никогда и никуда не опаздывал и следил, чтобы все дела совершались по намеченному плану и в предусмотренной форме. Он рассказывал, как до ареста при строительстве и оборудовании акушерско-гинекологической клиники он настойчиво требовал, чтобы не допускалось никаких отклонений от проекта. Этим непоседливый профессор навлек на себя неудовольствие строителей, а затем завхоза, приобретшего одеяла не такого цвета, какой был задуман. В рассказе В. В. Виттенбурга даже прослеживался намек на
то, что эти конфликты служили одной из причин его оклеветания.
Во врачебной работе профессора проявлялись твердо устоявшиеся профессиональные привычки. Я заметил еще в хирургическом отделении, что на раны он всегда накладывал металлические скобки Мишеля, не признавая шелковых швов. Вот и у родильницы при разрыве шейки матки он наложил эти скобки.
Профессор Виттенбург требовал неукоснительного выполнения дисциплины. Не случайно на занятиях с нами по акушерству он весьма неохотно принимал наши оправдания, когда мы не могли подготовиться по очередной теме к намеченной дате. Я даже подумал тогда, что наверняка сам он в школе был отличником с примерным поведением.
Все это делало понятным резкое неудовольствие учителя работой своего ученика. Роды пошли не по типичной, заученной схеме. Ученик же оказался неспособным быстро сориентироваться, следовательно, не усвоил всех правил действий, внушенных учителем. «И черт меня дернул связаться с этим акушерством!»— сетовал я на себя. Вдобавок думалось, что я стал обузой для профессора, у которого и без того много дел и забот. Было обидно, что уже потрачено столько сил и времени, но я не справился и учитель уже почти прогнал меня. Поэтому я был близок к решению, что с акушерством покончено и на занятия я больше не пойду. Я даже почувствовал облегчение, как бы сбросив лишнюю заботу и нагрузку.
Однако на следующий день я был вызван к шефу. Он сидел за столом, уставив взгляд на медвежий чернильный прибор. В ответ на мое приветствие кивнул головой. Затем он предложил сесть, слегка поправил положение кое-каких вещиц на столе.
погладил белую бородку и тихо, ровным голосом заговорил:
— Вы извините, Витя, я вчера погорячился.
Далее он объяснил, что его сын, работавший на Украине в зоопарке, был отправлен на фронт. Вчера у него был день рождения. Известий же от него давно никаких нет. Это создавало мрачное настроение, которое и выплеснулось руганью.
— Так что не обижайтесь, пожалуйста, не падайте духом, продолжайте заниматься. В нашей работе еще не то случается.
Это объяснение успокоило меня, рассеяло чувство безнадежности и негодности. Однако учитель назначил нам официальный промежуточный зачет по всему физиологическому акушерству. Мы сдали его на одиннадцатый день после злополучных родов. Кроме того, шеф в течение последующих нескольких недель приглашал меня к себе в отделение, когда начинались очередные роды, но позволял лишь присутствовать, все манипуляции выполняла акушерка или моя соученица. При этом я ощущал какой-то отголосок наказания за оплошность, допущенную при приеме первых родов.
Давно не было писем из дому. Где сейчас родные? Не попали ли под бомбежку? Успели ли эвакуироваться из Карелии? Эти мысли постоянно не давали покоя. Я старался вспомнить лица отца, мамы, сестер Валентины и Антонины, брата Николая. Но, к моему удивлению и разочарованию, их лица рисовались в воображении расплывчато. Прошло уже почти четыре года после того, как мы расстались. Нелегкие годы с пестрым калейдоскопом лиц в тюрьме, на этапе, в лагере.
Наконец пришло долгожданное письмо. Мама сообщала, что семья наша эвакуировалась из Кондопоги в Красноярский край, в Хакассию. Добирались
в теплушках около двух месяцев. Отец, сестра Валентина и брат Николай работают на Капчальском баритовом руднике, но денег пока не платят и приходится перебиваться обменом одежды на продукты. Начали возделывать целину под огороды. Местное население относится очень дружелюбно, помогает. Сестра Тоня пропускает шестой класс, так как школа очень далеко.
Я был рад, что все живы и здоровы и не попали в оккупацию. Конечно, было жаль, что дом на родине со всем скарбом пришлось бросить и пробираться в чужие дальние края, испытывая разные лишения.
Вторые роды учитель разрешил мне принять лишь через три месяца после первых. Я их принимал 12 января 1942 года у первобеременной заключенной Варвары С., двадцати лет. Первый период (схватки) оказался затяжным (18 часов 30 минут), второй — укороченным. Во время завершающего периода родов Вильгельм Владимирович стоял возле меня, пытался задавать вопросы, например:
— Что бы вы стали делать, если бы сейчас вдруг началось кровотечение?
Но я попросил не отвлекать меня, чтобы я имел возможность сосредоточиться.
На сей раз все обошлось благополучно, удалось своевременно оказать роженице все необходимые пособия. До сих пор храню подробную выписку из истории родов, сделанную мною на мелких клочках разноцветной оберточной бумаги, и даже копию справки о рождении. Две заключительные строки в ней такие: «Место жительства матери: олп № 7. Место жительства отца: г. Днепропетровск». Из этих слов можно было прийти к заключению, что женщина прибыла в лагерь уже беременной. Некоторые из рожавших составляли именно такую категорию. У других беременность наступала уже
в лагере. Часть новорожденных, может быть, были плодом тайной любви. Другие же являлись результатом вынужденной связи с сильными мира сего — комендантами, нарядчиками, каптерами и другими мужчинами, объединяемыми лагерным термином «придурки». Иногда женщины шли на такую связь, чтобы выжить. Наконец, некоторая часть новорожденных (или мертворожденных) появлялась на свет в результате случайных беспорядочных связей женщин легкого поведения.
Какова судьба детей, рожденных в лагере, я не знаю, но можно с уверенностью сказать, что незавидная. Это, надо полагать, понимали и сами матери, поэтому многие женщины при первых признаках беременности старались избавиться от нее, в корпусе нередко производились медицинские аборты, а также проводилось лечение после вне-больничных выкидышей.
В программе занятий по акушерству, составленной профессором В. В. Виттенбургом, я отмечал даты каждого занятия. Последнее из них состоялось 5 января 1942 года. Я просил начальника санчасти лагпункта через главного врача больницы оформить нашу подготовку по акушерству каким-либо официальным документом. Мне сказали, что постараются выяснить возможности этого, поскольку случай беспрецедентный. Выяснение продолжалось долго. По-видимому, не обошлось без согласования с высшими лагерными инстанциями. Наконец к маю 1942 года было разрешено провести официальный экзамен с выдачей выписки из протокола экзаменационной комиссии.
Я и Нина снова готовились и сдали экзамен. Полученная мною выписка из протокола экзаменационной комиссии выглядит следующим образом:
«12 мая 1942 г.
Экзаменационная комиссия под председательством нач. санчасти олп № 7 В. М. Красильниковой и членов: главврача О. А. Мебурнутова, Я. И. Каминского, В. В. Виттенбурга подвергла испытанию по курсу акушерства мед. брата Самсонова В. А. Испытуемый обнаружил хорошие знания как по теоретическим, таи и по практическим вопросам (на фантоме) по программе акушерско-фельдшерских школ. Занятия с испытуемым проводил профессор В. В. Виттенбург.
Комиссия постановила допустить медбрата Самсонова В. А. к работе в качестве акушера и представить протокол в сам от дел и райздрав для оформления соответствующим документом.
Нач. санчасти В. М. Красильникова Главный врач О. А. Мебурнутов
Ирач И. И. Каминский
Зав. 7 отд. доктор медицины В.В. Виттенбург
13 мая 1942 г.. Ветлосян».
Я был очень рад тому, что у меня появился первый документ о причастности к изучению начальных основ медицины.