Глава четвертая

 

Продолжение письма, написанного в июне 1970 года.

 

Обвинительное заключение ошеломило., но потом я освоился с фразами о "подрыве советского строя", "свержении власти", "ликвидации ЦК", "попытке внести раскол в международное коммунистическое движение" (следователи имели в виду наше письменное обращение к компартиям Европы) и т. д. И как-то появилась мысль, что все-таки все кончится "полюбовно": они поймут, что на самом деле мы — "хорошие", и, припугнув, отпустят. Вспоминаю дикую мысль об этом "отпустят", мелькнувшую, когда меня привезли в институт Сербского ¹ на психиатрическую экспертизу. Я не знал, куда везут, а забрали из тюрьмы на этап "с вещами" - ну и подумал, что раз до суда и "с вещами" — значит, на свободу. Куда же еще? Эта мысль приобрела форму "реальной фантазии" в минуты длительного ожидания черт знает чего в незнакомом здании, в каком-то кабинете, вместе с таинственно молчащим надзирателем. И вот тогда я вдруг ясно увидел, как входит в комнату член ЦК — солидный, с брюшком, важный, отечески лукаво улыбающийся: "Ну что, Алексей, разбойник ты этакий, хотел нас ликвидировать? А? Это за что же ты на нас так сердит, а? Зря, зря, брат! Мы ведь о вас заботимся, о вашем благе: не досыпаем, не доедаем (как в кино! — мелькнуло в голове),а ты — ликвидировать!". Я чувствую, как мне становится жарко, заливаюсь краской от смущения и хочу ужи залепетать, что вовсе никого не хотел "ликвидировать", тут следователь приврал немножко, но он уже похлопывает меня по плечу и говорит: "Знаю, знаю, что ведь тоже из благородных побуж-

 

дений на нас рожком пер. Это бывает. Добрыми намерениями, брат, дорога в ад вымощена, хэ-хэ. Но так и быть: на первый раз мы тебя от этого ада избавим. Иди и помни: добрыми намерениями вымощена дорога в ад. В следующий раз свои добрые намерения неси к нам. Мы решим, что с ними делать. Ну, вставай, вставай..."

Это говорил мне надзиратель, толкая меня в плечо: я задремал за длинным столом, накрытым красной полотняной скатертью. Возле надзирателя стояла женщина в белом халате. После члена ЦК из моего сна она показалась неуместным белым привидением, и я удивленно выкатил на нее глазные яблоки. Но она совершенно естественно позвала: "Здравствуйте, пойдемте со мной". Все еще не понимая, что происходит, я покорно поплелся за ней, сопровождаемый надзирателем... Она привела нас в маленький кабинет. Тут нас ждали мой следователь и двое мужчин в белых халатах.

Тут все стало понятным: профессор Лунц ² и его коллеги, согласно закону, проведут медицинское освидетельствование моего психического состояния.

Мы полчаса соревновались с Лунцем в детской наивности и идиотизме, после чего он и другие члены комиссии сочли меня "находящимся в состоянии нормы". Далее — погрузка в "воронок" и прежняя камера в Лефортово. Так что ко времени суда у меня уже иллюзий было значительно меньше, но, признаюсь, надежда на какой-то чудесный исходили "гуманный подход" еще жила. Так, видимо, устроен человек, что он допускает возможность чудес, если они питают его жажду жизни, свободы, счастья.

С каким чувством обвиняемый едет на суд? Это зависит от того, каков он, что там его ждет. Ну и, конечно, смотря какой у него характер. Но что бы и как бы подсудимый ни рассчитывал, суд для него — после месяцев или лет предварительного заключения в тюрьме —всегда зрелище, спектакль и... надежда. И, кроме того, завершая томительные дни следствия, когда заключенный пробует угадать свою участь, —

 

суд одновременно какое-то "избавление". Потому и бывает, что на суде вроде бы расчетливый по характеру человек вдруг теряет терпение и бросается напролом. Впрочем, это касается уголовных процессов, а не политических. Ибо если политзэк имеет хоть какой-то опыт и хоть микроскопические знания в отечественной юриспруденции, он уверен, что суд ничего не решает, ни от чего не избавляет и означает лишь завершение определенного цикла юридических процедур, начавшихся арестом и подводящих к лагерю. Никого еще из нас суд не оправдал, и даже по уголовным делам, когда выясняется ложность, необоснованность обвинения, суд избегает оправдательного приговора. Очевидно, это делается из престижных соображений: суд считает, что тем самым он укрепляет авторитет следственных органов (и свой тоже) в глазах населения...

Адвокатов у нас не было. От адвокатов мы отказались еще во время подписания следственного дела (согласно статье 206 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР). "Подумайте о своей матери, Мурженко, — увещевали меня, — она была у меня, плакала, просила, чтоб вы не отказывались от адвоката" ³. — "Адвокаты не берутся защищать меня, доказывая мою невиновность, — возражал я, — поэтому лучшего адвоката, чем я сам, в этом деле мне не найти. Если суд думает судить нас, стоя на позициях истины и правосудия, ему не нужно красноречивого адвоката, а факты и мотивы моих действий мне известны лучше, чем адвокату, и я их смогу изложить сам".

Дело № 28/62 л

ПРИГОВОР

Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики 20 июля 1962 г. г. Москва.

Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда в составе:

председательствующего Климова,

 

народных заседателей Бычкова и Герасимова

с участием прокурора Молочкова,

рассмотрев в закрытом судебном заседании дело по обвинению...

 

Судья был старый выцветший мужик с жидкими грязно-серыми волосами, сквозь которые просвечивали лишаи на старческой коже, и с ефрейторскими складками на лишенном растительности лице. Уже в лагере я прочитал в журнале "Советская юстиция", что это был знаменитый в истории советской юстиции первый судья из рабочих. Допрашивая свидетелей, он читал им мораль, ибо почти все свидетели были студенты (к моменту начала процесса уже исключенные из университетов и институтов), курсанты военных училищ (тоже, разумеется, бывшие), молодые служащие и молодые рабочие. У одной девушки он допытывался, любила ли она подсудимого такого-то, и когда она сказала, что любила, судья, пожевав губами, спросил: "А он вас?" Девушка ответила, что не знает, и старик в лишаях рассердился: "Так что же, вы сожительствовали или нет?" Девушка покраснела и залепетала, что она не поняла товарища судью, она думала, он спрашивает про ее чувства... "Чувства? — проговорил судья. — Вы помогали ему печатать письма антисоветского содержания в государственные и партийные учреждения, письма видным деятелям науки, искусства и государства! Вы знаете, что за это полагается по суду?.. Чувства! Вас исключили из университета? Исключили. Вот вам и чувства. Правильно сделали!"

Прокурор был маленький, тощий, одновременно и бледный, к желтый человечек. Его явно что-то внутри мучило -или язва, или печень. На его болезненном желчном личике застыла горько-презрительная гримаса. Эту мину-маску он не снимал ни на секунду, и я склонен думать, что он родился с таким прокурорским лицом. Помню, когда глядел на него, мозг постоянно сверлила фраза из книги Экклезиаста:

"Пришло то время на земле: и люди уже не рождаются в ру-

 

башках"... Он нас ненавидел, и не только по долгу службы — видно было, что и "самодеятельно", по природной злобности души.

Всем нам было около двадцати лет. Мы выглядели здоровыми, жизнерадостными, держались свободно и смело, с чувством собственной правоты. А он, чудилось мне, был обижен на свою судьбу и на весь мир в придачу — с самого детства. Кого он в нас видел? Только не нас подлинных. Проанализировал ли содержание главного документа, инкриминировавшегося нам, — "Манифеста"? И не думал. Или оказался неспособен? К чему эта фиктивная аналогия между "Манифестом" и троцкистско-бухаринской платформой? Хотя о Троцком мы слышали, конечно, но ни с одной из его многочисленных платформ знакомы не были. Мотивы действий он нам приписывал, годные только для фарцовщиков ⁴. Он и называл нас "стилягами" ⁵ и "тунеядцами". Это они обивают пороги "интуристов" ⁷, клянча поношенные носки и рубашки с иностранным клеймом! Это они танцуют буги-вуги и мечтают о капиталистическом рае! Это они слушают "голоса" дядюшек Сэмов и готовятся к измене родине. Таков был продукт усилий цицероновско-вышинского красноречия прокурора Молочкова — но, увы, все это не имело ни малейшего касательства не только к нашему образу жизни, но даже к фактам следственного дела, подготовленного для него в КГБ.

Мы не были ни стилягами, ни тунеядцами. Мы не были знакомы ни с одним иностранцем, и мы не слушали "голоса" (об этом мы и говорили прокурору в защитительных речах). Породили нас не "голоса" и не Троцкий, а самостоятельное видение окружающей действительности и критическое к ней отношение. Впрочем, объективно прокурору можно было сочувствовать, ибо он находился в затруднительном положении. С одной стороны, ему нужно было показать наше полное моральное и интеллектуальное и общественное ничтожество; с другой же - требовалось представить нас крупными нелегальными деятелями, чтобы обосновать свое

 

требование жестокого наказания. Плюс — он хотел одновременно прославить идейную преданность советским идеалам со стороны остальной советской молодежи и еще — восхвалить гуманность советского правосудия. Но "преданность" молодежи идеалам плохо вязалась с показаниями молодых свидетелей в зале суда, а гуманность странно смотрелась, когда фоном ее было максимально возможное по закону и даже превосходившее законные рамки требование жесточайшей кары. Поэтому речь его была соткана из противоречий: то он заявлял, что мы опытные, далеко вперед планировавшие свои деяния преступники; то мы оказывались "заблудившимися баранами"; то он называл наш "Манифест" платформой для развернутого наступления на социализм, то саркастически называл нас самоучками, занимавшимися бессмысленным словоблудием.

— У них не было никаких оснований клеветать на нашу советскую действительность, прекрасную советскую действительность, — блистал он фигурами красноречия. — Чем они недовольны? Тем, что у нас нет безработицы? Они недовольны тем, что у нас нет нищих? Они недовольны тем, товарищи, — тут прокурор саркастически, но и как-то торжественно усмехнулся, — они, наверное, недовольны тем, что у нас нет золотых писсуаров и унитазов, но, заверяю вас, что они будут в нашем счастливом обществе! Ибо если бы они читали нашего учителя и вождя Владимира Ильича Ленина, а не слушали бы голоса дядюшки Сэма, они знали бы, что Владимир Ильич Ленин сказал: придет время, когда пролетариату, скинувшему оковы капитала, не нужен будет "желтый дьявол", средство эксплуатации — золото, и он, пролетариат, будет делать из золота себе писсуары и унитазы!

Прокурор хотел убить нас своими сарказмами: "Присмотритесь к этим молодым людям, восседающим на скамье подсудимых! Разве вы не видите птенцовую желтизну у них вокруг клювов, разве вы не чувствуете запах материнского молока на их необсохших губах! И теперь заглянем в их так называемый "Манифест", пробежим глазами их письма на-

 

шим ответственным, великим и достойным деятелям партии, науки и искусства и - самому товарищу Хрущеву. Да-да, они осмелились писать самому товарищу Хрущеву! Что же мы видим? Я не мистик, товарищ судья, но тут я должен сказать: дух троцкистско-бухаринских идей вселился в этих людей! Я не мистик, но помню гениальное изречение о духе истории великого ученого, основоположника научного коммунизма Карла Маркса: "Дух истории витает над нами - дух научного коммунизма". Но если партия воплощает дух научного коммунизма, то Троцкий и Бухарин пытались воплотить свой дух - дух контрреволюционного троцкизма. Мы разбили троцкизм, но, товарищи, мы рано успокоились. Вот укоризна нашему прекраснодушию, вот грозное предупреждение нашей маниловщине: эти антисоветчики воскресили дух Троцкого. Сегодня, как и тридцать лет назад, мы говорим: "Платформа оппортунизма не пройдет!" Они отрицают свой троцкизм и говорят, что скорее согласны называться неомарксистами. Мы на это походя отвечаем: "Хрен редьки не слаще!" Они упорствуют: они-де читали нашего Маркса и нашего Ленина, и они-де изучили их. Но, товарищ судья, у народа на этот счет есть народная мудрость, и она нам подсказывает: "Смотрю в книгу, а вижу фигу"! Да, эти молодые люди увидели у Маркса и Ленина фигу. И не только там они увидели фигу. Но мы покажем им здесь фигу нашего пролетарского единства, фигу нашей сплоченности вокруг партии. Мы покажем фигу империализму и его троцкистско-бухаринским пособникам!"

В заключение наш эрудит, наш идол партийной ортодоксии сказал: "Товарищ судья! Советская власть каленым железом выжигает язвы на своем здоровом общественном теле. А перед вами — родимое пятно, бородавка на этом теле, мечтающая превратиться в меланому, раковую опухоль. Мы знаем, какая опасность грозит телу, если не совершить своевременного хирургического вмешательства. А тут необходимо хирургическое вмешательство, ибо время подавления злокачественной опухоли радиоактивным излучением

 

— время перевоспитания их нашими идеями — упущено. Революционная суровость — вот наш ответ злокачественным опухолям. В духе высших гуманных традиций советского правосудия я требую всем максимальной меры наказания по данной статье закона — семи лет заключения с содержанием в исправительно-трудовых лагерях особого режима, принимая во внимание майский указ сего года о борьбе с особо опасными государственными преступниками и нарушителями общественного порядка. Советское правосудие — самое гуманное в мире!"

Гуманный прокурор, конечно, знал, что требует для нас противозаконную меру наказания, противозаконную даже по советским правовым нормам — ибо поместить в лагерь особого режима можно только тех, кому расстрел заменили по постановлению Президиума Верховного Совета 15-летним заключением, или же "повторников" — рецидивистов. Мы же не относились ни к той, ни к другой категории — и все-таки он публично потребовал для нас наказание — несомненно противозаконное. Зачем?

Вообще-то, говоря откровенно, его красноречие меня забавляло: я никак не мог понять, зачем он так старается, кого пробует убедить. Суд был закрытым — так что не для публики он старался. Судью? Но тогда красноречие тратилось зря — судью не надо было уговаривать и обрабатывать в духе суровости, тот был опытный волк и съел зубы на этом деле.

Но сделаем скидку на красноречие прокурора и спросим всерьез: понимал ли он нас вообще-то? Нет, не понимал: жизненный опыт конформиста не мог дать ему нравственно-психологический ключ к анализу мотивов наших действий, а интеллектуальный кругозор, рабское его мышление не могли подняться до уровня свободного анализа текстов как "Манифеста", так и сопроводительных писем. Поэтому, видимо, пленник идеологических догм, он так стремился уловить схожесть отдельных наших положений с уже известными ему "заклейменными антисоветскими платформами".

 

Его возмущало, что мы, зеленые юнцы, свободно и спокойно оперируем теми догмами, перед которыми он слепо благоговел. Он мог бы понять безграмотную ругань пьяного пролетария, возмущенного отсутствием мяса в магазинах, или озлобленность детей раскулаченного или репрессированного отца и т.п., но не мог примириться с тем, как можно, не имея никаких личных счетов с советской властью, сочинять какие-то манифесты, зная о неминуемом жестоком наказании. Только этим я объясняю, что в своей речи прокурор выдвинул тезис, что мы мечтаем о захвате власти в своих корыстно-честолюбивых интересах.

— Чего же они хотели?! — спрашивал он риторически. — Они хотели захватить власть и закабалить пролетариат, они мечтали о господстве богатства и монополистических наслаждениях.

Но мы не обладали ни буйной фантазией прокурора, ни его прагматическим подходом к идеологическим проблемам. Мы также не были ни безумными, ни наивными и часто спрашивали самих себя: "Что нами движет? Что наша деятельность даст? Что это изменит? Не безумие ли это? "И лишь в мгновения озарений мы ощущали, что нами движет некая высшая нравственная сила, заложенная в человеке. Силе этой не может противостоять даже самая мощная воля, которая подчиняет все в человеке, — воля к жизни, к самосохранению. И мы покорялись этой нравственной силе, диктовавшей нам самоубийственные поступки.

Судья и прокурор удивлялись "безнравственности" наших свидетелей. Почти всем они задавали вопрос: "Почему вы не донесли, поняв, что листовка антисоветская?" И все, уже бывшие студенты и курсанты, отвечали: политикой они не интересуются, и не знали, какая листовка — советская или антисоветская, и что они — не из ябедников. Если бы прокурор и судья знали, что на самом деле говорили нам студенты, они упрекали бы их отнюдь не только за недоносительство. Ибо все до единого говорили, что написано, конечно, правильно, что они могут дать почитать другим, но

 

все это безнадежная игра, конец которой — тюрьма, а они хотят жить, как все другие... Взгляды у нас были такие же, как у всех остальных, — только мы нашли в себе решимость подчинить свою жизнь велению тайной внутренней силы, о которой и сами-то знали немного.

 

...На основании изложенного и руководствуясь ст. ст. 303 и 315 УПК РСФСР

ПРИГОВОРИЛА:

Признать виновными Балашова Виктора Алексеевича, Мурженко Алексея Григорьевича, Федорова Юрия Павловича и Кузьмина Сергея Николаевича по ст. ст. 70 ч.1 и 72 УК РСФСР и определила им меру наказания:

Балашову Виктору Алексеевичу — лишение свободы сроком на семь лет с отбыванием наказания в подразделениях строгого режима.

Мурженко Алексею Григорьевичу — лишение свободы сроком на шесть лет с отбыванием наказания в подразделениях строгого режима.

Федорову Юрию Павловичу — лишение свободы сроком на пять лет с отбыванием наказания в подразделениях строгого режима.

Кузьмину Сергею Николаевичу - лишение свободы сроком на четыре года с отбыванием наказания в подразделениях строгого режима.

Мерой пресечения Балашову, Мурженко, Федорову и Кузьмину оставить содержание под стражей.

Вещественное доказательство по делу — пишущую машинку за № 10444 системы "Москва" вернуть в ателье № 1 Управления бытового и коммунального обслуживания Свердловского района г. Москвы...

Подлинный за надлежащими подписями.

Верно: Председательствующий — Климов Секретарь — Осипова

 

Мои размышления о суде хочется завершить рассказом

 

о сне, который я видел уже на этапе в лагерь. Говорят, что суд должен устрашить, исправить и перевоспитать преступника. Сон, порожденный моим подсознанием, глубинными слоями мозга, расскажет лучше публицистических рассуждений, как именно я воспринял тогда уроки своего суда.

Помню: брожу среди каменного города. Одинокой тоскливо. Выхожу на какое-то плоское возвышение — окраину города. Впереди, в голом пространстве, — пустынная земля. Меня охватывают беспокойство и тревога. Я боюсь упасть с этого возвышения, ибо оно над пропастью: снизу пустота, сзади — какой-то пугающий остров. Я пытаюсь повернуть назад, и тут слышится как бы внутренний голос — но это не мой голос: "Смотри, эта безжизненная пустыня усеяна костьми тех, кто восстал против Дракона". И тут же я вижу, что пустыня бела от усеявших ее черепов и костей. Меня охватывают страх и отвращение, но что-то приковывает к месту, не могу бежать. Тут темнеет небо, я поднимаю голову и вижу, что солнце закрыла крыльями огромная черная птица. "Вот что ждало меня на этой одинокой вершине", - мелькает в мозгу мысль - и тут же птица налетает на меня, бьет клювом в грудь, и я проваливаюсь в смерть. Именно это в голове: "Вот и смерть". Я погибаю в той пустыне, я это знаю, а вокруг все живое, и все живет. И вдруг вижу впереди себя далекое сияние, я стремлюсь к нему, и оно становится престолом Бога. Я вижу лишь свет от него, но в душе знаю, что это — престол Бога. По обе стороны престола — много людей. Чьи-то лица, они колышутся, толкутся, они напоминают пшеничное поле под легким ветром. Я знаю — эти лица мне знакомы, я не узнаю в них черты каких-то виденных мною людей, но чувствую, что они всегда были мне знакомы, только сейчас их черты искажены до неузнаваемости. Мне нужно что-то решать, я мучительно думаю, что же я должен делать сейчас. Обращаюсь к престолу и вижу - все ту же огромную черную птицу с раскинутыми крыльями, и в их тени различаю три странных существа, сидящих за столом. На столе свалены какие-

 

то металлические ржавые инструменты. "Ты снова к нам пожаловал?" — каркает черная птица. А три существа — теперь они похожи на маленьких человечков, укоризненно качают головами. Меня охватывает страх. И внезапно я схватываю смысл птичьего "снова". "Почему — снова? Неужели я здесь был? Ведь это суд. Но я ведь только сейчас был судим первый раз". Я всматриваюсь в черную птицу и вижу у нее три головы моих судей. Но у них другие лица. Они покрыты какой-то зеленоватой чешуей... Лица сплющиваются, рты растягиваются, открываются и внезапно выдыхают на меня из трех ртов едкие струи дыма. Дохнуло от дыма не только смрадом, но и холодом! Хочу бежать, но отнялись ноги. Смрад и дым постепенно рассеиваются, и я снова вижу три змеиные головы. От взгляда в эти лица меня охватывает сильный озноб, чувствую, как леденящий страх подбирается к сердцу. Головы трехглавой птицы приближаются ко мне, что-то беззвучно шепча кровавыми губами. Меня охватывает ужас, и внезапно приходит осознание единственного избавления. Закрываю глаза, делаю отчаянный рывок и бросаюсь на трехглавого Дракона-Птицу... что-то, какие-то тиски, сдавливающие меня, разрываются, и я чувствую облегчение, освобождение. Мне легко дышать. Я понимаю, что — проснулся.