Глава восьмая

 

Меня вызвали на совместное заседание секции внутреннего порядка (СВП) и совета коллектива отряда (СКО). Мой отрядный начальник, старший лейтенант с лошадиным лицом и жидкими белыми волосами, укоризненно-сурово вперял в меня взгляд, натужно изображая воспитательную мину на физиономии. Он один сидел посредине, за столом, покрытым грязной красной тряпкой, а члены — "граждане осужденные", угрюмые пожилые полицаи, сидели вдоль стен на шатких стульях. Нет, буду точным: в этой компании одиноко торчал и некто из "молодых", прыщавый юнец, "твердо вставший на путь исправления", ибо совсем недавно он осознал, что мир не переделаешь, а приспособленцы всегда будут наверху, и лучше быть "примкнувшим"...

Отрядный перечислил мои "грехи" перед лагерным режимом и завершил: "Вот ответь перед советом коллектива, Мурженко, когда ты встанешь на путь исправления и вольешься в коллектив для честного труда и исправления. Вот твои товарищи по коллективу, граждане осужденные, — может, перед ними ты осознаешь безобразность твоих нарушений трудовой дисциплины и режима. И предупреждаем тебя: пора бросить компанию Кузнецова и Молоствова, этих неисправимых элементов, чуждых здоровому советскому духу. Вот ответь перед своим коллективом, перед товарищами, вставшими на путь исправления...

— Вы что, издеваетесь надо мной?! Это комедия? Какие это мои товарищи?!

И тут же резко поднялся самый молодой, еще плотный полицай, закованный в кожаную куртку, суконные штаны-

 

галифе с огромными кожаными нашивками на коленях и на заднице (это привилегия для холуя-щеголя — явное "нарушение формы одежды", дозволяемое начальством в награду), грузно скрипнул с пятки на носок и обратно кожаными сапогами. Подобострастно изогнулся к начальнику:

— Разрешите?

Затем распрямился, метнулся ко мне и заговорил:

— Как ты смеешь так разговаривать с начальником! Ты еще должен заслужить право называться нашим товарищем! Мы все здесь, вставшие на путь исправления, боремся за исправление остальных осужденных. Мы не самозванцы какие-то, нас избрал коллектив. Наш отряд завоевал переходящее красное знамя в социалистическом соревновании. Мы не жалеем сил и труда для блага родины. Тут сидят лучшие люди отряда, и они будут тебя учить, и мы тебя научим уважать...

— Ты, псина полицейская! — не дал я договорить. — Холуй подлый! Тебе мало влетело от Эдика ¹, хочешь от меня получить? В немецких концлагерях над людьми издевались, и сейчас на старое тянет?

Полицай инстинктивно подался ко мне, будто намереваясь схватить за глотку, но вдруг порыв его погас, и, сделав нерешительный шаг ко мне, он оглянулся на отрядного:

— Товарищ старший лейтенант! На первый раз пятнадцати суток карцера с него хватит. Совет коллектива ходатайствует перед администрацией... Надо не словами на него, а по животу. Пусть костями посушит штрафной изолятор.

У отрядного на скулах выступили красные пятна:

— Садитесь, Мороз. Придется, действительно, тебе посидеть, Мурженко. Молод ты, жалковато тебя, но ты сам будто просишься в карцер. Вот и с товарищей своих, граждан осужденных, вставших на путь исправления, — отрядный покосился в сторону полицая Мороза, ему не понравилось, что тот обращался к нему со словом "товарищ", — не хочешь брать пример. Что это за "холуи", "концлагеря"... Вы для нас делитесь на вставших на путь исправления и не вставших на путь исправления...

 

— Гражданин старший лейтенант! Я считаю издевательством над своим человеческим достоинством и этот совет коллектива, и его якобы воспитательные полномочия. Прошу вас больше не вызывать меня на этот шабаш вурдалаков! — тут я повернулся "кр-ру-гом!" и пошел к двери.

Полицаи заскрипели стульями, что-то замычали, отрядный кричал вслед: "Вернитесь, Мурженко, я посажу вас в карцер!" Но я уже открыл дверь...

Отрядный вскочил с места и бросился за мной: "Я сейчас прикажу привести тебя сюда в наручниках!" — орал он, выбегая следом узкими сенями на крыльцо барака...

Насколько я понял его, это был вспыльчивый, но отходчивый и незлопамятный мужик. Ему уже было лет под пятьдесят, карьеру строить в такие годы невозможно, и потому к заключенным он относился "без темперамента". Тогда я не ценил его, только потом, получив возможность изучать многочисленные варианты тюремно-лагерных церберов, понял, что был мой отрядный — незлобив. И хотя в тот раз посадил-таки он меня в карцер, но делал это без садистского удовольствия. Не раз он сажал меня и позже, и все-таки я вспоминаю его добром — хотя бы потому, что, когда был суд по оформлению мне тюремного приговора, он на суде, в моем присутствии, просил мне минимум наказания — год Владимирской тюрьмы.

Но справедливый суд, выслушав меня, решил, что я достоин высшей из доступных ему мер — трех лет. И, напоминаю, с шестьдесят четвертого до шестьдесят седьмого года я провел во Владимире.

Добром вспоминаю я сегодня моего первого отрядного начальника: за все шесть лет тюрем и лагерей моего первого срока это был самый человечный администратор.

 

* * *

Здравствуйте, дорогие мои Любонька и Анютка! Сегодня 24 декабря, пятница. Если не получу сегодня

 

твоего письма, любимая, значит — не получу его до понедельника: в субботу и воскресенье цензор выходной... С письмами скандал. Дело дошло до того, что мне пришлось изображать йоговскую позу "прилипший живот" ², чтобы убедить цензора отправить тебе письмо. Теперь не знаю, дошло ли, ибо квитанция на отправку письма — еще не стопроцентная гарантия. Поэтому жду от тебя весточки... Как вы там? А тут сны стали сниться тягостные. При таком положении письмо - единственное, что связывает со свободой, разрывает сжимающееся кольцо небытия, — стены неволи.

...Письмо есть письмо, пустая забава, но к моим письмам за границу стали придираться... да и вообще письма стали объектом внимания и в них, конечно, выискивают то, чего в них нет и быть не может. Но не лишать же себя удовольствия поболтать с тобой. И вообще я хороший, пишу для себя, никого не трогаю. Мир живет, как хочет, люди говорят в свое удовольствие, обсуждают приятные события и даже неприятные, если о них приятно поговорить. А я что — хуже других? Я так же устроен, как все, и у меня есть центр речевого удовольствия: ты меня хлебом не кормишь, начальник, — хорошо, но тогда дай поговорить, ибо на человека в иные минуты находит такое, что его хлебом не корми, а надо поговорить. Ему уже руки вяжут, рот затыкают, а он все не может остановиться. Я даже думаю, что большинству людей и неважно, о чем и как говорить, со смыслом или околесицей, лишь бы поговорить...

Вот тебе один из редчайших, но поучительных случаев моего прошлого, происшедший в худшие годы и в самом худшем месте отбывания наказания (кроме моего теперешнего ³) — во Владимирской крытой тюрьме.

Было это в годы моей юности, и не в моей камере, а в соседней с моей, но я все точно знаю, что у них было. По прибытии из лагеря на "перевоспитание" во Владимир зэков сажают на первые месяцы на "строгий режим", или, как там это официально называется, на "карантин", а попросту - на пониженное питание. Все мы, свежие этапники, были моло-

 

дые, энергичные парни, способные есть - не преувеличиваю — целыми днями. Увы, кушать было нечего. Поэтому целыми днями мы читали, писали или... думали о еде. Кому как удавалось! А некоторые щеголяли оригинальностью.

Один зэк ⁴ из соседней камеры выбросил тогда лозунг: "Не делайте из еды культа!" (При этом, аргументируя, до чего может довести заключенного желание есть, напоминал про зэка первых послевоенных времен, военнопленного немецкого офицера, который собирал по окончании трапезы со стола головы и косточки селедок, съеденных его товарищами, приговаривая: "У меня дома мама, я хочу ее увидеть" ⁵ . Офицер якобы был длинный, как жердь, сколько в него ни уходило пищи, все проваливалось, как в яму. Но маму он увидел! Мы же до такой степени голодухи еще не дошли и кости и даже головы рыбьи выбрасывали — но самозваный апостол победы духа над плотью и голодом не унимался в своих обличениях.) "Мы должны быть выше хлеба!!!" - был другой запомнившийся лозунг у этого проповедника. И он стал свои полпайки, половину своего хлеба, отдавать соседу — самому юному среди нас и потому самому голодному. Юнец ⁶ же — как в притчах — поступил подобно умудренному опытом старцу: чтобы не обидеть первого, которого я в дальнейшем буду называть "апостолом", он хлеб у него брал, но не ел, а сушил из хлеба сухари, кои складывал в торбу. Неизвестно, что он с ними собирался сделать, но, зная его неплохо, могу догадываться, что он предполагал, набрав сухарей достаточно много, разделить их потом поровну со всеми обитателями камеры, чтобы в один праздничный день все зэки камеры наелись досыта. Правда, на людях он признавался: каждую ночь ему снится, что он, радостный, несет в камеру торбу хлеба и... просыпается, когда собирается ее развязать. Что поделать с этим проклятым сном, как избавиться от чертова наваждения? Юнец решил держать торбу под головой: тогда, просыпаясь, он будет сразу ее щупать, и радость из сна найдет продолжение в живой радости бытия. Все соглашались, что этот прием разу-

 

мен: даже как бы решается вековой спор, конфликт между "идеальным" и "реальным", т.е. "идеальный" мешок из сна преображается в наличный мешок под головой. Увы, "апостол духа" после длительных размышлений не одобрил эту идею как языческую, плотскую, утробную, он находил явные рудименты "маммоноисповедания" дикарей в этом поиске радости и наслаждений от торбы черных сухарей, и, чтобы не допустить нашего грехопадения в "маммоноисповедание", - по этой причине или по другой, точно мне не известно, — но через полмесяца где-то он отобрал у юнца торбу и в один присест съел все сухари. Будет время, я научно объясню причины его поступка, а пока упомяну, что, съев за раз торбу сухарей, "апостол" стал мучиться животом. Но на этом дело не окончилось. Начались муки нравственные. Сам он, правда, объяснял свое несколько странное последующее поведение научно-психологической жилкой, страстью к психоэкспериментам: так именно он говорил мне — правда, впоследствии. Увы, я подозреваю, что на самом деле им управляли скрытые силы, иррациональные, не подвластные его контролю! Выглядело это так: получает камера пайки хлеба, все одного веса: 450 граммов, дневная норма. Пайки, однако, почему-то все разные по высоте. И вот наш "научный экспериментатор", он же бывший "апостол духа", подскакивает к столу с пайками (а, надо тебе разъяснить, что сначала всем вместе выдают хлеб, а только потом суп-баланду на первое и селедку или кильку на второе), нервно прыгает вокруг паек и приговаривает: "Где тут паечка побольше?". И безошибочно, между прочим, хватает ту, что повыше! Потом дают куски селедки в общей миске. Он опять вертит миску так и сяк, бормоча: "Так... так... Выберу-ка я себе побольше рыбоньку!". При этом вполне смышлено, хитро и подозрительно посматривает на окружающих. Никто, конечно, не последовал его примеру. Однажды эксперимент завершился драматически. Среди сокамерников бывшего "апостола" оказалась слишком прямолинейная и примитивная личность, вдобавок с крепкими бицепсами ⁷,

 

которая не понимала ни высоких душевных порывов, ни необходимости в научно-психологических опытах, а попросту, сделав поначалу несколько замечаний о камерной этике поведения, взяла и залепила "экспериментатору" пощечину.

— Я тебя не боюсь! — взвизгнуло его апостольство и укусило примитивную личность за палец. После чего, пытаясь вырвать палец из пасти проповедника голода, прямолинейно-примитивная личность прямо-таки была вынуждена снять с ноги ботинок, благо не зашнурован, и ударить апостола по голове. Сцена в духе старого Голливуда — но тут я опускаю занавес.

К чему я бегло рассказал этот старый случай? Чтобы показать тебе, как простой, в обычных условиях ничем не примечательный акт приема пищи может в ситуации Владимирской крытой тюрьмы порождать загадочные процессы в душах людей...

О пайке можно рассказывать долго. И чем меньше пайка, тем больше рассказов. Обратная зависимость, как в математике: подозреваю, что нормальное питание перестало бы давать пищу разговорам. "С хлебом" устанавливаются разные связи — не только вышеописанная: "Человек выше сытости!". В притче Кафки "Голодарь", например, герой не мог найти пищу по вкусу и свое естественное отвращение к еде выдавал за искусство голодания. Бывает, видимо, и так, но бывает и наоборот. Иногда люди устроены так, что метут в желудок все подряд, и все идет им на пользу, все усваивается — видел такое чудо своими глазами. Мы этих раздувшихся на арестантских пайках зэков прозвали "дирижаблями". Они стыдятся своего раздутого вида, особенно на фоне сокамерников, напоминающих Росинанта с иллюстраций Доре, и некоторые из "дирижаблей", именно из-за этого "скрываемого" стыда, начинают обличать исхудалых товарищей (стихами, лозунгами и т. д.) за "мысли о хлебе, за живот вместо разума" и прочее. Забавно наблюдать, как, робко втягивая свой живот-шар внутрь, они мечут эпиграммы в тощих "поклонников Маммоны"! Ладно, хватит о них...

 

Как видишь, никто здесь не может избавиться от мыслей о хлебе. Задача же состоит в том, чтобы думать о нем меньше, чем о других вещах (о хлебе духовном, например) . Задачу эту в разное время, на разных "режимах", в тюрьме или в лагере практически решает каждый по-своему. Во Владимирской крытке, например, мы, чтобы не думать о хлебе, съедали всю суточную пайку сразу, утром. Умяв пайку, мы ее из предметного мира как бы перемещали в абстрактный, а, как известно, не думать об абстрактных вещах гораздо легче, чем о конкретных предметах...

 

* * *

Самым жестоким из начальников, кого я встретил за первые шесть лет, был Николаев во Владимирской крытке. Это был садист по призванию. Обладание властью было лишь необходимым условием для выявления и развития его садистского комплекса. А заключенные практически находятся в неограниченном подчинении у администрации. Когда Николаев делал обход камер в тюрьме, все готовились в карцер; никто не знал, зайдет ли он в его камеру, уже насытившись казнями, или же только входит во вкус. Николаев смотрел водянистыми холодными глазами на молчавших, сдерживающих дыхание и замерших у своих коек зэков, и в мире переставало существовать такое понятие, как человечность. Здесь были жертвы и палач, охотник и дичь, зверь и его добыча.

Вот он вошел. Спросил мою фамилию (хотя знал ее). Я ответил. Он, секунду поколебавшись, сделал шаг к койке, поднял матрас и увидел под ним портянки.

— Чья койка? Чьи портянки? — спросил бесцветным голосом, глядя пустыми зрачками на меня.

— Моя, — отозвался стоявший рядом со мной Ю. Чирков ⁸. Николаев медленно перевел на него взгляд (Ю. он знал хорошо). "Пятнадцать суток", — бросил он стоявшему сзади него дежурному офицеру. (Портянки и носки были

 

почти у каждого под матрасом, т.к. хранить их в камере было просто негде, и Николаев знал это.) Он насытился здесь, в камере, и ушел. А нам оставалось лишь думать, что такое человек.

Режим во Владимире был один из самых тяжелых: днем, например, нельзя было прилечь на койку — сразу сажали в карцер. Карцеры во Владимире холодные и голодные — выматывают человека до смерти. Восстановить силы нельзя было: кормили нас одним жидким картофельным пюре и кислыми гадкими щами. В ларьке можно было взять на два рубля пятьдесят копеек в месяц четыре буханки черного хлеба и четыре пачки квелого маргарина. Часто за нарушение сажали на пониженную норму питания или же переводили на строгий режим не менее чем на шесть месяцев. На строгом режиме человек постепенно "доходил" ⁹, его клали на месяц в больницу и, когда он приходил в себя, снова отправляли на строгий досиживать срок наказания.

В такой обстановке в душах людей накапливалась ненависть, уродующая, удушающая, беспросветно-звериная; так их "воспитывали" в этом заведении. Я помню самого себя после того "визита" Николаева. Когда за ним захлопнулась дверь и Ю. стал готовиться в карцер, я взял в руки "Феноменологию духа" Гегеля, чтение которой прервал приход Николаева, и мне открылся жуткий контраст между миром Гегеля и миром тюремного начальства, Меня охватило непередаваемое словами чувство разорванности действительности, выйти из которого к цельному восприятию мира можно было, кажется, только отказавшись верить в возможность и реальность одной из открывшихся половин. Дыхание безраздельной звериной власти, не знающей ни разума, ни духа, ни гуманности, ни морали, - все еще стояло в камере. Трудно было моему сознанию вернуться к тому человеку, исполнителю велений мирового духа, о котором толковал Гегель. Да и есть ли на свете этот человек разумный? Вот же стоял передо мною - человек-зверь. Да я и сам только сейчас превращался в зверя (и, может быть, на время

 

превратился в него?). Я видел перед собой садиста, знал, как казнит он и как издевается над зэками, и во мне поднялась ненависть, и она была настолько сильной, что я почувствовал: могу броситься на него, загрызть его зубами, удавить, убить голыми руками. В этом человеке я не видел человека. В нем не было ничего святого - и он имел надо мной власть! Казалось, само его дыхание оскверняет воздух, которым дышат люди. Он омерзительно оскорблял меня уже тем, что носил человеческую оболочку, а не свой подлинный лик ползучего смрадного гада. Черт знает, что со мной происходило, когда я его видел. Где же здесь разум? Где же здесь дух? Где вообще разум и дух человеческого бытия? Ибо внешне мы сохранили человеческую оболочку и в поведении и даже в отношениях, но мы не были уже существами разумными и одухотворенными в своих чувствах.

В атмосфере тюремной жизни я слышал сокровенные признания моих сокамерников. Вот Ж. ¹⁰ — обыкновенный советский парень, окончил школу, был в армии, попал в лагерь "по бытовой статье", в лагере "раскрутился" по политической (58-й), и уже давненько в политических лагерях. Он начитан, от природы неглуп, прекрасно разбирается в людях, у него богатый жизненный опыт, хотя по преимуществу — лагерный. И вот наступила тяжелая минута, чаша его терпения переполнилась, и он в каком-то бреду высказывается:

"Нет, не только власть виновата. Все виноваты. Все трусы. Какое только унижение ни переносит человек! Но представь, что все отбросили бы трусость и говорили, что думают. В миг воздух очистился бы, стало бы легче дышать, меньше стало бы лжи. Не хочу голосовать за тех, кого не знаю! Не хочу сидеть на ваших лживых собраниях! Не хочу ишачить в колхозах! Требую мяса и молока в магазинах! Все сказали бы это в один голос - и все изменилось бы. Подлые, трусливые рабы. Так вам и надо. Нет, вас надо бы еще жестче гнуть. Почему с них не сдирать по три шкуры, если они все ничтожные, бессловесные, трусливые?! Скоты! Ты знал Пашу? Хотя откуда... Он когда освободился, говорил:

 

"Поеду к старухе в Архангельск, поживу для нее, натерпелась она за свою жизнь, хоть на старости дам ей пожить. Поехал. Но - не тут-то было. Не прописывают у старухи. Сколько он инстанций обходил, сколько писал — бесполезно. На сто первый километр от города ¹¹ — и там живи, или забирай мать и кати в любую деревню, страна большая. Парень он отчаянный. Да и здесь еще нам обещал: если не дадут жить — уйду из жизни с музыкой. И ушел, хлопнув дверью: всех обкомовских — гранатой. Всех, кто не хотел дать ему хоть для старухи пожить. Во время первомайской демонстрации швырнул ее на трибуну, потом еще стрелять стал из пистолета. Там, наверное, долго еще внимательно относились к жалобам. Но что Паша? Таких людей мало. Да и что изменилось? Я бы сделал иначе. Если и мне жить не дадут, я знаю, что сделаю". Наступила длинная пауза. "Я хочу проучить этих лживых псов, - наконец начал он медленно, раздумывая над каждым предложением, — этих подлых веселых рабов. Ты не знаешь, как охраняется "Черная площадь" ¹²? Нет? Наверное, на всех чердаках и крышах кишат "тихушники" ¹³, но я думаю, все же в ГУМе ¹⁴ можно днем спрятаться, где-нибудь в шкафу. А ночью — устроиться на чердаке так, чтобы через чердачное окно простреливалась бы площадь. Пулемет я найду. Это я знаю, где достать. И вот утром, после военного парада, когда эти радостные рабы двинутся со знаменами и портретами мимо мавзолея, открыть по ним пулеметный огонь — та-та-та-та. А, сволочи, разбегаетесь! Паникуете! Не понимаете! А чего, думаете, вы заслужили? Представляешь, что это даст! Ведь о том, что демонстрация была расстреляна на Черной площади, узнают все. А кто стрелял — узнать смогут лишь немногие. И то, если меня схватят! Но схватите ли вы меня?" — Ж. хмыкнул. "Я взорву себя, если меня окружат..." Встряхнул головой: "А рабы будут в недоумении: "Мы, мол, к своим властителям со знаменами, с цветами, а они нас свинцом!!! За что же, мол, разве мы не пресмыкаемся? Может, им не нравится, что мы рабски покорны, может, мы им чем дру-

 

гим не угодили? А когда пройдет страх, начнут роптать: "Раз расстреливают, не будем больше со знаменами ходить". Далее Ж. пускался исследовать различные варианты последствий своего коварного плана расстрела "рабов": он непрочь был видеть в нем начало грандиозных изменений - сперва в сознании "рабов", а затем и в жизни всего общества. Но главное, что я чувствовал в его речи и что, возможно, не удалось передать в пересказе,— какая-то торжественная ненависть к "рабам" и ко всему лживому обществу. И еще в его ненависти я узнал, увы, несчетное множество соотечественников, которые расправляются с собратьями в очередях, в коммунальных квартирах, в трамваях, на собраниях... Да, видно, правильно подметил Федор Михайлович Достоевский: "В каждом человеке сидит зверь". И наступает иногда такое состояние души, что зверь этот берет верх. Что же это за состояние души? Какие впечатления, какая окружающая жизнь пробуждает зверя? Ответ прост: человек становится зверем, когда вокруг него звери или ему кажется, что он находится в обществе зверей и миром правит закон джунглей.

Главный же питомник этих двуногих зверей в нашей стране —лагеря и тюрьмы.

 

* * *

 

Я мог прожить жизнь, не побывав в заключении и не размышляя над его порядками. Но волею судьбы я оказался там и не думать о нем не могу.

Поскольку существуют преступники, постольку должно существовать насилие ради общественного порядка: это всем ясно. Поэтому неволя воспринимается обычными людьми как естественный ужас человеческого бытия. Но что, если неволя заключает в свое лоно значительную часть общества? Если сквозь ее фильтры проходят миллионы?. Что, если лагеря стали неотъемлемой составной частью жизни общества, а не его незначительными задворками и помойками?

 

Первое следствие: для обработки и использования такого количества преступников общество вынуждено необычайно широко расширять карательно-полицейский аппарат — органы. Но, став таким многочисленным, репрессивный аппарат занимает несоразмерно большое место в общей системе государственной власти и оказывает значительное влияние и на ту сторону общественной жизни, которая вроде бы от него и не зависит.

Другое важное следствие: необходимость ресоциализации, т.е. подготовки к возврату из-за решетки в нормальную жизнь после отбытия сроков миллионных масс. Это не просто забота о преступнике, так сказать, гуманное к нему отношение, но, прежде всего, самозащита общества. Если будут выпускать на свободу людей, не подготовленных к обычной социальной жизни, то тем самым в общественный организм будут выбрасывать постоянные дозы яда. Неволя — особенно длительная — калечит души людей, заражает их отчаянием, пессимизмом, чувством реванша любой ценой и ненавистью к окружающим.

Жизнь людей, оказавшихся в поле моего зрения, дала мне однозначный ответ: МВД СССР не справляется с этой возложенной на него обществом задачей. Оно возвращает ему из лагерей и тюрем не только нравственно, но и физически неполноценных людей. Вместо того, чтобы подготовить человека к жизни на свободе, там воспитывают человека, способного жить лишь в неволе. Очень многие свыкаются с жизнью в неволе, попав в нее с подросткового возраста, с "малолетки". Они проводят на воле по полгода, редко по году-полутора, и снова совершают преступление и возвращаются в лагерь, где и проходит практически вся их жизнь: волю так и называют "большой зоной", в отличие от "малой зоны" — лагерной. Между "зонами" они не видят большой разницы. В "большой зоне" нужно гнуть спину за рубли, да еще и купить на них нечего. В лагере работаешь, зато в лагере можешь не выйти на работу, когда нет настроения, правда, за это пойдешь в карцер, но и в карцере пайку

 

хлеба через день дают, да и в карты можно работу выиграть, тогда ходишь да поплевываешь, а за тебя работают. Как бы то ни было, а лагеря уголовники не боятся и охотно идут на повторные преступления. Возможно, потому, что их не особенно очаровывает жизнь на воле и они ее не ценят. Большинство легко вступают на путь гомосексуализма и тем удовлетворяют половой инстинкт, одну из самых сильных потребностей человека, один из самых сильных стимулов к свободе. Уголовники вообще живут на износ: махнули рукой на будущее, считают, что им уже не подняться, и не заботятся о своем здоровье. Часто становятся наркоманами, а поскольку наркотики достать трудно, да и дорого, глотают лекарственные таблетки, колют в вену всякую дрянь. Тут точка их контакта с медперсоналом лагерей: за таблетки уголовники не требуют от медиков работы — ни обследования, ни лечения, а таблетки у лагерных медиков в изобилии: это таблетки "списанные", с истекшим сроком годности. Только для наркотического эффекта они и годятся...

Что делать в этой ситуации администрации МВД? Начало и венец ее усилий - выполнение производственного плана. Начальство знает, что если будет давать план — значит, оно числится исполнившим свои обязанности. И выполнение плана поглощает всю, надо признать, скудную энергию и изобретательность администраторов. Я сам знал двух отрядных начальников, которые, заключив между собой соцсоревнование, развернули борьбу не на производстве, а в карточной игре. Каждый подговаривал своих картежных асов обыграть зэков соревнующегося отряда на месячную норму и заставить таким образом работать другой отряд за себя. Есть, однако, и менее гуманные способы достижения этой цели: например, избиение "отказников" или людей, не выполняющих норм, руками "сук" и "козлов", т.е. членов СВП (уже упоминавшейся секции внутреннего порядка).

Как же осуществляется ресоциализация — подготовка преступника к выходу на волю?

 

Подменой названий. Труд называют не средством наказания, а воспитательным мероприятием. Между каторжниками устраивается социалистическое соревнование, присуждаются переходящие вымпелы, знамена, существуют "Доски почета" и проч. Увы, зэки очень скоро понимают все лицемерие и фальшь внешних атрибутов, которые должны преобразить каторгу в дело чести, доблести и геройства. Во-первых, сам труд оплачивается лишь наполовину: вторую вычитают в форме особого налога в пользу МВД - "за проволоку". Во-вторых, человеку на производстве отказывают в возможности восстановить утраченные силы: положенной "нормы питания" на восстановление сил явно не хватает. Да и этого положенного зэк не получает: в котел закладывается далеко не все, ибо если на воле все, кто могут, тащат, то в тюрьме сам Бог велел...

Качество пищи вдобавок отвратительное, т.к. она готовится из тех продуктов, которые уже портятся на складах и в овощехранилищах. Покупка продуктов в ларьке сверх "нормы" разрешена лишь на мизерную сумму - пять рублей в месяц, да и ассортимент разрешенных продуктов скуден. Зэк, который не может реализовать свою зарплату в своих интересах (прежде всего, на свое питание), начинает считать, что все возвышенные слова об общественно-полезном труде — ложь и лицемерие. Администрация пытается снять это, видимое ею противоречие в сознании заключенных усиленной идеологизацией: политинформациями, индивидуальными беседами, "шкалой перевоспитуемости" и проч. На мой взгляд, итог таков: те, кто раньше, на воле, в силу, скажем, недостаточного образования или кругозора, предполагал, что идеология скрывает непостижимую их темному уму мудрость и истину, в зоне открывали ее земной облик — начинали называть "фуфлом", "туфтой", "чернухой", "тюлькой" — все эти жаргонные словечки означают, в сущности, абсолютно одно и то же: обман для простаков и "опиум для народа" (если использовать популярное выражение К. Маркса).

 

Проблема лагерей — исключительно трудная проблема, я это понимаю. Легко ее не решить. Возьмем, например, питание. Кажется, чего проще: не ограничивать покупку продуктов на заработанные деньги. Простое административное решение! Но этого сделать не хотят и, возможно, не могут, потому что не будет стимула к работе. Сейчас за перевыполнение плана к пяти рублям прибавляют три рубля премиальных на покупку продуктов в ларьке, и зэк часто ради этих трех дополнительных рублей перевыполняет норму. Или другое: если в зоне будет вдоволь еды, то многие не будут бояться карцеров, потому что товарищи начнут карцерников "греть" (тайно передавать им продукты), да и, выйдя из карцера, человек сможет отъесться. А многих заставляет работать именно страх карцера! Возможно, что хороших продуктов попросту не хватает на воле, государство не может снабдить даже население городов, потому ограничен их ассортимент и в зонах. Кроме того, нехватка продуктов в зонах дает возможность торговым организациям сбывать в лагеря лежалые, не пользующиеся спросом у населения продукты — это тоже веское соображение в мыслях хозяев зон.

Существует и такое объяснение-оправдание", почему зэка нужно держать впроголодь: иначе их не выгонишь на волю. Сам слышал не раз. Как ни прискорбно, как ни хочется назвать это лицемерием, есть в нем доля правды. С 1956 по 1961 г. в лагерях с продуктами было сносно, и, по воспоминаниям тогдашних зэков, были случаи, когда отбывшие сроки не хотели покидать зоны: "Разве в моем колхозе будет так сытно!"

Может быть, кое-что объясняется самим человеком, попадающим в лагеря. Если быть немного жестоким и не закрывать глаза на реальность, если видеть уголовника таким, каким он сегодня является, то можно сказать, что лагерная жизнь, при всем лицемерии ее воспитательной оболочки и плохом питании, — хоть изощренное, но заслуженное наказание. И если смотреть с точки зрения выживания, то в се-

 

годняшнем лагере выжить можно, при условии, если превратишься в покорное рабочее животное.

Проблема упирается, однако, в то, что через лагеря проходят сегодня — миллионы. А с точки зрения нравственной — лагерь дурно влияет на человеческую личность. Здесь человек скорее способен впасть в заблуждение и принять ложь и лицемерие лагерных отношений за ложь и лицемерие социальных отношений вообще. Если раньше он считал себя преступником, то, знакомясь с социальной картиной и масштабами преступности в лагере, он уже говорит, что все в мире — преступники и лицемеры!

Я говорил выше, что лагерные проблемы требуют обширных социологических знаний и рассуждений, и поэтому не буду пытаться их здесь решать. Замечу только в конце, что, гуманная по своей цели, идея социализации лагерной жизни как условия ресоциализации, возвращения преступника в общество, на деле трудно осуществима. Она требует исключительной культуры социальной жизни всего общества, его благосостояния, наличия материальных ресурсов. Только тогда отпадет требование рентабельности лагерного производства и извлечения прибыли от принудительного труда. Пока же эти цели ставятся перед администрацией лагерей, до тех пор социализация лагерной жизни будет тем, чем она является сейчас: извращением, пародией на мир свободы в виде причудливого мира "исправительно-трудовых" лагерей.