Арестованный сфагнум

 

В аптеке, а, следовательно, вскоре и в нашем хирургическом отделении кончилась гигроскопическая вата. Осталась лишь серая вата, которая ничего в себя не впитывает и пригодна лишь на согревающие компрессы. СОЗДАЛОСЬ трудное положение, особенно в двух палатах с гнойными заболеваниями. Из-под повязок, наложенных па вскрытые гнойники, нагноившиеся ожоги и отморожения, трофические язвы голени, гангренозные пролежни, просачивалось гнойное отделяемое. Оно впитывалось в нательное белье, в простыни, а сквозь них — и в тюфяки, на которых появились крупные грязно-желтые пятна.

В палатах стоял затхлый запах гноя и гниения, который распространялся по всему корпусу. Форточки мало спасали, тем более что их можно было открывать лишь на небольшое время: в палатах и без того было прохладно, больные экономили тепло своих тощих тел и протестовали, когда форточка оставалась открытой более минуты.

Во время перевязок было видно, что раневые поверхности выглядели избыточно воспаленными,

 

окружающая кожа была раздражена. Пробовали чаще менять повязки, обрабатывать дезинфицирующими растворами раны и смазывать кожу мазями, снимающими раздражение, но это мало помогало. Больные жаловались на зуд и усиление болей в области поражений, плохой сон. Многие стали раздражительны, у некоторых начала повышаться температура.

Заведующий отделением доктор Кристальный при всем своем спокойном, невозмутимом характере, свойственном многим тучным людям, тоже заметно нервничал. Он обращался к главному врачу с просьбой мобилизовать запасы ваты из других больничных корпусов. Но выяснилось, что во всех отделениях ветлосянской больницы осталось настолько скудное ее количество, что едва хватало на тампончики для обработки кожи при инъекциях.

Казалось, положение безвыходное, и оставалось лишь надеяться, что когда-нибудь вата все же поступит на аптечный склад. В это время, просматривая какую-то старую книгу или журнал, я наткнулся на маленькую заметку, где мелким шрифтом сообщалось об использовании в медицинских целях болотного мха. Этот мох, именуемый по-научному сфагнумом, обладает, во-первых, свойством подавлять жизнедеятельность микроорганизмов. Во-вторых, в высушенном виде он гигроскопичен — хорошо впитывает жидкости. Поэтому в давние времена использовали этот мох в повязках на раны вместо ваты, особенно в военных условиях. Отмечалось, что сфагнум не только хорошо впитывает гнойное содержимое ран, но и уничтожает дурной запах, то есть обладает дезодорирующим свойством.

Я показал эту заметку доктору Кристальному и предложил выйти из тяжелого положения за счет сфагнума. Семен Ильич не был, консерватором и пере-

 

страховщиком, но тоном безнадежности произнес:

— Где его сейчас взять, этот мох. Зима, стужа, снегу по пояс.

Доктор Кристальный был осужден на десять лет как «террорист». С его слов, на следствии он признался, что, будучи акушером-гинекологом в небольшом городке, собирался прорыть тоннель под Кремль, под кабинет вождя. Эта фантазия никак не согласовывалась с неверием доктора даже в такое простое предприятие, как добыть мох на зимнем болоте.

—    Но попробуем достать, Семен Ильич,— умолял я и обещал, что разыщу лесника, выясню у него, где есть болота.

—    Ну, валяй, сам иди к главврачу, покажи эту заметку и изложи свой план. Я поддержу, если главврач согласится. Но на это не надеюсь.

В тот же день я разыскал лесника в одном из бараков и подробно рассказал ему о том, что вынуждает нас искать болото. Пожилой мужчина с обветренным лицом, заросшим рыжеватой щетиной, сначала слушал со скептическим прищуром глаз. Затем спросил, по какой статье я осужден, сколько осталось, и даже справился, откуда я родом. Поинтересовался он и тем, как мы думаем добыть этот мох из болота, занесенного снегом. И наконец, по-видимому поверив в необходимость и реальность моей затеи, рассказал, где расположено ближайшее большое болото. До него надо было пройти около семи километров, в основном по узким лесным дорогам. Он достал из-под постели кусок фанерки величиной г тетрадный лист со следами многократного соскабливания ее поверхности стеклом (очевидно, она служила для текущих деловых записей) и начертил карандашом схему пути до болота, обратив внимание па развилки.

— Только, ради бога, не уходи в сторону от дорог,

 

там идет лесоповал, — от ткнул карандашом в две точки,— наткнешься на стрелка. Они же «при исполнении» бывают всякие.

Главным врачом больницы в это время была молодая вольнонаемная женщина, Анастасия Степановна, по фамилии, если не ошибаюсь, Селиванова. Как заключенные, так и вольнонаемные медики центральной больницы лагеря уважали ее за порядочность, справедливость. Она внимательно выслушала меня, сосредоточенно просмотрела заметку о сфагновом мхе и, взглянув на меня умными глазами, спокойно спросила:

— Что вам для этого нужно?

От начальства, в сущности, нужны были только разовые пропуска за зону и лыжи на один день для меня и санитара.

— Хорошо, я согласую с заведующим отделением и постараюсь всем обеспечить. Пусть Семен Ильич зайдет ко мне.— На гладком бледноватом лице доктора обозначилась чуть заметная улыбка.

Меня очень обрадовало быстрое одобрение моего предложения. Одновременно порадовало и даже удивило то, что бывают женщины-руководители, с виду тихие и скромные, но способные быстро принимать смелые решения.

Моим спутником в походе на болото оказался санитар нашего же отделения цыган Василий. Этот молодой, здоровущий, никогда не унывающий парень был выбран на основании двух основных соображений. Во-первых, его статья (он был осужден за кражу) гарантировала получение разового пропуска. Во-вторых, Васька (так он именовал себя сам и к этому имени привыкли все санитары и сестры) умел ходить на лыжах.

Рано утром, вскоре после развода, мы уже удалялись от лагпункта при полном снаряжении: за

 

плечами у нас были самодельные рюкзаки, сделанные из матрацных наволочек и веревок, с железной лопаткой и топором в одном из них, в карманах — по солидному куску хлеба с солью и по нескольку кусочков сахара, которым угостил нас накануне доктор Кристальный.

Была мягкая пасмурная погода. Лыжи шелестели по накатанной дороге. Я уже более двух лет не становился на лыжи, но быстро приспособился, хотя ремни оказались слишком свободными для моих валенок, а отталкиваться единственной палкой было непривычно (во второй руке я нес деревянную лопату с широкой фанерной лопастью). Мой спутник тоже работал лишь одной палкой, так как на его левой покалеченной кисти отсутствовал большой палец.

Выход за пределы лагпунктовской зоны создавал приподнятое настроение, особенно когда дорога свернула в лес, и скрылись из виду лагерные постройки, окруженные высоким забором со сторожевыми вышками. Радовали чувство хотя бы и очень кратковременной свободы, тишина зимнего леса, а вместе с тем и важность поставленной задачи. Дорога петляла по холмистой местности, лесная чаща с причудливыми шапками снега на деревьях местами сменялась вырубками, где сохранились лишь отдельные лиственные и хвойные деревья. На всем пути до болота встретились лишь двое заключенных, которые, впрягшись в веревочные лямки, тащили сани с сухостойным сосновым бревном.

Болото мы узнали но обширной равнинной местности, где над снежной поверхностью лишь изредка возвышались чахлые или совсем засохшие березки и сосенки. Снежный покров здесь оказался очень глубоким: сойдя с лыж, мы провалились буквально по пояс. Хорошо, что, имея опыт работы

 

в лесу, мы надели поверх ватных шаровар летние штаны и опустили штанины на валенки, иначе начерпали бы снегу в голенища.

Мох нашли не сразу. Несколько раз, разрыв снег, мы упирались в лед. Подавшись же на самую окраину болота, под снегом обнаруживались кочки, покрытые не столько сфанговым, сколько лесным мхом зеленовато-бурого цвета и сухой осокой. Наконец мы наткнулись на то, что искали: вырыв очередную яму в снегу, увидели сплошной моховой покров бледно-розового цвета. Утративший за счет промерзания обычную пышность и мягкую податливость, мох легко рассекался железной лопаткой на кирпичи, и мы наполняли ими свои мешки. При этом старались вырубать лишь поверхностные, живые слои мха розового цвета, так как глубже они переходили в торфяник.

Наконец, к нашей радости, мешки были наполнены и завязаны. Мы уселись на них и с великим удовольствием принялись за поглощение своих пищевых запасов.

— Засветло успеем в зону, там рубанем как следует. Я просил Кольку взять наш обед,— сказал Васька, когда в рот ушла последняя крошка.

Приятно было отдохнуть после завершения работы. Однако давали себя чувствовать порывы ветра, налетавшего с болотной шири и несшего колючие снежинки. Мой спутник предложил развести костер.

— Погреемся. Я давно не сидел у костра. Куда спешить? Срок идет,— убеждал он.

Мы пробрались к опушке леса, нарубили сушняка, надрали бересты. Вскоре на утоптанном снегу пылал костер. Мы сидели на валежине, протянув руки к пламени. Было так хорошо, что хотелось лишь слушать потрескивание горящих еловых сучьев, мечтать и ни о чем не говорить.

— Уйти бы летом к «зеленому прокурору», авось

 

улыбнулась бы воля,— мечтательно произнес Василий, как бы размышляя вслух.

Мне уже приходилось слышать о настойчивой мечте о побеге от некоторых людей, попавших в неволю на большой срок. Они высказывались обычно как бы по секрету, с оглядкой. Лишь однажды, когда я работал на лесоповале, однорукий украинец Иван во время перекура заявил при всей бригаде громко и категорично: «Летом я уйду к „зеленому прокурору”! Бля бу, уйду!» Он был силен и напорист в работе, мог выполнять до полутора норм. Иногда же рано утром, когда удары в рельс объявляли подъем. Иван не вставал с нар и заявлял бригадиру, что сегодня он на работу не пойдет — решил покантоваться. Бригадир не возражал и не вносил его в список отказчиков. Иван же не сомневался в том, что полная пайка ему будет выписана — как аванс за последующее перевыполнение.

Услышав о намерении Ивана податься к «зеленому прокурору», бригада молчала. Лишь один пожилой седой мужчина осторожно сказал: «Поймают».— «А мне терять нечего: все равно подыхать».

Все знали, что у Ивана большой срок и что вдобавок к статьям за грабежи и разбой он за свой язык получил в лагере еще 58-ю с несколькими пунктами. Он даже не без гордости уверял, что если бы складывали его сроки по каждой статье, то набралось бы до сотни лет.

Никто не придавал серьезного значения словам Ивана о летнем намерении, как и никто более не пытался усомниться в его реальности: опасались вывести Ивана из равновесия.

Обо всем этом мне напомнили слова моего спутника Василия. Вспомнилось и то, как в один из летних периодов в самом начале 30-х годов все жители нашей деревни боялись беглецов, которые бродили по

 

лесам и, по слухам, совершали нападения и ограбления. Их называли услендами. Я думал, что это название происходит от слова «слоняться» и лишь позже узнал, что УСЛОН означает Управление Соловецких лагерей особого назначения. Напуганные слухами о коварстве услоицов, деревенские жители с опаской углублялись в лес, боялись оставлять на пожнях косы, котелки, чайники и другие вещи, с вечера закрывали дома на прочные засовы. Активисты сельского Совета, вооруженные охотничьими ружьями, устраивали ночные засады на дорогах и иногда ловили измученных скитаниями и голодом, истощенных беглецов, получая за это вознаграждение. Лишь единицам из услонцев, возможно, удавалось избежать поимки. Однако вскоре деревня успокоилась: бродячие услонцы в лесах исчезли. Говорили, что заключенных закрыли в прочные зоны.

— Вася, зря болтаешь. А если я настучу, что ты уже сухари сушишь?— отделался я шуткой, не желая вступать в бесплодные рассуждения, и, не дожидаясь реакции Василия, добавил: — Пошли!

Уже спускались сумерки. Мы двинулись в обратный путь. Не успели пройти и сотни метров, как увидели вышедших навстречу из-за поворота двух мужчин. Впереди плелся молодой заключенный, за ним - вохровец в овчинном полушубке, туго опоясанном ремнем. Он схватился за кобуру и скомандовал:

— Стой! Кто такие? Куда? Что несете?

Я двинулся навстречу ему, на ходу доставая из кармана пропуска.

— Еще раз предупреждаю — стой! Ни с места! Брось мне мешок! Отойди!

Не спуская с нас глаз, он быстро ощупал мешок.

—    Что там?

—    Мох.

—    Зачем?

 

— Вместо ваты.

— Мох, говоришь, вместо ваты?.. А топор для чего же?

Он затянул потуже горловину мешка и бросил его мне, приказав быстро надеть на плечи. Тронулись! Лыжи па плечо!

— Но нам не в ту сторону, нам на Ветлосян!

— А мне не по пути. Там разберутся. Предупреждаю: шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения!

— Ух, попка!..— тихо проворчал Васька, а затем обратился заискивающим топом к конвоиру:— Гражданин начальник, разреши вытряхнуть мох из сидоров, тяжело тащить.

— Разговоры! Я те вытряхну. Я тя вытряхну из бушлата, так живей потопаешь и еще больше попрешь! Подтянись!

Тонкие веревочные лямки натирали плечи. Стало очевидно, что мы не рассчитали свои силы. Я незаметно воткнул в снег около дороги деревянную лопату и оставил ее. Это было некоторым облегчением.

Уже основательно сгустились сумерки, когда мы увидели огни незнакомой зоны. Нас провели в комендатуру. Был вызван лейтенант. Сразу начался допрос: фамилии, возраст, статьи, сроки, из какой командировки, зачем оказались в лесу. Были внимательно изучены разовые пропуска. Затем комендант-заключенный по приказу начальника ошмонал содержимое мешков.

Топорик и лопатку изъять. Остальное пусть забирают. Их пока — в кондей и строго охранять.

— Как? Это произвол! Мы целый день вкалывали и целый день не жравши!— вспылил Васька,

— Вы позвоните на Ветлосян и выясните, — добавил я.

— Выясним, для чего вы занимались мохом и для

 

чего топором вооружились. И не для отвода ли глаз вы запаслись мохом. Вам будет полезнее не права качать, а помолчать.— После некоторой паузы вохровец добавил, слегка повернувшись в сторону коменданта:— Выдать им кондейскую пайку.

Неуютно было коротать ночь в холодной темной камере с железной решеткой на маленьком оконце и с голыми нарами. По половине тощей пайки мы съели, лишь растравив аппетит, по второй половине решили оставить про запас.

Утром мы были отпущены, но без топора и лопатки. Наша попытка протестовать не имела успеха.

— Черт с ними, крохоборами, легче ноша,— решил мой спутник.

Вахтер показал нам дорогу.

— Вот эти люди идут в попутную сторону,— он указал на двух мужчин, которые выволокли из зоны сани.

Мы быстро нашли с попутчиками общий язык, погрузили на сани свою поклажу и лыжи и впряглись в лямки. Через несколько километров наши попутчики должны были свернуть в лес, и мы взвалили поклажу на плечи. Когда уже были недалеко от своего лагпункта, впереди послышался стук топора, затем жужжание пилы. Вскоре вслед за этим раздался треск и прямо на дорогу рухнуло вершиной поваленное дерево. Корявые сухие сучья взметнулись вверх, и некоторые из них упали у самых наших ног. «По-видимому, па дрова,— подумал я.— А возможно, и на материал». Я вспомнил, что в последнее время в столярной мастерской становилось туго с древесиной и однажды меня с несколькими работягами посылали в лес на поиски сухостойной сосны. Оказывается, дерево иногда засыхает на корню с совершенно сохранившейся древесиной, без всяких намеков на гниль.

 

Мы едва переставляли ноги. Однако рухнувшая сосна шевельнула дремавшие мысли, у меня в голове начали рифмоваться слова: «По секрету, тише, вам хочу сказать; под барачной крышей счастья не видать. С помощью господней срок уж небольшой, но, может быть, сегодня пришибет сосной. И скончаюсь тут же (господи, прости!). Ну кому ж я нужен в лагерном пути?» Нет, концовка не годится. К чему такой пессимизм? Разве я не нужен семье? Разве не нужен больным, для которых мы тащим мешки со спасительным болотным мхом? Лучше так: «Жить! Пока я нужен на своем пути!»

Вспомнив, что приближается Новый год, по пути мы подобрали и сломали маленькую елочку. Сгибая ее тонкий ствол, Васька ворчал:

— Вот жизнь, даже месаря нет.

Но ствол деревца, промороженный насквозь, хрустнул и легко переломился. Елочка оказалась высотой лишь чуть более полуметра. Желательно было бы повыше, но принести ее не хватило бы сил.

Вспомнилась елка, которую накануне Нового года поставил в слабкоманде лекпом Шаблиовский. Посреди барака стояла высокая, почти до потолка, красавица, украшенная разноцветными бумажными гирляндами в виде цепей, с Дедом- Морозом. Как раздобыл такую елку заведующий слабкомандой, не знаю, но говорят, что украшения он делал сам с каким-то стариком. Весть о ней обошла все бараки, и многие, в том числе я, специально ходили посмотреть. В бараке был порядок, полы помыты, и елка выглядела необычайно празднично и торжественно, волнуя воспоминаниями о детстве, о воле. Сам же хозяин, заключенный Евгений Степанович Шаблиовский, глядя на елку и чувствуя восторги любопытных, счастливо улыбался, как будто не было Соловков позади и срока впереди.

 

Страшно уставшие, мы доставили всю свою добычу в корпус. После лесного воздуха мы особенно отчетливо ощутили тошнотворные гнилостные запахи. Доктор Кристальный подозрительно осмотрел доставленный мох и приказал медсестре выяснить у больных, кто из них понимает в ботанике. Нашлись двое, которые подтвердили, что это не лесной мох, не олений (ягель), а именно болотный.

— Типичный сфагнум,— произнес один из знатоков.

Затем мешки с мхом были отправлены на ночь в сушильную камеру, куда дневальные относили по вечерам из своих бараков валенки работяг.

Высушенный мох с помощью выздоравливающих был тщательно очищен от травинок, стебельков клюквы, отдельных веточек брусничника, затем размещен в марлевые мешочки. Их зашили, получившиеся пухлые подушечки величиной больше ладони были уложены в биксы (железные никелированные барабаны) и подвергнуты стерилизации в автоклаве. Такую технологию подсказывал сам характер материала.

Теперь на гнойные раны поверх марлевых салфеток стали накладывать не серую вату, а подушечки со сфагновым мхом. Все были удовлетворены полученным результатом. Сфагнум позволил перебиться до поступления гигроскопической ваты в аптеку.