Глава вторая

 

Отрывок из письма, написанного семь лет спустя.

 

Здравствуйте, дорогие мои Любонька и Анютка ¹! Сегодня, двадцать шестого, получил ваше письмо, и вот пишу ответ...

Мне интересно, как человек, находящийся у вас, на свободе, относится к неволе, как представляет себе перспективу оказаться за решеткой, какие чувства в нем вызывает образ самого себя, томящегося в кандалах, в каменном мешке. Хотя сейчас кандалов нет, но, уверен, каждый, кто в своем воображении рисует себя в тюрьме, обязательно их вспомнит и, может быть, увидит, как он этими кандалами потрясает. Нынче популярны опросы общественного мнения и социологические исследования. Интересно бы провести исследование: как вы представляете неволю? какими видите людей в неволе? воображали ли вы себя в неволе?..

Отношение людей к неволе сложное, запутанное... В нем объединились и сострадание к мукам, к их жертве, соединенное с ужасом перед той силой, которая лишает человека свободы и подчиняет его плоть и душу своей власти — с одной стороны; и страх перед самим преступником, который кажется демоническим, ужасным существом, бросившим вызов, вступившим в борьбу с беспредельной властью, страх перед решительным, отчаянным башибузуком. Самое сильное чувство, по-моему, — первое (у большинства, не у всех). Сострадание к мукам принявшего вину и грехи мира на себя, сострадание к страдающему вообще — мощное чувство. Именно оно питает любовь к Христу, к его подвигу, и живет, и укрепляет веру в Бога. Это чувство сострадания к му-

 

чимому было когда-то доминирующим в отношении народа к преступнику и вообще к человеку в неволе. Узникам охотно давали в народе подаяние, сочувствовали, жалели. В Сибири у каждого дома выставлялись крынки с молоком для беглых узников.

А как сейчас относятся к узникам?.. Может быть, развенчав страдания Христа как миф, человек освободился и от сострадания к мучимому неволей? Не возьмусь судить. Знаю только, что на этот счет в период "культа личности" существовал анекдот, который мои знакомые характеризовали как быль. Вот он: осужденный возвращается после суда и приговора в тюремную камеру. Сосед — через стенку — еще ждущий суда, вылезает к окну и спрашивает осужденного: "Ну, как, сколько?" Тот тоже вылезает к окну в своей камере и кричит в ответ: "Четвертак"². "А, порядок. Расход"³, — кричит спрашивающий и слезает с окна. В анекдоте, когда рассказывают не для вас, женщин, а в мужском обществе, вместо слова "порядок" употребляют более емкое русское слово, точнее передающее отношение зэка, ожидавшего суда, к сроку уже осужденного. Это выражение аналогично словам "чепуха", "нормально", "подумаешь!", "не страшно" и т.д. Мои знакомые добавляли, что диалог: "Четвертак — порядок — расход" слышался во всех тюрьмах каждый день...

Тебе, наверное, странно, что я, сидящий уже 13 лет, можно сказать, всю сознательную жизнь, все еще пытаюсь, стараюсь осознать собственное отношение к неволе. Нет в этом ничего странного: отношение к неволе изменчиво, оно формируется временем. Я знаю, что в процессе осмысления бытия через неволю можно возненавидеть насилие во всех его формах —и заключенный выкристаллизовывается в толстовца или гандиста. Или же — наоборот — в процессе сживания с неволей можно принять неволю как нормальный удел человека, обесценить волю вообще (я и такое встречал) и тем самым признать законными и насилие, и тиранию, и самому приготовиться к превращению в насильника и тирана. Между

 

этими крайностями много переходов в душе человеческой...

Мне было бы очень интересно проследить, как повлияла тюрьма на духовный, ценностный мир бунтовщиков и революционеров и сравнить их поведение на воле в революциях и гражданских войнах после тюрьмы или же — без такого прошлого. Умозрительный, логический, напрашивающийся ответ может быть ложным. Надо бы сравнить факты биографий: кто был гуманней, избегал насилия, кто выбирал более человечные способы борьбы и способен был ради гуманности в борьбе пойти на самопожертвование...

Вот тебе, к примеру, эпизод, который в связи, в контрасте с моим поведением в ночь первого ареста, о котором я тебе писал, дает материал для понимания эволюции психики человека в тюрьме, хотя эпизод очень прост. Это — аналогичная ситуация, но уже при втором аресте — в семидесятом году.

После допроса, осмотра и изъятия вещей меня, как и в первый раз, отвели в тюремную камеру, только на этот раз не в московскую, а ленинградскую. Так же захлопнулась дверь. Я осмотрелся. На этот раз в камере было сразу две койки и тумбочка. Я стал ходить по камере. Через несколько минут дверь снова открылась, и надзиратель внес кружку, ложку, миску и матрас с подушкой без наволочки. "Пока все. В бане получите постельное белье".

— А когда баня?

— Через три дня.

— Три дня! — взвился я. — Ведите меня сейчас же в баню и давайте все, что положено, без фокусов!

— Ничего сейчас не получите, - отрезал надзиратель и закрыл дверь. Я бросился к ней и стал стучать.

— Не стучите, — сказал он из-за двери. Я продолжал стучать. Кормушка ⁴ открылась: "Я же сказал вам: перестаньте стучать, а то накажем".

— Я требую положенную при поступлении в тюрьму санобработку и постельное белье с одеялом, — раздраженно, упрямо орал я в кормушку. — Давай дежурного офицера!..

 

Через некоторое время (с помощью следователя) я выбил из них свое: меня отвели в баню, выдали простыню, наволочку, одеяло и полотенце, объяснив, что выдают "в нарушение правил", так как я считаюсь не арестованным, а задержанным, и в первые три дня мне санобработка не положена...

Теперь сравним мое поведение в первый арест в шестьдесят втором году и в этот, второй арест. Итак — эпизод первый.

Юнца девятнадцати лет, здорового и краснощекого, с вылупленными от любопытства глазами допрашивают, обыскивают и, наконец, заводят в камеру. Он с усталым и ошарашенным видом оглядывает ее и бормочет себе поднос: "Так, заловили. Ну, давайте, мучайте меня теперь. Спать здесь на полу? Не боюсь! Несите и кандалы. Мой дух не сгноить на цементном полу, его не обуздать железными цепями". Юнец гордо вздергивает подбородок и, сняв пальто, устраивается спать на столе, но, поняв, что стол слишком короткий, выбирает место на полу и укладывается. Тут меня, нынешнего, веселит готовность принять наконец муки, это юмористическое столкновение реализма и романтики: юнец даже не спросил надзирателя, дадут ли ему постель!

Эпизод второй и внешне аналогичный. Такая же комната, такие же лица, занимаются тем же делом, что и восемь лет назад. Обыскивают, изымают, допрашивают того же молодого человека, только уже без румянца и с печатью скуки, обращенной на все происходящее. Наконец, уставшего молодого человека ведут по коридору и запирают в камеру. Он оглядывает ее и, как в первый раз, начинает ходить взад-вперед, но уже привычно заложив руки за спину. Внезапно бросается к двери и начинает яростно стучать и, когда открывается кормушка, обращается к надзирателю металлическим голосом: "В чем дело? Почему меня не бреют, не моют, почему до сих пор нет одеяла, простыни, наволочки и полотенца? Что за беспорядок в этой тюрьме?" Надзиратель огрызается, мол, не положено. "Вызовите коридорно-

 

го... то есть корпусного или дежурного, кто тут у вас, офицера!" — приказным тоном продолжает бывший романтический юнец. Через некоторое время дверь отворяется, и входят сразу двое: корпусной и дежурный офицер. Молодой человек, заложив руки за спину, чуть раскачиваясь с пятки на носок и обратно, повторяет свое требование. Офицер, как гвардейская лошадь, заслышавшая звук боевой трубы, вздергивает голову и режет ему: "Вам тут не гостиница! Что дадим, то и получите!" Молодой человек перестает раскачиваться и становится на всю ступню: "Не гостиница? Да! Это мой дом. Мне тут жить, и создайте условия для нормальной жизни!" "Да?" - уже лепечет ошеломленный офицер. "Да-с", - ехидно парирует молодой человек. "Я вас накажу!" — находится офицер и, чтобы оставить за собой это "последнее и решающее слово", выскакивает за дверь. Но через короткое время мы видим молодого человека лежащим на чистой постели, побритого и, наконец, раскрасневшегося — после бани.

Во второй приход в неволю я, хоть и бьет в состоянии шока (арест всегда приводит к шоку, хотя арестованный может не чувствовать, не осознавать, что он в шоке), но моя реакция на условия содержания выражала изменившееся отношение к неволе, к подлинному смыслу этой казни. Там жизнь фактически останавливается — едва человек переступает порог тюрьмы. Я имею в виду жизнь нормальную, достойную человека, ту жизнь, к которой природа предназначила хомо сапиенс. По ту сторону тюремной двери начинается иная жизнь — жизнь телесной оболочки, находящейся во власти инструкций и законов, под наблюдением приставленных для слежки и командования лиц. Понимаешь ли, в неволе мы не только лишены свободы и семьи, всех человеческих удовольствий, кроме тех, которые доставляет нарочито скверная пища, изнурительно-ненужная работа и беспокойный сон: все куда хуже — мы лишены возможности утверждать себя людьми, существами мыслящими, действующими, творчески созидающими. Человек в неволе

 

консервируется, он может вычеркнуть эти годы из жизни. Неволя — путешествие в небытие.

Дух — единственное убежище, но, как все живое, дух тоже должен питаться, чтобы жить. Нужна литература, чувственная информация, нужно ощущать связь с жизнью других людей — а это все требует ослабления изоляции. Но как раз изоляция - суть неволи, поэтому дух тоже хиреет и уничтожается. Кроме того, физические тяготы и лишения — скудное питание, тяжелая работа, жесткий режим — поглощают энергию узника, и он постепенно опускается. Не только физически, но и духовно. Вот почему после шести лет первой неволи, оказавшись снова в тюрьме, я потребовал баню и постель... Казалось бы, требовал потому, что во второй раз я знал про "положенное", и это объясняет контраст в поведении с шестьдесят вторым годом. Но — нет, уверен, что это — не объяснение. Я и в первый раз знал, что в тюрьме спят на койках и матрасах, но с готовностью согласился улечься на полу. А во втором случае я мог согласиться с "законным обоснованием", что якобы постель задержанному не положена, а положена лишь подследственному. Но и в тот и в другой раз я руководствовался не логикой, а внутренней установкой. Первый раз ее создала литература: "Желаю пострадать за идею"; во второй — установку выработал опыт жизни в неволе. Я уже знал, что мои страдания и муки меня не обойдут, и отвоевывал, экономил частицу энергии для того, чтоб истратить ее на поддержание духовной жизни, а не на преодоление физических и материальных тягот и лишений. Сама изоляция — ужасное, может быть, величайшее наказание, которое человек положил в удел человеку. Нужно ли еще человеку в тюрьме одевать кандалы, брить голову, ограничивать в питании, переписке, свиданиях, литературе... Я почти полтора десятилетия смотрю из маленькой камеры за решетку и думаю: "Вам на воле дана в удел жизнь, мне здесь отпущена смерть. Годы идут... Полнота жизни раскрывается в небольшой промежуток жизни - между двадцатью и сорока годами. И в эти-то годы я обречен не жить —

 

вот мое наказание! Зачем изобретают ретивые юристы-специалисты изощренные пенитенциарные системы, системчики, режимчики. Они говорят - то бы отвратить преступника от повторного преступления. Сидя внутри, я знаю лучше любого специалиста: никакие особо жестокие режимы никого не "исправят" и даже не устрашат. Устрашить может лишь самый факт изоляции - все остальное есть несерьезные комментарии к нему. Кто не устрашился изоляции, не устрашится никаких жестокостей и тягот режима...